Аргументация нашего соображения может быть усилена ссылкой на теорию высказывания как единицы речевого общения; тем более, что изустная природа эпиграммического жанра как бы обнажает необходимость апелляции к учению о "речевом взаимодействии" М. М. Бахтина. Ведущее начало в его теории – мысль о "диалогических обертонах", которыми наполнено высказывание. "Во всяком высказывании, – отмечал Бахтин, – при более глубоком его изучении в конкретных условиях речевого общения мы обнаружим целый ряд полускрытых и скрытых чужих слов разной степени чуждости". Чужие слова, введенные в высказывание, "вносят в него нечто, что является, так сказать, иррациональным с точки зрения языка как системы". В работе "Проблема речевых жанров" Бахтин писал: "… очень часто экспрессия нашего высказывания определяется не только – а иной раз и не столько – предметно-смысловым содержанием этого высказывания, но и чужими высказываниями на ту же тему, на которые мы отвечаем, с которыми мы полемизируем…". Выразительной иллюстрацией к размышлениям Бахтина служит интонированная на чужое высказывание пушкинская строка "Но от вина ужель отвыкнул?" Как замечал Бахтин, "интонация особенно чутка и всегда указывает на контекст".
В отличие от Ф. Толстого, Рюмин никогда от вина "не отвыкал", и Пушкин знал об этом. В августе 1831 года он спрашивал Плетнева: "Кстати, не умер ли Бестужев-Рюмин? Говорят, холера уносит пьяниц". Бестужев умер 6 марта 1832 года в возрасте тридцати трех лет, но не от холеры, а сильной простуды.
Эпиграмматические стихи в "Онегине"
Широко известно, что пушкинский роман Белинский назвал энциклопедией русской жизни. Характеризуя это определение, М. Бахтин писал: "И это не немая вещно-бытовая энциклопедия. Русская жизнь говорит здесь разными голосами и стилями эпохи". Но романный мир "Евгения Онегина" таит в себе и голоса разных жанров, особенно тех, которые стали неотъемлемой принадлежностью литературного быта и дворянской культуры начала века. Вспомним:
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entra-chat?
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать для того,
Чтоб только слышали его.(I, XVII)
Эти стихи звучат как законченная эпиграмма. У них точный адресат, они "остры и узловаты" и отлиты в завершенную жанровую форму, ибо их лаконизм и такие сюжетные моменты, как экспозиция и неожиданная развязка, тоже присущие этому целостному тексту, лежат в основе общей композиционной схемы эпиграммы.
В стихах есть эффект экспромта, автор как будто сам не знает, чем завершит начатое, и остроумная концовка подобна счастливой догадке, которая рождается на внезапном повороте авторской мысли. В непредсказуемости этого поворота вся соль эпиграмматического жанра.
Пушкинский роман насыщен самыми разными эпиграммами. Одни из них принадлежат автору-персонажу, другие, как например эта, Автору.
Я знаю, дам хотят заставит
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" в руках!
Немало эпиграмм в зоне Онегина:
В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне,
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.(3,V)
В романе Пушкина эпиграмматические стихи почти в каждой главе имеют свой идейно-тематический центр. В первой – предметом иронии становится Онегин, во второй – поместное дворянство, в четвертой – на острие эпиграммы изнанка любви, дружбы, родственных отношений, в пятой – эпиграммы группируются преимущественно вокруг Зарецкого, в седьмой-восьмой спектр эпиграмматических стрел так же, как и в главе "Барышня", слишком широк, чтобы можно было его свести к какой-либо одной теме. Но организованный характер эпиграмматических вспышек сказывается не только в этом: после первой главы их число в остальных песнях романа резко снижается и приобретает относительную стабильность. Несомненно, что это связано с эволюцией творческого замысла поэта. В декабре 1823 г., когда были написаны лишь две песни, он сообщает А. И. Тургеневу из Одессы: "на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью" (XIII, 80). В начале февраля 1824 г. он предупреждает брата "Не верь Н. Раевскому, который бранит его (роман. А. А.) – он ожила от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал" (XIII, 87). Но уже из Михайловского, когда пишется четвертая глава, Пушкин возражает А. А. Бестужеву: "Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею и требуешь от меня таковой же! Нет, душа моя, много хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в Евгении Онегине. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Само слово сатирический не должно бы находиться в предисловии" (III, 155). Между тем в предисловии к изданию первой главы поэт счел заметить, что она не что иное, как "описание светской жизни молодого человека… и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона" (VI, 638).
В связи с эволюцией авторского замысла менялся и характер эпиграмм; их содержание становилось все более универсальным, а обобщения все чаще достигали самих основ русской жизни. Правда, идейная глубина эпиграмматических стихов то и дело оказывается в зависимости от их местоположения в зоне определенного сознания.
Так, эпиграмматические стихи в зоне Онегина, как правило ситуативны; их пафос определен сферой бытового общения Онегина, и адресаты зачастую персонифицированы, а не только конкретны. И в этом проявляется эмпиричность онегинского мышления, неспособность героя возвыситься до понимания истинных причин своей хандры и своей трагедии.
В язвительных выпадах Онегина и эпиграммах автора-персонажа есть очевидное сходство, это люди одного круга и одних пристрастий – недаром они приятели, но тем не менее в злословии этих лиц обнаруживается различие их сознаний. Мысль Онегина не поднимается до обобщений, она возникает в обстоятельствах конкретной ситуации и с нею же умирает:
Мой дядя самых честных правил,
Когда в не шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.(I, 1)
Мир этого текста замкнут, он не возбуждает ассоциаций о той другой, незавершенной действительности, с которой "списан" роман.
Между тем мысль автора-приятеля Евгения очень часто легко и различными способами выходит за рамки конкретной ситуации, обогащает, расширяет ее смысл:
Служив отлично, благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Официальная формула бюрократического языка – "Служив отлично, благородно" – как раз и размыкает текст, обеспечивая его контакт с жизнью, которая находится за пределами романа. И это происходит потому, что сама формула принадлежит теперь сразу двум мирам: миру постоянно становящейся и развивающейся действительности, где она рождена, и миру, сотворенному сознанием поэта.
Подобный переход в "нерукотворную" действительность осуществляется и благодаря эмблематическим качествам имени литературного героя, которое, воскрешая в памяти иную художественную реальность, созданную каким-либо предшественником поэта, воспринимается в тексте "Евгения Онегина" как знак не только романной жизни:
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков,
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат, двоюродный Буянов,
В пуху, картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком).
(5, XXVI)
Оговорка в конце эпиграмматических стихов еще раз переключает бытие изображаемого героя вовне, потому что она обращена к собеседнику говорящего, читателю, местонахождение которого мыслится за пределами "романа героев". Правда, на самом деле этого читателя нет, он постулируется, конструируется словом, которое обращено к нему, но роль этого адресата высказывания полна значения; от его предполагаемого внимания зависит характер и стиль изображения. Так диалогические отношения читателя и автора-персонажа оказываются диалогическим контактом романа с саморазвивающейся, неготовой действительностью.
Подобной оговоркой, дополнением к сказанному в эпиграмме становится пуант, он переводит изображаемое в иной ценностно-временной план; событие или лицо видится при этом с другой точки зрения. Именно поэтому эпиграмма более, чем какой-либо другой жанр, способна воплощать диалогические связи. Возможность диалога заключена в структурном принципе этого жанра, обусловлена двухчастным делением текста на экспозицию и разрешение. В текстах же "Онегина" пуант нередко строится на перемещении точки зрения даже за пределы "романа героев", благодаря чему происходит сближение автора– персонажа с читателем, а вся эпиграмматическая ситуация приобретает расширительный смысл, оказывается включенной во внероманную действительность, в жизнь "без начала и конца".
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой,
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!(6,IV)
Такой эффект пуанта (см. последний стих) сообщает героям романа особую реальность, подобную реальности самой жизни; сотворенные, они как бы обретают независимое существование. С другой стороны, сам автор-персонаж становится связующим звеном между условным миром романа и миром подлинных людей и событий, что особенно очевидно предстает в эпиграмматических стихах:
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Prest, твои карандаши(8,XXVI)
Вкрапления в стихи имен реальных лиц выполняли, как отмечал исследователь, "важную стилистическую функцию: автор романа все время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей включенности в текст".
Вместе с тем собственные имена невыдуманных лиц совершенно не случайно отсутствуют в зоне Автора. Эти различия обусловлены тем, что эпиграммы автора-персонажа направлены на явления близкой ему среды, поэтому и возможен интимный контакт с читателем. Автор– персонаж, хотя и вступает в непосредственные отношения с действительностью, лежащей за пределами "романа героев", все же ограничен в общении с нею своим укоренением в узкосословной культуре и своим социальным статусом. Что касается эпиграмм Автора, то в них упоминания частных лиц нет и не может быть, потому что они служат для введения в роман (не в "роман героев") самых широких и разнообразных пластов действительности. Единственным исключением здесь может быть сам Автор, чье сознание адекватно духовному содержанию всей жизни нации. Конечно, эта действительность входила в произведения не иначе, как через слово, и эпиграмма – жанр, наиболее склонный к реализации свободы устного общения, шире каких-либо других жанров открывала доступ в роман такой лексике и таким языковым формам. Которые раньше считались запретными для высокой литературы:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.(10, I)
Кстати, только в этой эпиграмме, – из тех, что расположены в зоне Автора, – изображаемое явление отнесено к прошлому. И это закономерно, потому что в обращении к настоящему заключается жанровая особенность эпиграммы (ср.: обращение к минувшему – характерная черта эпитафии). Именно поэтому эпиграмматические стихи так органично вписывались в роман, ориентированный на современность. Но ориентация на современность исключала какую-либо дистанцию, с которой всегда была связана идеализация действительности. Не случайно дистанция так характерна для эпоса и предания.
Между тем именно смех "обладает замечательной способностью приближать предмет… уничтожает пиетет перед предметом… Смех – существеннейший фактор той предпосылки бесстрашия, без которой невозможно реалистическое постижение мира". В этом еще одна причина использования автором романа в стихах фамильярных жанров и, в частности, эпиграммы, которая снимала всякую "иерархическую, ценностно-удаляющую дистанцию" (Бахтин). В результате Автор и изображаемый мир оказывались в одних и тех же ценностно-временных измерениях:
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце.(3,XXVIII)
Кроме того, эпиграмма полнее раскрывала так называемую "психофизическую" сущность автора в ней острее проявлялись пристрастия говорящего, его личностное отношение к миру. Все это делало возможным появление образа Автора в романе и открыто биографических строк:
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал.
Иных уж нет, а те далече,
Как Саади некогда сказал.(8, V)
Благодаря соположению Автора, – а следовательно, и "романа героев" – изображаемой действительности мир героев и биография поэта становились Историей, а История – биографией Автора и его героев. И в этом своя особая роль принадлежала эпиграмме. Эпиграмматические стихи обеспечивали свободный диалог "романа" с реальной жизнью, прокладывали путь образу Автора в романическом повествовании.
К проблеме "онегинских" мотивов в творчестве И. С. Тургенева
Работа С. В. Гольцер, выполненная при деликатной консультации одного из самых замечательных пушкинистов современности Ю. Н. Чумакова, посвящена малоизученной проблеме – художественной рецепции и трансформациям мотивов стихотворного романа Пушкина в творчестве Тургенева. Гольцер прослеживает изучение пушкинской традиции не в идеологическом, эстетическом или характерологическом модусе, а как фермент поэтики разножанровых произведений Тургенева, как фактор, определяющий особенности художественных миров, созданных писателем на разных этапах своей творческой биографии. При этом идеологическое, эстетическое и характерологическое содержание традиции не элиминируется, а проявляется как результат тургеневской поэтики.
Другой особенностью исследования Гольцер, предопределившей его новаторский характер, оказывается преимущественный интерес исследователя к тургеневской рецепции "поэтического", но не "повествовательного" сюжета "Евгения Онегина", этого, по словам Пушкина "большого стихотворения", созданного в жанре романа, – воспользуемся выражением Ю. Чумакова, – "стихами, прозой и значимой пустотой".
Несомненно, что такой поворот темы потребовал сугубой теоретической оснащенности, способной обеспечить корректность и достоверность искомых результатов. Теоретическому обоснованию технологии исследования посвящена специальная часть. Здесь и далее манифестируется понимание традиции как ценностно-диалогического отношения к предшественнику, и на материалах "К словарю сюжетов и мотивов" новосибирских ученых, с учетом "Исторической поэтики" А. Н. Веселовского, уточняется содержание понятий "мотив", "мотивика", фиксируется внимание на "функции мотива" как своего рода инструментарии, позволяющем релевантно отслеживать влияние традиции, сопоставлять "архив" с "новым".