На уровне деталей тема середины также объявляет себя с удивительной настойчивостью. В "Мертвых душах" Чичиков – "господин средней руки", и вместе с тем он же охарактеризован как человек "средних лет" (у Гоголя почти все значимые персонажи – люди средних лет). Деревня Собакевича расположилась посередине между двумя рощами; отправившись к Плюшкину, Чичиков попадает в "середину обширного села" (береза в плюшкинском саду сломана тоже посередине). "Центр" присутствует и в сцене приезда Чичикова к генералу Бетрищеву: кони "внесли его в самую середину деревни".
В статье "Гоголь и онтологический вопрос" речь шла о гоголевской "середине", то есть времени, располагающемся между периодами детства и старости. Ориентация на середину, таким образом, оказывалась пространственным эквивалентом идеи жизненного "полдня", "зенита", срединного положения на шкале возраста, своего рода равнодушия к периферии рождения и смерти. Не отказываясь от подобного варианта объяснения, я попытаюсь дать гоголевской "середине" еще одно истолкование (не исключены здесь и какие-то другие варианты), взяв в качестве отправной мысль об интервенции авторского телесного начала в создаваемый им текст. В этом случае мы можем пойти путем поиска аналогий: в "середине" литературной должна как-то сказаться "середина" телесная.
Набоков, вторя многим свидетельствам знавших Гоголя людей, писал о странно-телесном характере его гения: он называл живот Гоголя "предметом обожания", а желудок – "самым знатным внутренним органом писателя". Здесь нет преувеличения, скорее, можно даже говорить о недооценке той роли, которую играло в самоощущении Гоголя его пищеварение. Речь не столько о повышенном аппетите или интересе к описаниям еды, а о самом способе психофизической ориентации, о том, что можно назвать "символическим поглощением и перевариванием мира". Примеров гоголевского неумеренного аппетита или даже патологического обжорства имеется сверх меры в многочисленных описаниях его современников и в его собственных письмах. Внешние оценки "наблюдателей" и личные самопризнания почти совпадают друг с другом (я говорю лишь о теме еды). Гоголь называет обеды "жертвоприношениями", а содержателей ресторанов – "жрецами", он поражает окружающих своей способностью есть в несколько раз больше, чем обычный человек. И в то же время – постоянно жалуется на работу желудка, пишет друзьям о том, что пищеварение его работает не так, как положено, а каким-то особым образом. Он серьезно полагает, что "устроен совсем иначе, чем другие люди", что желудок его "извращен" (из воспоминаний П. В. Анненкова) или даже расположен "вверх ногами". Сам Гоголь, ссылаясь на диагноз одного римского врача, писал С. Т. Аксакову о том, что у него "поражены были нервы в желудочной области, так называемой системе nervoso fasciculoso".
Желудок, как "самая благородная часть тела" (из письма к Н. Прокоповичу), – своего рода центр чувствования и восприятия. Возвращаясь к разбору мотива "середины", прерванному этим "физиологическим" отступлением, попытаемся определить нашу задачу. Она не в том, чтобы связать многочисленные биографические свидетельства с описаниями еды или голода в гоголевских сочинениях, а в том, чтобы увидеть, как телесное начало сказалось в самом устройстве текста, вошло в него как органический принцип, повлияв на различные уровни повествования – от конструкции сюжета до мельчайших деталей и подробностей.
"Середина" и "желудок" связаны у Гоголя не только в отвлеченном, но и вполне конкретном смысле. Хома Брут решился бежать от сотника ровно в середине дня, после обеда, то есть когда желудки сторожей наполнились пищей. Уже упоминавшийся нос майора Ковалева обнаружился не просто в середине какого-нибудь предмета, а в середине свежеиспеченного хлеба: фактически, нос оказывается "вещью", предназначенной для съедения. В "Заколдованном месте" "середина" – это точка, где смыслы еды показываются дважды по ходу действия: в полдень после обеда герой повести пускается в пляс и попадает на "середину" ("дошел однако ж до половины"), где и теряет способность двигаться, а затем на этом же самом месте он роет яму и находит котел, то есть вместилище для пищи, так сказать, внешний желудок. В "Тарасе Бульбе" Андрий, выйдя из подземного хода, оказывается на площади города, "посредине" которой он видит столы, оставшиеся от "рынка съестных припасов" ("припасов" уже нет, но слово сказано). Сходный смысл "середины" присутствует и в названии повести "Сорочинская ярмарка" – ярмарка как центр города и мира, средоточие всякой всячины и, прежде всего, провианта. Характерно, что миргородский Иван Иванович, доверявший все свои ключи прислуге, ключи от "средней коморы" (т. е. от амбара с провизией) всегда носил при себе. Собственно, и само слово "Миргород" несет в себе оба интересующих нас смысла: в нем есть и успокоенность середины, и умиротворение сытости. Наконец, в "Мертвых душах" "середина" и "желудок" встают рядом в знаменитом пассаже о "господах средней руки" и их замечательных желудках. "Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей… Не один господин большой руки пожертвовал бы сию минуту половину имений, заложенных и незаложенных (…) с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки, но то беда, что ни за какие деньги, ниже имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки".
В самой "середине" замечательно то, что она объявляется как бы сама собой, когда автор берется за описание какого-либо предмета или ситуации. Гоголь чаще всего смотрит именно в центр, а уж затем обращает внимание на периферию, на то, что расположено по бокам. Посреди Миргорода – огромная лужа, все остальное – вокруг нее. Художник Чартков приносит домой купленный им портрет и ставит его "между двух небольших холстов"; не сбоку, а именно между ними, то есть посередине. Описывая устройство чичиковской шкатулки, Гоголь действует в том же духе: "Вот оно внутреннее расположение: в середине мыльница, за мыльницею…".
Центр может появляться и во время движения персонажа, в момент его приближения к цели. Это хорошо видно в "Мертвых душах" в сценах приезда Чичикова к Собакевичу, Плюшкину, Бетрищеву и Тентетникову (в последнем случае образовалась картина "точь-в-точь как лепят или рисуют на триумфальных воротах: морда направо, морда налево, морда посередине"). Гоголь как будто нарушает установленный "порядок" описания: центр упомянут в конце перечисления, однако общая фронтальная композиция, а следовательно, и идея симметрии, центра остается прежней (ср. с описанием Миргорода: "направо улица, налево улица" и т. д.).
У Гоголя дорога обычно заканчивается угощением, обедом, гостеприимным домом или трактиром посреди пути (в этом смысле дорожный тракт и трактир оказываются не только метафорами пищеварительного тракта и желудка, но и соответствуют им словесно). Если провести аналогию между этой связкой и реальным "пищевым сюжетом", то есть проглатыванием пищи и ее движением к желудку как к месту успокоения, то общая картина "центра" или "середины" в гоголевских текстах получит дополнительный смысловой оттенок. Где "середина" – там и насыщение, во всяком случае, показательно то, что в двух уже упоминавшихся примерах из "Тараса Бульбы" рядом с серединой появляется и еда: запорожец лежал посреди дороги на въезде в хлебосольное предместье Сечи, а Андрий оказался посреди рынка "съестных припасов".
Связь середины и еды может быть и более опосредованной, хотя и не менее прочной. Например, в "Майской ночи…" Левко узнает ведьму среди играющих девушек по черному пятну внутри тела ("внутри его виделось что-то черное"). Здесь важны два момента: во-первых, то, что во время игры ведьма исполняла роль ворона – пожирателя цыплят, во-вторых, то, что пятно находилось внутри ее тела. Что значит "внутри"? В гоголевском случае "внутри" – это почти всегда в центре, посередке (нос внутри хлеба и вместе с тем "посередине" его, Хома внутри и одновременно посередине круга и пр.). В "Мертвых душах" в сцене пребывания Чичикова у Петуха середина также напрямую не упомянута, однако ее смысл в соединении с темой еды, обжорства проступает со всей определенностью. Во время обеда Петух ("круглый барин") предлагает Чичикову съесть еще один кусок телятины, тот отказывается, говоря, что в желудке у него уже нет места. "Да ведь и в церкви, – замечает Петух, – не было места. Взошел городничий – нашлось (…) Вы только попробуйте: этот кусок тот же городничий". Чичиков попробовал: "…действительно, кусок был вроде городничего. Нашлось ему место, а казалось, ничего нельзя было поместить". "Церковь" – это и есть круг. Где стоять городничему, как не в посередине круга? Он хозяин в городе, его место – в центре (как в "Ревизоре" в "немой сцене", где задействованы почти все персонажи пьесы: "посередине городничий").
Чрезвычайный обед у Петуха, преизобилие еды и тяжелая сытость Чичикова дают нам ключ к пониманию того, что принято называть гоголевскими "гиперболами" или "преувеличениями".
Преувеличения
Во многих из них достаточно ясно проступает та же самая тема, что и в смысловом окружения "середины" и "центра". Я не хочу сказать, что преувеличение у любого автора непременно должно быть связано с темами еды или желудка; возможности этого приема (и всех тех, что будут рассмотрены далее) гораздо шире. Однако в гоголевском случае гипербола оказывается инструментом, идеально соответствующим нуждам "сюжета насыщения".
Преувеличение – как идея, как конструктивный принцип. Гоголь прибавляет вещам объем; ему нравится вещь, перерастающая свои обычные размеры. "Образ" желудка, то есть некоторого объема, который желает быть заполненным до отказа, здесь соединяется с идеей живого вещества, еды как таковой, ее чрезмерного изобилия. Образцовым примером тут идут гиперболы Ноздрева: если он что-то преувеличивает, то почти всякий раз – на гастрономическую или близкую ей тему. Знаменитые "семнадцать бутылок шампанского", выпитые им единолично в продолжение обеда; рассказ о пойманной в пруду рыбине ("рыба такой величины, что два человека с трудом вытаскивали штуку") и зайцах, которых было столько, что "земли не видно", – всюду преувеличения, за которыми стоит тема аппетита и обжорства.
Та же картина и у Собакевича. Сначала упомянуты "ватрушки", каждая "гораздо больше тарелки", затем – "индюк ростом в теленка". Индюк, впрочем, и сам похож на желудок. Это еда в еде или еда в мешке: индюк был набит "яйцами, рисом, печенками и нивесть чем, что ложилось комом в желудке" (упоминание желудка здесь очень показательно). В заключение обеда – еще одно преувеличение, снова гастрономическое: "… когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в себе тяжести на целый пуд больше". Из этого же ряда в "Мертвых душах" – "арбуз-громадище" размером с "дилижанс" и знаменитое "руло" дамского платья, которое во время обедни "растопырило" на "полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться народу подалее". Еды как таковой здесь нет, зато есть "обедня"; и где-то поблизости маячит тот самый "кусок-городничий", которому нашлось место и в церкви, и в желудке.
В преувеличении как таковом вообще заложена идея роста, увеличения размера, то есть в конечном счете идея питающейся и разрастающейся жизни. В "норме" этот смысл в гиперболе лишь угадывается, не претендуя на всеобщность. У Гоголя же – он сам стал своеобразной гиперболой, оборачивающейся то шароварами миргородского Ивана Ивановича, в которые входил "весь двор с амбарами и строением", то бабушкиными карманами, куда "можно было положить по арбузу", то столом с яствами, протянувшемся "от Конотопа до Батурина" ("Пропавшая грамота").
Разбор далеких на первый взгляд от гастрономической темы гоголевских гипербол показывает, что идея живого роста, то есть питания, присутствует и в них. Тут окажутся и исполинские сапоги Собакевича (вспомним о его аппетите), и "нескончаемые усы на портрете", и мальчик в огромных сапогах из дворни Плюшкина, и его "двойник" в "неизмеримом сюртуке" из повести о миргородских обывателях. Все либо уже напиталось и выросло, либо собирается это сделать, примеряя будущие размеры впрок, как бы бронируя себе место для дальнейшего телесного роста. Любопытный пример неосознанного "вживания" в гоголевский контекст дает в своей книге о Гоголе А. Белый. Завершая раздел о гиперболах, он внешне немотивированно вдруг переходит на пищеварительный лексикон: "Гоголь отравился гиперболами".
Апофеоз гастрономии – хлестаковский арбуз в семьсот рублей. Для героя "Ревизора", готового, по его словам, съесть "весь свет", такой арбуз – в самый раз. Это уже вопрос не столько поэтических гипербол, сколько диктата желудка, который нередко оказывается одним из главных двигателей сюжета.
Двигатель сюжета
Замечательной особенностью многих гоголевских сочинений является то, что читатель постоянно держит связь с желудком персонажа, почти реально ощущая, сыт герой в данный момент или голоден. Сюжет насыщения идет рука об руку с сюжетом событийным или даже во многом готовит и предопределяет его. Если у Достоевского или Толстого описания еды или голода имеют необязательный характер и уж во всяком случае мало влияют на ход событий, то у Гоголя движение сюжета в значительной степени подчиняется воле желудка (для сравнения, у Достоевского еда выступает скорее как необходимость, как условие поддержания жизни, а не как цель).
Аппетит ведет гоголевских героев вперед, подсказывая, какие шаги нужно делать в каждом случае, в каком направлении двигаться, чтобы не остаться "без обеда". В "Старосветских помещиках" власть еды сказывается не только по ходу всего действия, но даже и в "возвышенном" финале (Иван Иванович "оживает" лишь в тот момент, когда упоминается любимое кушанье его покойной жены). Так же построен "Вий" с его двусторонней оральной агрессией (вечно голодный Хома и стучащая зубами панночка). Запах свежеиспеченного хлеба задает направление сюжета в "Носе": с еды все, собственно, и начинается. В истории о Шпоньке и его тетушке в начале также лежит инцидент, связанный с едой: учитель наказывает мальчика за съеденный на уроке блин, и это событие изменяет характер героя и его судьбу. В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" еда поддерживает и завершает – ход действия (или, вернее, делает его принципиально открытым): герои должны были примириться на обеде у городничего, где их нарочно усадили друг напротив друга. В "Мертвых душах" утомительный торг Чичикова с Коробочкой (дело, которое "яйца выеденного не стоит") разрешается в его пользу лишь в тот момент, когда он заговаривает о "казенных подрядах", то есть о муке, крупах и мясе. Особенно последователен Гоголь в "Ревизоре". Речь не о том, что число упоминаний о еде здесь велико и разнообразно. В "Ревизоре" еда и желудок стали одной из основ, на которой держится сюжет пьесы и психология главного героя.
Хлестаков персонаж отмеченный. Хотя все обитатели "Ревизора" любят поесть, очевидно, что тема еды привязана прежде всего именно к нему: о еде говорится только тогда, когда появляется Хлестаков. Из пяти действий комедии он участвует в трех, и именно в них сосредоточены все упоминания о еде, желудке и аппетите. Первая фраза Хлестакова, с которой он появляется в пьесе: "Черт побери, есть так хочется и в животе трескотня такая…". Последняя (в том же явлении): "Ах, Боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи! Кажись, так бы теперь весь свет съел". Названный порядок обхватных гастрономических "рифм" сохраняется и далее. Как правило, о еде или голоде говорится в начале сцены или в конце (а нередко и там и там). Особенно показательно первое действие, где это правило выдерживается с точностью необыкновенной: во всех десяти сценах Хлестаков говорит о еде. Сначала он просит подать обед, потом ест, потом снова говорит о голоде ("Право, как будто и не ел"). Даже когда к Хлестакову приходит городничий, то первым делом речь заходит о еде. В финале первого акта Хлестаков пытается заплатить за обед, а городничий в это время пишет жене записку насчет угощения гостя.
Во втором действии мы видим то же самое. В начальных трех сценах Хлестакова нет – и еды тоже нет. В четвертой показывается Осип ("представитель" Хлестакова), и сразу же речь заходит о еде. Пятую сцену открывает Хлестаков: "Завтрак был очень хорош. Я совсем объелся". В шестой – тема еды звучит вновь и набирает полную силу: арбуз в семьсот рублей и суп из Парижа. Последняя фраза этой сцены также о еде: Хлестаков говорит, что доволен обедом и повторяет понравившееся слово "лабардан". В следующих трех сценах еды нет, потому что Хлестаков спит сытым сном, зато, когда в десятой сцене появляется Осип, разговор о еде сразу же возобновляется. В последней сцене нет ни Хлестакова, ни Осипа, – и еды тоже нет.
Действие четвертое. Вначале все идет прежним порядком: появляется Хлестаков со словами о вчерашнем угощении. Затем на протяжении шести сцен он занят важным делом (занимает у чиновников деньги): ему не до еды. А затем начинаются дела "амурные", с едой опять-таки несовместимые. Хлестаков объясняется с дочкой и женой городничего, уезжает из города и из пьесы, не забыв, однако, поблагодарить городничего за "хороший прием" и "гостеприимство".
Наконец, пятое действие. Хлестаков уехал, но его присутствие еще ощущается. И сказывается оно как раз в те моменты (или провоцирует их), когда упоминается еда: во время чтения письма Хлестакова, где он вспоминает о голодной юности и обедах "нашаромыжку", или при обсуждении будущей сытой жизни в Петербурге.
Вся эта раскладка приведена для того, чтобы показать, насколько крепко Гоголь держится связки "Хлестаков-еда". Причем важно, что сами упоминания еды чаще всего открывают или закрывают различные по своему объему разделы пьесы, связывая их между собой. Происходит нечто вроде перетекания ведущего смысла из одной сцены в другую; он обнаруживает и осуществляет себя на границах разделов, обеспечивая тематическую и структурную преемственность и превращая весь текст в подобие реального живого организма, испытывающего голод, насыщающегося, растущего. Динамика телесной жизни, голода и насыщения здесь перерастает в динамику сюжета или, во всяком случае, поддерживает его и направляет.