"Ночь перед Рождеством". Хрестоматийная история с мешками и сидящими в них персонажами, которые, как уже говорилось ранее, в пределах рассматриваемого нами уровня ассоциируются с темой желудка и переваривания пищи (тема заявлена уже с самого начала повести, когда черт прячет в мешок луну: съедение блеска и сияния). В истории с мешками изначально ожидается, предвкушается что-то хорошее, замечательное и съедобное: уже не метафорически поглощаемые взглядом блеск и сияние, а действительно что-то вкусное и предназначенное для съедения. В конце же истории оказывается, что дело обстоит совсем иным – худшим – образом. За несколько страниц до финала "Ночи перед Рождеством" Чуб говорит: "Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок или иная живность". И далее, когда выясняется, что находится в мешках на самом деле, звучит следующее: "…черт знает как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки!". Выходит, что "люди" и "черт знает" в данном случае – едва ли не синонимы.
В финале "Заколдованного места" похожая последовательность. Сначала является что-то хорошее, потом – не поймешь что это такое, а в конце – только черта поминать: "Я знаю хорошо эту землю; после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! И урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя; арбуз – не арбуз, тыква – не тыква, огурец – не огурец… Черт знает, что такое!".
И в "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", в сцене обсуждения ружья, видна все та же схема. Сначала предложение "славного", как полагает Иван Иванович, предмета, затем идет фаза обсуждения, так сказать, "переваривания" темы ружья, и, наконец, очередное упоминание о черте. Иван Иванович: "Я вам дам за него бурую свинью, ту самую, что я откормил в сажу. Славная свинья! Увидите, если на будущий год она не наведет вам поросят". И далее: "…на что мне свинья ваша? Разве черту поминки делать.
– Опять! Без черта таки нельзя обойтись! Грех вам, ей богу грех, Иван Никифорович!
– Как же, в самом деле, Иван Иванович, даете за ружье черт знает что такое: свинью.
– Отчего же она черт знает что такое, Иван Никифорович? – Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье – вещь известная; а то черт знает что такое: свинья!." (далее последуют относящиеся к стихии "материально-телесного низа" упоминания "гороха" и "кукиша").
Диалог довольно длинный, не в пример краткости, явленной в сцене, где встречаются два героя "Мертвых душ" Чичиков и Собакевич. Первый начинает, второй заканчивает. Так "прекрасный человек" председатель мгновенно оказывается "дураком", "превосходный человек" губернатор – "разбойником", "прямой" и "открытый" полицмейстер – "мошенником", а "порядочный человек" прокурор – "свиньей".
"Ревизор". Действие первое. Явление первое. Сначала сокращенная формула сюжета поглощения: сперва упоминается что-то очень важное, положительное, затем оно деградирует в нечто непотребное. Городничий говорит Аммосу Федоровичу; "О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются" (очевидно, что "сотворение мира" есть нечто хорошее, тогда как поднимающиеся дыбом волосы означают что-то ужасное). А далее – все та же тема превращения чего-то исходно хорошего – в плохое. Сначала Городничий говорит об учителях в тоне вполне положительном: "Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки". Один из них, например, во время делает гримасы; "…может быть оно там и нужно так, об этом я не могу судить, но посудите сами, если он сделает это посетителю (…) Из этого черт знает что может произойти".
В финале рассказа "Коляска" слово "черт" не употреблено, однако суть все та же: снижение, деградация в три этапа. Исходно предполагается, что коляска, предлагаемая Чертокуцким, чрезвычайно хороша ("как будто на картинке нарисовано"). Затем, когда господа офицеры приезжают в имение и осматривают коляску, выясняется, что она не так уж и хороша. Коляска не только "не стоит четырех тысяч", но и "двух не стоит". И, наконец, третий завершающий шаг: "Просто ничего нет".
Триада "деградации" в сокращенном до двух звеньев виде (но зато весьма многообразно) представлена в финале повести "Невский проспект". Из полутора десятков примеров, идущих один за другим на последних страницах повести, лишь два не вполне соответствуют схеме сюжета деградации, но зато все остальные сделаны будто по одному и тому же образцу. Что-то исходно хорошее, прекрасное (или принимаемое за таковое) мгновенно – через посредство авторской оценки – превращается в свою противоположность. Гоголь перечисляет: "Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты (…) Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что более двух кусочков никак не может пропустить, другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля". Отличный повар, как можно догадаться, в контексте гоголевских ценностей есть нечто замечательное и действительно прекрасное, тогда как маленький рот – представляет собой досадную ошибку природы. Напротив, большой рот очевидно хорош, тогда как "немецкий обед из картофеля" есть нечто неинтересное и невкусное.
И далее обобщенно о Невском проспекте: он не так хорош, как выглядит на первый взгляд. "Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой (…) Вы думаете, что эти дамы (то есть прекрасные дамы. – Л. К)… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов; безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций".
Еще: "Далее, ради бога, далее от фонаря! (…) Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом". Фонарь, как следует понимать, исходно вещь положительная, светлая в прямом смысле слова, однако свет его чреват вонью, которой он может обделать прохожего человека. И самая последняя фраза повести: картина исходного блеска и сияния деградирует в стихию чертовского низа: "… когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде".
И совсем коротко – та же логика деградации в отрывке из "Сцен из светской жизни". Собачкин пишет в муках письмо: "… на словах все бы славно изъяснил, а примешься за перо – просто, как будто бы кто-нибудь оплеуху дал; конфузия, конфузия…".
От сокращенных вариантов темы снижения или деградации – к полной гоголевской триаде, где нечто исходно красивое и хорошее превращается в дурное и негодное. В уже упоминавшейся "Коляске" есть место, где персонажи обсуждают качества генеральской кобылы. "Очень, очень хорошая! – сказал Чертокуцкий, – статистая лошадь!" Затем обсуждается ее шаг: "Шаг у нее хорош; только… черт его знает… этот дурак фершел дал ей каких-то пилюль, и вот уже два дня все чихает". Все фазы триады, как видим, присутствуют, хотя и переставлены местами: сначала, если восстановить логику событий, – "статистая лошадь" и "хороший шаг", затем зловредные пилюли (то есть то, что было проглочено и усвоено), а уж затем только, как следствие действия лекарства, – "чих" и "черт его знает".
Майор Ковалев переживает по поводу потери носа: был нос, то есть было что-то хорошее и правильное. А теперь: "Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да вышвырни за окошко!" Здесь есть все: и исходное представление о внешнем виде, то есть представление, прежде всего зрительное, и, так сказать, "переваривание" проблемы (переживания по поводу возможного отсутствия рук, ног, ушей), и ключевое словосочетание "черт знает что", и, наконец, типичный для Гоголя "помойный" финал ("вышвырни за окошко").
"Мертвые души". Всего несколько примеров (помимо уже приводившегося диалога Чичикова и Собакевича) на интересующую нас тему. Снова – сначала зрение-впитывание, затем переваривание усвоенного и, наконец, финал-выход: "Ему (Петрушке. – Л. К.) нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит". Ситуацию усугубляют и подробности такого рода чтения-переваривания: "Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати или тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка".
Портрет Манилова, данный во второй главе "Мертвых душ"– едва ли не образцовый пример рассматриваемой нами гоголевской триады. Сначала взгляд, картина, затем "усвоение" увиденного, и, наконец, "вывод". В данном случае, как, впрочем, и во всех других, рассматривающихся в этом разделе, все свершается быстро, в пределах одного или нескольких предложений. "Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова (…) На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! И отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную".
По той же схеме, то есть по принципу деградации, построен и портрет правителя канцелярии в третьей главе поэмы. Сначала – зрение: "Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, – да просто от страха и слова не выговоришь! Гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? Просто бери кисть да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно". Затем – превращение-деградация: "Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!". И, наконец, итог, выход, выбросок: "Да это не Иван Петрович, – говоришь, глядя на него – Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: и пищит птицей и все смеется" (соединение "птицы" с "чертом" для Гоголя, как мы помним, дело вполне привычное).
Та же схема (со средним звеном триады в виде раздумий: "нет", "не" и еще раз "нет", "не") видна в отрывке из "Сцен из светской жизни". Собачкин читает письмо: "Любезный друг!" Нет, это однако ж, не любезный друг; что же однако ж? "Нежнейший, дражайший?" Нет, и не дражайший, нет, нет. (Ч и т а е т) "Ме, ме, е… рзавец".
Даже мысли безумного Поприщина из "Записок сумасшедшего" подчинены все той же логике: "Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, – срывает у тебя камер-юнкер или генерал.
Черт побери!". "Богатство", хотя и невелико, но все же благо, превращающееся в итоговое "черт побери".
Наконец, возьмем развернувшийся на целую страницу пассаж из пятой главы, где Чичиков размышляет о встретившейся ему по дороге девушке. В разделе "Зрение как поедание" этот пример уже приводился. Теперь же мы берем его с другой целью, с тем чтобы зафиксировать именно среднее звено (фазу) гоголевской триады. Чичиков смотрит на повстречавшуюся ему по дороге незнакомку; его взгляд (автора/героя) – через соответствующее сравнение – буквально съедает то, что видит. "Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко" (далее идут типичные для начала гоголевского текста упоминания света, солнца, сияния). "Славная бабенка! – сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку" (соединение зрительной оценки с темой если не еды, то чего-то весьма близкого ей: "понюхавши табаку" означает только одно – запихнуть щепотку внутрь себя, конкретнее, себе в нос). Теперь наступает время осмысления-усвоения: "Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в ней просто (…) Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь!". И затем еще раз про то же самое, но подробнее: "Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год ее так наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает". Исходно "положительный" образ деградирует (ломается, крошится) на глазах: "Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и (вот она – третья фаза "выхода". – Л. К.) выйдет просто черт знает что!".
А для Гоголя "черт знает что", как уже можно было понять, – это все то, что негодно, мертво, то есть помои, мусор, дрянь и прочие "остатки и выброски".
"Остатки и выброски"
Во втором томе "Мертвых душ" в третьей его главе описывается разговор Чичикова с Костанжогло. Именно в этом месте можно найти ключ к тому сложному замку, который представляет из себя гоголевский едва ли им самим осознававшийся план. Гоголь как сочинитель действовал, конечно, и по продуманным планам (например, такова идея трехчастного – в виде духовной лестницы – построения поэмы). Но Гоголь был гениальным, органическим писателем, а это означает, что многое в создаваемом им тексте возникало "само собой", из интуиций, закрытых для сознания сочинителя именно по той причине, по какой они и имеют возможность возникнуть. В противном случае мы имели бы дело тоже с талантом, но уже критика, ученого, систематизатора.
Так вот, во время разговора Чичикова с Костанжогло интересующая нас интуиция проявляет себя в весьма последовательной и выразительной форме. Чичиков потрясен тем, что у Костанжогло ничего не пропадает и все идет в дело. Вот как шла беседа: "…накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые, по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают (…) Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куды ее девать – я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так". В обоих случаях речь идет о вещах, которые были предназначены для того, чтобы их выбросить, вывести из мира жизни и процветания. Шерсть "сбыть некуда", остается лишь выбросить, рыбью же шелуху и просто "сбрасывали", поскольку она стала отходом, мусором, от которого нужно избавляться.
"Этаких фабрик, – продолжает Костанжогло, – у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков (вот они, ключевые слова: "остатки и выброски". – Л. К.). Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь дает доход…" Чичиков потрясен: "Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!". И далее, когда тема разговора изменилась, Чичикову все "хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь дает доход".
Гоголь не боится повторов, если ему нужно, он повторит какое-либо значимое, важное для него слово столько раз, сколько захочет. В данном случае трижды повторяется фраза о том, что "дрянь" может давать доход. Да если бы трижды. После довольно продолжительной речи Костанжогло о хлебопашестве и честном труде Чичиков вновь принимается за свое, так будто этой речи и не было: "Для меня изумительнее всего, – говорит Павел Иванович, – как при благоразумном управлении из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход".
С точки зрения бережливого предпринимателя, интерес вполне объяснимый, и этот смысл, разумеется, здесь присутствует. Однако на том уровне движения по тексту, сквозь текст, на котором мы находимся, проявляются вещи напрямую не читаемые, проявляется то, что можно назвать "неочевидными" или "неявными" смысловыми структурами. В нашем случае речь идет о той самой триаде "сюжета поглощения" (или триаде сюжета деградации) и, более конкретно, о последней части названной триады, о попытке каким-то образом изменить ее неприглядный финал.