Духовная жизнь других не является непосредственно доступной для её проникновения и открывается, если это вообще происходит, только в действиях и словах этих людей. События, в которых Мартона не участвовала лично, воспроизводятся лишь косвенно, даже если они необходимы для продолжения действия. Так, например, рассказчица описывает разгоревшийся в её присутствии спор между Свидалем и Ахалем, затем поступление письма от Свидаля с вызовом на дуэль и, наконец, страх Ахаля перед дуэлью и его последующее бегство. Но сама дуэль описывается вкратце только в намеках Ахаля при прощании, и позже, при взгляде назад, в сообщении возвратившегося Свидаля. Если рассказчица говорит о чём-то, что может быть известно ей не в полной мере, то она сама пытается обосновать или ограничить свои высказывания. Она говорит, к примеру, что караульный офицер (Свидаль) посещал её в тюрьме, в то время как она спала. Но она сразу же добавляет: "Как я уже после узнала". Или Мартона рассказывает, как она и Свидаль радовались удавшейся хитрости, "а Ахаль, думаю, в это время погонял своих лошадей и уезжал от мнимой своей погибели". Даже в связи с совершенно второстепенными деталями подчёркивается, что рассказчица не "всезнающа". Так, она упоминает, что Ахаль и Свидаль четыре дня не посещали её, "не знаю для чего". Причина, по которой это не происходило, не стала известна также и впоследствии, и для развития действия совершенно второстепенна, так что здесь речь идёт не о нарастании напряжения относительно того, что ещё предстояло, а только об акценте на ограниченной перспективе Мартоны. Ту же функцию имеет и такое её замечание: сам ли Ахаль достал одежду для женщин или велел сделать это своему слуге, "этого я не знаю".
Правда, неточности есть и при всей тщательности. Так, остается непонятно, откуда обессиленная Мартона может знать, как убежавший Ахаль истолковал её обморок. Не вполне очевидно также, откуда она, по её словам, узнала, как жена Светона разведала об её укрытии в соседнем имении и договорилась с помещиком. Но такие несоответствия редки и так малозначительны, что их вообще замечают только потому, что обычно имеет место строгое следование перспективе повествования. Это нигде не принимавшееся во внимание в прежних исследованиях и оценках "Пригожей поварихи" концентрация автора на ограниченном взгляде персонажа его романа тем примечательнее, что в русских романах XVIII в. (и в значительной части XIX в.) "всеведение" автора с вытекающей из него "способностью" делать прямые выводы о душевной жизни всех персонажей романа было повсеместно обычным, да и едва ли не исключительно применявшимся изобразительным принципом.
Подобно тому, как Чулков идентифицируется со взглядом своей рассказчицы от первого лица, он приспосабливается к возможностям Мартоны также в языке и стиле рассказа. В то время как автор даже в своём предисловии и введении ещё применяет архаизирующие и в результате этого "поэтические" формы, в рассказе Мартоны они заменяются соответствующими новыми. Что и внутри самого рассказа можно констатировать колебания между старыми и новыми формами, а также между различными стилями, объясняется не такими стилистическими нюансировками, а тем, что русский разговорный, а также письменный язык в середине XVIII в. ещё не был строго нормирован и в самом общем виде обнаруживает такие колебания. И всё-таки рассказ Мартоны большей частью характеризуется предпочтением к таким формам, более молодым с точки зрения тогдашнего состояния языка, и охотно применяет такие, которые были обычны в московском разговорном языке. Диалектные различия в речи отдельных персонажей, как их показывал, например, в своих комедиях современник Чулкова Лукин, отсутствуют. У Лукина язык отдельных персонажей отличался от языка других определёнными особенностями диалектов. У Чулкова же, например, и воспроизведённая прямой речью "сказка" слуги рассказана без специфической диалектной окраски, хотя этот слуга ранее определённо характеризовался как "малоросс".
Состав словаря Мартоны ещё характернее чисто грамматической стороны её языка. Доля церковно-славянского необычно мала. Архаические формы вроде "аз", "дванадесятые" и им подобные, встречаются почти только в устоявшихся конструкциях из церковного языка (например, "дванадесятые праздники") или в точно так же устоявшихся оборотах, вошедших в поговорку (например, "Аз не без глаз"). Зато велико число иностранных слов. Их большая часть – термины канцелярского языка, характерные тогда для повседневного языка русских горожан, например, "аттестат", "титул", "пашпорт" и другие. Но "развратная женщина" также обычно охотно украшает свою речь иностранными словами, которые должны придать её сомнительным занятиям более "благопристойный" характер. Таков, к примеру, оборот "иметь с ним компании"и ему подобные. Временами такого рода "украшающее" иностранное слово комментируется прибавлением русского соответствия, в результате чего само этот приём становится слегка ироническим, когда, например, Мартона рассказывает, что её возлюбленный подарил ей "сервиз иль попросту посуду". Но эта ирония в "Пригожей поварихе" не превращается в прямую полемику против маниакального пристрастия к иностранным словам, как в "Пересмешнике" и даже не становится преувеличенно пародийной. Частота и подбор иностранных слов сохраняются в границах того, что было обычным при всеобщем тогда предпочтении иностранных слов (особенно среди горожан).
Но в наибольшей степени обращает на себя внимание и наиболее выражен элемент, характерный для народного и разговорного языка. Воспринимаются не только разговорные формы (как, например, любимые уменьшительные формы "матушка", "сестрица", "голубушка"), но и целые типичные обороты народного и разговорного языка, вроде "входить в такую мелочь", "вертится на языке", "таскаться по местам", "оберу тебя до нитки", "возврати всё до капли", "и я была не промах" и им подобные. И любовный язык Мартоны, более того, как раз он, богат выразительными, но порой просто вульгарными выражениями, вроде "впустилися в любовь" (речь идёт о начале ласк), "скоро отбоярить его" (быстро отделаться от возлюбленного), "хотя по уши в воду" (описание безграничной готовности любовника) или "нашу братью" (речь идёт о "нашей сестре, что не особо строгого нрава"). Это только небольшая выборка из множества подобных примеров.
Элементы, характерные для народного языка, проявляются наиболее отчетливо в пословицах, которые очень часто встречаются в рассказе Мартоны и, вероятно, вообще представляют собой наиболее бросающийся в глаза стилистический признак. Особенно в начале пословицы так и следуют одна за другой. Их большая часть определённо характеризуется предшествующими формулами вроде "по пословице" или "по приговорке", а благодаря кавычкам подчёркивается и в печатной форме. Временами даже друг за другом ставятся сразу две пословицы для характеристики одной-единственной ситуации, например, "по пословице: "шило в мешке не утаится" или "виден сокол и по полету". Внутри процесса повествования эти пословицы могут выполнять различные функции. Они появляются в виде наглядных сравнений и образов в рассказе, как обороты внутри диалога, но прежде всего они – самое излюбленное средство моральной рефлексии, ибо они, словно скупые выводы из ранее обрисованных счастливых или несчастливых случаев, выражают собственный жизненный опыт и представление о мире.