Исполненный признательности секретарь императрицы отсылал своему покровителю в Лондон пространные сообщения, большей частью написанные по-французски. При этом он, Николай Михайлович Лонгинов, нередко перемешивал истинные события и слухи.
"За тайну здесь говорят, что Императрица беременна. Я ничего еще не мог приметить; но желаю того от всего сердца и души". (21.IX.1812)
"Слухи, ходившие по поводу беременности Императрицы, оказались совершенно ложными, к великому общему огорчению. О сем сожалеют, но еще не отчаиваются…" (31.1.1813)
"Ваше сиятельство оказали мне честь, заговорив однажды о женитьбе графа Михаила; никто не желает сего более, чем я…. Это побуждает меня говорить с вашим сиятельством доверительно. Здесь есть две невесты, коих я не знаю лично, но про них все отзываются весьма хорошо. С красою оне соединяют примерные нравы и поведение….Говоря не беспристрастно, я желал бы его женитьбы на графине Орловой, которую знаю достаточно. Далеко не будучи красавицей, она мила и сочетает большой ум с отменным благонравием. Я желал бы этого брака единственно по той причине, что никто лучше графа Михаила не сумеет распорядиться столь огромным состоянием". (3.XI.1813)
Сей усердный "воронцовист" – это словечко мы извлекаем из "Записок" Вигеля – оставался таковым и во все последующие годы.
Весной 1824 года Михаил Семенович Воронцов написал несколько писем министру графу Нессельроде. Воронцов настаивал, чтоб от него, из Одессы, удалили поэта Пушкина, числящегося по Министерству иностранных дел. Представления, сделанные по линии служебной, Воронцов счел нужным подкрепить посредством писем частных. Возможно, что Воронцов рассчитывал, так сказать, подготовить общественное мнение и склонить его на свою сторону. Известно письмо такого рода от Воронцова П. Д. Киселеву. Оно сохранилось в архиве Киселева, в той его части, которая находится в Ленинграде в Институте русской литературы (Пушкинский Дом).
Там же, в Пушкинском Доме, очутился и архив Лонгиновых. В 1929 году в книге старшего ученого хранителя Пушкинского Дома Б. Л. Модзалевского были впервые напечатаны выдержки из писем М. С. Воронцова Н. М. Лонгинову из этого архива.
Читаем письмо от 4 мая 1824 года из Одессы в Петербург от Воронцова к Лонгинову:
"Об эпиграмме, о которой вы пишете, в Одессе никто не знает, и может быть, П‹ушкин› ее не сочинял; впрочем, нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том еще Неселроду повторил".
Если письмо Воронцова было прочтено публикатором правильно, получается, что о пушкинской эпиграмме первым поспешил уведомить Воронцова все тот же Николай Михайлович Лонгинов.
В 1825 году Н. М. Лонгинов находился при императоре Александре в Таганроге. Как, впрочем, и А. Г. Строганов, А. И. Чернышев, П. М. Волконский, И. И. Дибич.
При Николае I статс-секретарь Лонгинов попал на хлебное место – в комиссию по приему прошений. Туда передавались для предварительного рассмотрения все обращения на высочайшее имя.
30 января 1827 года докладчик от комиссии, опять-таки Лонгинов, представил царю заключение касательно просьбы, поданной Надеждой Осиповной Пушкиной. Мать поэта хлопотала о том, чтоб сыну было даровано прощение и чтоб ему было дозволено жительство в столице совместно с родными.
На полях письменного доклада комиссии – помета, сделанная рукой Лонгинова: "Высочайшего соизволения не последовало".
Надо пояснить, что прошение матери было передано в комиссию давно, еще в августе 1826 года. В начале сентября 1826 года, в Москве, при личном свидании царя и поэта, "прощение" уже было объявлено. Не удивительно, если царь Николай, не вникая в даты, произнес что-нибудь вроде "какое еще прощение надобно?". А докладчик, следуя своим воронцовским пристрастиям, охотно принял недоуменное замечание за решительный отказ.
Затем Лонгинов управлял ведомством императрицы Марии Федоровны, то есть ведал делами благотворительными. В 1846 году – действительный тайный советник, сенатор, член Государственного совета.
Ему, возможному автору покаянного французского письма к Киселеву, в том году исполнилось шестьдесят семь…
Мы набрели на неустанного любителя злословия. Не его ли Пушкин пронзил вставленной в VIII главу "Онегина" эпиграммой?
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души…
Мы уже ссылались на свидетельство Вяземского о том, что зарубки для памяти Пушкин оставлял в местах неожиданных, вплоть до "Онегина". Впрочем, нетрудно отыскать в письмах самого Пушкина собственноручные предупреждения и уведомления:
"Неужели Вы захотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, Вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю гл‹аву› Онегина?" (Из письма к Великопольскому, март 1828.)
Не случайно Вяземский выражался весьма осторожно: Пушкин вел "счет своим должникам настоящим или предполагаемым", тем, "кто был в долгу у него или кого почитал он, что в долгу".
Вслед за Вяземским не будем и мы утверждать, что Пушкин ни разу не ошибся, когда стремился угадать тайного недоброжелателя.
Бумажки с фамилиями "должников" Пушкин складывал в особую вазу, своего рода долговую яму, где "должники" возлежали по году и даже по нескольку лет.
Неукоснительное "правило вазы" предвещало неизбежность сатирического возмездия.
Ваза не пустовала, бумажки с именами теснились, ожидая свой черед.
Домашняя драма
Похоже, что Лонгинов основательно запомнил последние строки той пушкинской эпиграммы, о которой он извещал Воронцова.
Думаете, "полуподлец"? Нет, другая эпиграмма – "Сказали раз царю…" Предполагаю, что она сочинена годом ранее той, более известной.
Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
Лонгинов старательно "сохранял осанку". Он был вежлив, уклончив, витиеват.
Возросли его капиталы. Он уже не на побегушках. Проходящий службу в Петербурге новоиспеченный гвардейский офицер, двадцатилетний внук графа Семена Романовича Воронцова по наущению своего родителя является к сенатору Лонгинову с праздничным поздравлением.
Почтенный сенатор каждый раз провожает юного гостя до низу, до порога, и каждый раз приговаривает:
– Это не для вас, не подумайте, что я это делаю для вас. Это в память вашего деда и в уважение к вашему отцу.
Сын Лонгинова, Михаил Николаевич, видимо, остался в убеждении, что отец на чужое добро не зарился. Соответственно Лонгинов-младший не возлюбил писателя В. Ф. Одоевского: в одном из частных писем он обозвал творения князя "мутным колодцем".
И эту сыновнюю пристрастность можно расценить как косвенный отклик на пьесу "Хорошее жалованье", снабженную подзаголовком "Домашняя драма".
Опускаю подробный пересказ пьесы, поверьте на слово: Владимир Федорович Одоевский в "домашней драме" насыпал Николаю Михайловичу Лонгинову немало соли на хвост.
Особого внимания заслуживает действующее лицо по фамилии Сердоболин. Его волосы приглажены. В руках круглая табакерка, он часто нюхает, как бы украдкой. Послушаем его разговор с одним из персонажей:
"– Бывают такие случаи, что сильному человеку нужны деньги, а у просителя есть лишнее… Хотелось бы и взять… вообще с глазу на глаз – неприлично… неприятно потом встретиться с тем, у кого из рук прямо деньги взял…
– Понимаю – так тут вы и являетесь посредником…
– Нет-с – просителем – у меня всегда в кармане есть просьба о вспоможении… а уж, знаете, тот, к кому придешь, уже понял, за чем; тут все дело решится дипломатически, то есть с полною откровенностию. "Такое-то дело – сколько?" – "Столько". – "Когда?" – "Тогда". Иногда и сам проситель не знает, кому он дал, – да ему и нужды нет, было бы дело сделано, а на то у меня есть списочки, по чем кто продается.
– И вам верят с обеих сторон?"
Так как Лонгинов кроме комиссии прошений ведал благотворительностью, то не мудрено, если в его карманах, в карманах благотворителя, как и в карманах Сердоболина, постоянно лежали "просьбы о вспоможении" какой-нибудь вдовицы.
Любопытно, что примерно такое же впечатление от деловой беседы с Лонгиновым возникло… у Натальи Николаевны Пушкиной, урожденной Гончаровой. По протекции своей тетушки Загряжской, она без ведома мужа (Пушкин был в отъезде) добилась приема у Лонгинова. Она искала поддержки по поводу одной из гончаровских тяжеб, связанных с их бумажной фабрикой.
Лонгинов объяснил, что прошение залежалось, ибо чиновник, коему было поручено заниматься, долго болел, чуть не помер. Сам Лонгинов по просьбе Екатерины Ивановны Загряжской с делом ознакомился, хотя и бегло. А оно очень серьезное, чтоб его изучить, потребно не менее двух недель. По первому впечатлению он склонен принять сторону Гончаровых. Но не от него одного решение зависит, неизвестно, как посмотрят другие…
Наталья Николаевна в писанном по-французски письме к брату Дмитрию от 1 октября 1835 года пересказала свой визит и прибавила, что ей желательно знать, кто у Лонгинова правая рука ("то есть лицо, занимающееся нашим делом"). И не надобно ли подмазать лапу ("qraisser la pane").
"В этом случае надо действовать соответственно. Как только я узнаю это точно, я тебе дам знать".
Лонгинов приятно поговорил, ничего не сделал, а может, и не мог ничего сделать. И через месяц отослал прошение обратно.
Как будем решать насчет Лонгинова? Факты сходятся?
Нет, не факты сходятся, а предположения.
Лонгинов находился в свите императора в Таганроге осенью 1825 года. Но можно ли принимать к рассмотрению столь позднюю дату? Ведь тогда императору уже было известно, что Киселев – один из тех, на кого рассчитывают заговорщики. Неужели именно тогда возникла мысль о даровании денежной награды?
Кто такой Лонгинов? Сын сельского дьячка.
Откуда же в загадочном письме взялся тон напыщенный, упирающий на благородное происхождение?
"Безымянное письмо обычно имеет мало права на доверие порядочных людей. Следственно, еще менее, чем к кому-либо, мне пристало подобным образом обращаться к вам".
Если все-таки писал Лонгинов, то не слишком ли сильно сказано: "Я был вашим врагом, господин граф"?
"Врагом" – предполагает равенство. Прямое противостояние.
А Лонгинов? Он мог испытывать враждебные чувства, но не за себя лично, а, так сказать, вассально. Примерно в таком роде: государь, отличая Киселева, не умаляет ли тем самым достоинства Воронцова?
"Я воздал должное вашим высоким достоинствам…" Как и предыдущие, эта фраза предполагает не "взгляд снизу", а "голос сбоку", звучащий на равных.
Автор письма выглядит человеком горделивым. Скорее всего какой-то вельможа. Но неизвестно – из древнего рода или из тех, кто "корчит барина"?
Без гнева и пристрастия
Петр Владимирович Долгоруков одновременно – или почти одновременно – прожил три разных жизни Крупнейшего знатока генеалогии, составителя "Российской родословной книги" уважают, к его трудам постоянно обращаются. Зарубежные печатные выступления соратника Герцена, противомонархического публициста изредка цитируют.
А то, чего не было, а прилипшую напраслину – это знают все, это помнят все, и многие принимают за бесспорный, давно установленный факт. "Ну, как же! Ведь причастность князя Долгорукова к присланному Пушкину пасквильному диплому подтвердила графологическая экспертиза!"
Экспертиза была, но не одна. Последняя, ее выполнила С. А. Ципенюк, категорически отвергла утверждения предыдущего эксперта, усмотревшего сходство почерков П. В. Долгорукова и анонимных пасквильных писем. Интересующихся технологией экспертизы отсылаю к сборнику "Криминалистика и судебная медицина", выпуск двенадцатый (Киев, 1976).
Отложим графологию, займемся хронологией.
В марте 1860-го в Париже на французском языке выходит в свет "Правда о России, высказанная князем Петром Долгоруковым".
В 1861-м тот же памфлет печатается на русском и на немецком.
В июне 1861-го Долгоруков заочно лишается княжеского титула, прав состояния и приговаривается к вечному изгнанию.
Дальше начинается травля.
В конце 1861 года парижский суд на основаниях весьма сомнительных объявляет Долгорукова виновным в попытке шантажировать М. С. Воронцова, умершего… пять лет назад!
В январе 1862-го Герцен откликается в "Колоколе":
"До нас доходят крики радости русской аристократической сволочи, живущей в Париже, о том, что, натянувши всевозможные влияния, им удалось получить какое-то бессмысленное осуждение князя Долгорукова".
В феврале 1862-го Долгоруков печатает нашумевшее открытое письмо Александру II.
Ответный ход был сделан в январе 1863-го. В России появилась брошюра А. Аммосова. Неизвестно, являлся ли Аммосов подлинным автором. Возможно, что это подставная фигура либо псевдоним. Так или иначе, Аммосов впервые в печати через двадцать шесть лет после гибели Пушкина выдвигает обвинение: пасквильный диплом сочинял и распространял Долгоруков. Об этом якобы рассказал соучастник, другой эмигрант, князь И. С. Гагарин.
Гагарин прислал опровержение. О Пушкине он пишет с максимально возможной ясностью:
"Я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел".
Иначе говоря, ищите того, кто а) не ценил, б) имел "причину вражды".
Однако издатель "Русского архива" П. И. Бартенев позволил себе в одном из примечаний процитировать наветы Аммосова.
П. Долгоруков отсылает в Москву письмо М. П. Погодину:
"В 8-м и 11-м №№ Русского Архива подлец Петрушка Бартенев уверяет, что или я или Гагарин писали безымянное письмо Пушкину.
Ведь знает меня этот подлец, знает, что это вещь невозможная, но клевещет в угоду моим врагам….Обвинение на Гагарина – также клевета".
С Гагариным подробно беседует Н. С. Лесков и приходит к твердому убеждению: Гагарин – безвинная жертва клеветы.
Двинув в печать версию о двух эмигрантах, власти нашли на кого свалить ответственность за гибель поэта, и свели счеты, не опасаясь несбыточной возможности обращения Долгорукова в суды Российской империи.
Между тем в 1874 году в одной из брошюр, изданных в Лейпциге, мелькнула здравая мысль:
"То, что подозрение в этих гнусностях открыто было высказано… в такое время, когда оба заподозренных жили в качестве политических изгнанников за границей, является обстоятельством, на которое нельзя не обратить внимания".
Почему же шитая гнилыми нитками версия по сию пору имеет хождение? Потому что наше сознание пустоты и неустойчивости не терпит. Нам куда удобнее самоуспокоенно твердить: "Скорее всего все-таки Долгоруков", – чем признавать, что истинный виновник не изобличен.
Печатая в издаваемом им журнале "Веридик" убийственные характеристики членам Государственного совета, Долгоруков о Киселеве отозвался относительно благоприятно:
"Здесь он ярко выделялся своими заслугами среди большинства ничтожных людей, которыми было переполнено это учреждение, самое высшее в России… Очень трудно управлять страной, где во всех официальных сферах сверху и донизу идут кражи, а ложь процветает снизу доверху, в которой правосудие, когда оно не служит орудием гнета в руках правительства, продается тому, кто дороже платит. Бюрократы… считают воровство своим неотъемлемым правом, своей священной собственностью, защищают эту собственность с ожесточением и считают государственными преступниками всех тех, которые требуют нового порядка вещей.
Подобная борьба, борьба ожесточенная, ежедневная, представляла громадные трудности даже для одаренного величайшей энергией человека: но у графа Киселева этой энергии нет; она заменяется у него очень ясным и тонким умом.
…Этот деятель, который, несмотря на свое звание генерал-адъютанта Николая I, хотел и сумел дать конституцию дунайским провинциям, сохранит почетное имя в истории этих провинций, а также в истории своей собственной страны".
После освобождения от турецкого владычества двух княжеств – Молдавии и Валахии – Киселев на протяжении пяти лет, с 1829 по 1834 год, был там наместником и ввел конституцию, именовавшуюся "Органический регламент".
Реформы Киселева высоко оценил Пушкин. Перед тем как записать в дневнике от 3 июня 1834 года, что Киселев "может, самый замечательный из наших государственных людей", Пушкин упомянул о совместном обеде: "Много говорили об его правлении в Валахии".
Что же касается П. Долгорукова – давно пора отрешиться от пренебрежения, подкрепленного сенсационными, но несерьезными экспертизами почерка. Куда весомее тот факт, что В. И. Ленин в статье "Гонители земства и Аннибалы либерализма" одобрительно приводит его прозорливые отзывы о земских учреждениях.
Вернемся к оценке, данной Долгоруковым Киселеву:
"И вот в продолжении 18-ти лет можно было наблюдать странную и любопытную картину: честный министр стоял во главе воровского министерства….Без конституционного управления и свободы печати могут быть честные министры, но честное министерство быть не может. Он представлял собой странную смесь либерала и царедворца".
В последнем определении Долгоруков лишь перефразировал пушкинские стихи, которые тут же приводил. Строки поэта, написанные в 1819 году, наперед угадали, что в решительные минуты Киселев не возглавит революционные действия.
На генерала Киселева
Не положу своих надежд,
Он очень мил, о том ни слова,
Он враг Коварства и невежд…
…Но он придворный: обещанья
Ему не стоят ничего.
Мы умышленно опустили три строки, с тем чтобы представить их отдельно:
За шумным, медленным обедом
Я рад сидеть его соседом,
До ночи слушать рад его…
А ведь было что послушать! И в 1819 году, и в 1834-м.
Позднее Пушкин кое-что пересказал своему другу и наставнику Александру Ивановичу Тургеневу. Вот запись в дневнике Тургенева, сделанная за двадцать дней до гибели поэта:
"Я зашел к Пушкину….Потом он был у меня, мы рассматривали французские бумаги и заболтались до 4-х часов. Ермолов, Орлов, Киселев всё знали и ожидали: без нас дело не обойдется".
Декабристы действительно рассчитывали на Киселева. В двенадцатом томе собрания документов "Восстание декабристов" на 174 странице из показаний А. В. Поджио выясняется, что в случае успеха переворота Киселева предполагалось назначить московским генерал-губернатором.
Еще раньше в собственноручной памятной заметке о тайных обществах (которую Александр I держал у себя в столе, не давая делу ход) были перечислены генералы Ермолов, Раевский, Киселев, Мих. Орлов, Дм. Столыпин.
Известный юрист и писатель А. Ф. Кони сказал о Киселеве: