• • •
Наряду с умслопогасами в современную русскую речь проникли и другие словесные формы, тоже вызванные стремлением к ее экономии.
Я говорю о так называемых усеченных словах, или, как именуются они в просторечии, "обрубках".
Читательница С. Н. Белянская недавно прислала мне из Ташкента письмо, где отзывается с большим негодованием о таких современных "обрубках", как зав, зам, пред, га (вместо гектар) и др.
Они кажутся этой читательнице "насильственно (?) введенными в русский язык", и она выражает надежду, что все они скоро исчезнут.
Надежда, конечно, не сбудется, так как слова эти вполне соответствуют ускоренным темпам нашей нынешней речи и входят в нее органически.
Такие "обрубки", как кино, кило, авто и др., прочно вошли в наш литературный язык, и нет никакого резона изгонять их оттуда. И кто потребует, чтобы вместо чудесного "обрубка" метро мы говорили метрополитен?
Это все равно что требовать у англичан, чтобы они не смели говорить:
вместо байсикл - байк (велосипед);
вместо перамбюлейтор - прам (детская коляска);
вместо адвертайзмент - ад (рекламное объявление);
вместо трамкар - трам (трамвай);
вместо тэм-о-шэнтер кэп - тэм (берет вроде того, какой носил знаменитый герой Роберта Бернса Тэм О’Шэнтер).
Здесь, как везде, все зависит от стиля, то есть от "чувства сообразности и соразмерности". В официальной или торжественной речи этим "обрубкам", конечно, не место, но в непринужденной домашней беседе и вообще в бытовых разговорах они вполне естественны, законны, нужны.
Так что люди, которые видят в них какие-то вредные отклонения от нормы, глубоко не правы. Явление это совершенно нормальное.
• • •
Вообще, как мы только что видели, с блюстителями чистоты языка такое случалось не раз: стремясь очистить нашу речь от сорняков, они то и дело прихватывали и добрую траву, и тучный колос.
Федор Гладков, например, восстал и в печати, и с кафедры против выразительного русского слова изморозь. Он, очевидно, не знал, что Некрасов, величайший авторитет в этом деле, услышав слово изморозь в крестьянской среде, поспешил сообщить его, как ценную находку, Тургеневу.
С. Н. Сергеев-Ценский объявил беззаконным совершенно правильное выражение встать на колени, хотя эта форма утверждена в сочинениях Горького, Блока, Маяковского, Тихонова.
А профессор И. Устинов заявил в "Литературной газете", что никак невозможно называть чьи бы то ни было глаза вороватыми.
Спасибо молодому лингвисту Э. Ханпире: он вступился за этот прекрасный эпитет, равно как и за такие вполне правильные эмоциональные возгласы, как ужасно весело, страшно красиво, вот так здорово, от которых совершенно напрасно предложила воздержаться М. Грызлова.
И не одна она: О. С. Богданова и Р. Г. Гурова тоже включили в свой индекс запретных речений и страшно весело, и ужасно интересно.
Э. Ханпира со словарями в руках доказал полную правильность этих невинно осужденных речений.
В самом деле, если мы отнимем у наших писателей право вводить в свою речь слово изморозь и называть вороватые глаза вороватыми, если мы добьемся того, чтобы ни одна школьница не смела сказать я была ужасно рада или здорово мне влетело, мы наверняка повредим нашей речи, обедним, обескровим ее.
Вспомним, с каким упорством Н. С. Лесков преследовал в 1870-х годах три новоявленных слова, которые, по его утверждению, портят и пачкают русскую речь:
эвакуация,
оккупация,
интеллигенция,
никак не желая понять, что эти термины заполняют важнейший пробел в нашей лексике и что от них русскому языку только прибыль.
Вообще непогрешимых пуристов почти никогда не бывает.
В 1909 году вышел, например, вторым изданием "Опыт словаря неправильностей в русской разговорной речи", составленный педагогом В. Долопчевым. Словарь был одобрен Ученым комитетом Министерства народного просвещения и настойчиво внушал русским людям, что нужно говорить и писать:
не плевательница, но плевальница (!),
не негритёнок, но негрёнок (!),
и вносил точно такие же "поправки" в слова авария, пахота, антитеза, перекупщик и проч., выступая во всех случаях не столько нормировщиком речи, сколько усердным ее исказителем.
Даже слово блузка объявлялось неправильным. Женщины имели право носить только кофточки.
Педантство Долопчева доходило до крайности. Он, например, серьезнейшим образом требовал, чтобы мы говорили не гоголь-моголь, а гогелъ-могелъ.
Впрочем, и Г. И. Рихтер (очень почтенный ученый) настаивал, что нехорошо говорить фигли-мигли, а следует - фигели-мигели, хотя ни от фигелей-мигелей, ни от гогелей-могелей правильность речи не зависит нисколько.
От писателей не отстают и читатели.
"Вы пишете: порою мне сдается. Что значит сдается? Сдаваться может только (!) комната", - утверждает Эльвира К. из города Сочи. И с нею совершенно согласен житель Москвы Б. М., который, к своему счастью, даже не подозревает о том, что в такой "неграмотности" повинны и Пушкин, и Крылов, и Тургенев, и Герцен. Очевидно, ему даже неведомо пушкинское:
"Мне сдается, что этот беглый еретик, вор, мошенник - ты".
Москвич Федор Филиппович Бай-Балаев пишет в редакцию "Известий":
"В "Известиях" № 168 напечатана статья "Всей громадой".
Прошу вас напечатать или сообщить автору статьи следующее:
К. Чуковский в I разделе своей статьи "Всей громадой" (3-я строка снизу) допустил слово пускай. Надо говорить и писать пусть... До революции лишь шарманщики распевали: "Пускай могила меня накажет"".
Сообщать ли суровому критику, что Некрасов никогда не был шарманщиком, между тем написал вот такие стихи:
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный в пустыне.
И такие:
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба...
Не бывал шарманщиком и Лермонтов, хотя он позволил себе написать:
Пускай холодною землею
Засыпан я...
И неужели Федор Филиппович не знает любимой народом песни Михаила Исаковского, где есть такие слова:
Пускай утопал я в болотах,
Пускай замерзал я на льду...
Я с юности привык уважать мнение своих читателей, как бы резко оно ни было высказано, но одно дело - компетентное мнение, а другое - безоглядный наскок.
К сожалению, слишком часто подвергаются резким нападкам литературные новшества, необходимые для роста языка.
Четыре читателя, проживающих в Таганроге, прислали в редакцию "Известий" большое письмо, в котором под флагом борьбы с сорняками восстают против таких законнейших выражений и слов, как он повзрослел, эпохальный, дымы, шумы, распахнулся простор, бездарь и т.д.
Письмо заканчивается странным призывом к писателям:
"Не придумывайте больше новых, более выразительных слов..."
Что стало бы с творениями Гоголя, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, если бы эти писатели вняли призыву таганрогских пуристов!
"Какой ужас, - пишет пенсионерка Е. К., - такое новейшее словечко, как чтиво!"
Хотя, право же, это словечко прекрасно, так как оно очень метко характеризует явление, для которого у нас до сих пор не существовало подходящего термина. Чтиво, стоя в ряду таких слов, как курево, месиво, крошево, очень удачно придает осудительный смысл той обширной категории несерьезных, развлекательных книг, которые написаны главным образом для легкого чтения и не заслуживают в глазах говорящего сколько-нибудь высокой оценки. Как же не радоваться, что у нас в языке появилось такое экспрессивное слово, отразившее в себе те высокие требования, какие предъявляет к литературе нынешний человек!
Точно так же не могу я сочувствовать тому негодованию, которое, судя по читательским письмам, многие болельщики за чистоту языка питают к таким "новым" словам, как показуха, трудяга, взахлёб. Не думаю, чтобы эти слова были новыми, но если их и в самом деле не существовало у нас в языке, следовало бы не гнать их, а приветствовать - опять-таки за их выразительность.
Кстати сказать, взахлеб давно уже вошло в литературный язык. См. хотя бы у Бориса Пастернака:
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлёб.
У нас одна сплошная показуха! - заявила на колхозном собрании молодая свинарка, обвиняя председателя в очковтирательстве.
Впервые услыхав это слово, я буквально влюбился в него, такое оно русское, такое картинное, так четко отражает в себе ненависть народа ко всему показному, фальшивому.
Так же дороги моей писательской душе такие новоявленные слова, как авоська, раскладушка и др.
Казалось бы, нужно радоваться, что такие образные живые слова обогатили наш русский язык. Но стоило корреспонденту газеты "Комсомольская правда" (от 10 сентября 1964 года) воспроизвести речь своего собеседника, сказавшего, что он не хочет никакой "показухи", как сейчас же житель города Изюма инженер Шпакович прислал в "Литературную газету" сердитый запрос: "Спрашивается: почему подобные слова-сорняки проникают на страницы серьезной газеты?" - хотя каждому непредубежденному человеку ясно, что это отнюдь не сорняк, а тучный, здоровый, питательный колос (если уж применять к нему агрономический термин) и что инженеру Шпаковичу нужно было трижды подумать, прежде чем требовать его истребления.
Из сказанного следует, что борьба за культуру речи может быть лишь тогда плодотворной, если она сочетается с тонким чутьем языка, с широким образованием, с безукоризненным вкусом и, главное, если она не направлена против всего нового только потому, что оно новое. Если же ее единственным стимулом служит либо своевольный каприз, либо пришибеевская страсть к запретительству, она неминуемо закончится крахом.
Сильно страдают от невежественных запретителей поэты, художники слова, новаторы, вдохновенные мастера языка. Больно видеть, с каким возмущением пишут, например, иные читатели о современных поэтах, уличая их в "вопиющей безграмотности", причем безграмотными они объявляют такие безупречные в художественном отношении строки, как "Слушай, мой друг, тишину", "Осень вызрела звездами", "Луна потеряла рассудок", "В смертельном обмороке бедная река чуть шевелит засохшими устами", тем самым отнимая у поэтов принадлежащее им древнее право на речевые дерзания.
Студент пединститута Юрий Сазонов (Барнаул) с негодованием восстает против такого двустишия в книге поэта В. Сергеева:
Он мог бы сеять, плотничать, ковать,
…...........................
Но вот не вышло - жизнь дала осечку...
И утверждает, что эта метафора ему непонятна и потому недопустима в стихах, так как, по его мнению, "давать осечку может только ружье".
Это возражение основано на глубоком незнании самых элементарных законов поэзии.
"Искусство, - справедливо говорит один старый писатель, - живет и движется вперед исканиями и новаторством. Все крупные художники, начиная с Пушкина и Гоголя и кончая Блоком и Маяковским, были искателями и новаторами, все они вызывали в свое время недоумение и раздражение у людей "с установившимися взглядами..." А какие возможны искания, какое возможно новаторство, если над писателями стоит человек готового стандарта, точно знающий заранее все слова, в которые должна отливаться мысль..."
Несколько возмущенных читателей прислали из Ростова-на-Дону в редакцию газеты "Известия" коллективный протест против таких отнюдь не стандартных стихов, найденных ими в книге большого поэта:
Пусть вьюга с улиц улюлю, -
Вы - радугой по хрусталю...
Еще сильнее вознегодовали они на такие превосходные строки:
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья...
Спорить с подобными читателями, конечно, нельзя. Нужно просто посоветовать им, чтобы они никогда не читали стихов. Из истории литературы мы знаем, что такой пуризм всегда обращался против самих же пуристов. Ничтожным карликом встает перед глазами потомков беспардонный Сенковский, позволявший себе из года в год издеваться над гениальной стилистикой Гоголя. И что, кроме презрения, вызывает у нас напыщенный педант Шевырев, назойливо уличавший в безграмотности такого могучего мастера русского слова, как Герцен. И нельзя сказать, чтобы современные люди вспоминали с особой признательностью тех бесчисленных рецензентов и критиков, которые поодиночке и скопом предавали проклятию новаторский язык Маяковского.
Всякий даровитый писатель есть по самой своей природе новатор. Именно своеобразие речи и выделяет его из среды заурядных писак. Никогда не забуду редактора, который пытался "исправить" самые колоритные фразы в рукописи И. Е. Репина "Далекое близкое". Репин вверил эту рукопись моему попечению, и можно себе представить, какую я почувствовал тоску, когда увидел, что редакторским карандашом жирно подчеркнуты наиболее причудливые, живописные строки, которые так восхищали меня.
"Наш хозяин... закосолапил к Маланье...", "Сколько сказок кружило у нас...", "Шавкали из подворотни...", "Зонт мой пропускал уже насквозь удары дождевых кулаков...", "Полотеры несутся морского волною" и т.д., и т.д., и т.д.
Возле каждого подобного "ляпсуса" был поставлен негодующий восклицательный знак. Редактор хотел, чтобы Репин писал тем "правильным", дистиллированным, бесцветным, неживым языком, каким пишут бездарные люди, похожие на него, на редактора. Мне стоило много труда отвоевать у редактора эти своеобразные "ляпсусы" Репина.
Словом, было бы отлично, если бы иные блюстители чистоты языка воздержались от слишком решительных, опрометчивых и грубых суждений о недоступных их пониманию ценностях вечно обновляющейся поэтической речи.
Глава пятая
"Вульгаризмы"
I
Нужно ли говорить, что и третья болезнь, от которой пытаются вылечить русский язык всевозможные лекари и целители, - такая же мнимая, как и первые две.
Я говорю о засорении речи якобы непристойными грубостями, которые внушают такой суеверный, я сказал бы - мистический, страх многим ревнителям чистоты языка.
Страх этот совершенно напрасен, ибо наша литература - одна из самых целомудренных в мире. Глубокая серьезность задач, которые ставит она перед собою, исключает всякие легковесные, фривольные темы. Такова она с давних времен. Когда в 1870-х годах некоторые второстепенные авторы (Боборыкин, Авенариус и др.) попытались поставить эротику в центре своих повестей и романов, передовая журналистика во главе с Салтыковым-Щедриным так сурово осудила их измену высоким русским литературным традициям, что они навсегда отреклись от подобных сюжетов.
Но одно дело - целомудрие, а другое - ханжество, чистоплюйство и чопорность. К сожалению, в последнее время очень часто случается, что под флагом пуристов выступают ханжи.
Они делают вид, будто их изнеженный вкус страшно оскорбляется такими грубыми словами, как, например, сиволапый, или на карачках, или балда, или дрянь.
Если в какой-нибудь книге (для взрослых) им встретятся подобные слова, можно быть заранее уверенным, что в редакцию посыплются десятки укоризненных писем, выражающих порицание автору за то, что он пачкает русский язык непристойностями.
Такие ханжи родились не вчера. Их идеал - те жеманные дамы, которые, по свидетельству Гоголя, "никогда не говорили: я высморкалась, я вспотела, я плюнула, а говорили: я облегчила нос, я обошлась посредством платка" и т.д. "Ни в коем случае нельзя было сказать: этот стакан или эта тарелка воняет. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, и говорили вместо того: "этот стакан нехорошо себя ведет" или что-нибудь вроде этого".
"При французском королевском дворе, - напоминает Леонтий Раковский, - существовал жеманный салонный язык знати. Из него изгонялись слова и фразы, казавшиеся грубыми для "высшего света". В Версале говорили не "нос", а "врата мозга", не "глаз", а "рай души". Нельзя было сказать: "я люблю дыню", потому что это унизило бы глагол "любить", и говорили потому: "я уважаю дыню". Ни одна придворная дама не рискнула бы произнести слово "рубашка", а говорила иносказательно: "вечная подруга мертвых и живых"".
Недалеко ушла от этих жеманниц та русская женщина, которая сказала о своем новорожденном ребенке:
- Я кормлю его бюстом, - так как, очевидно, считала, что слово грудь - непристойное слово.
К числу этих жеманных "эстетов" несомненно принадлежит и тот, которому, как мы только что видели, ужасно не понравилось слово штаны, встречающееся в стихах Маяковского: "Достаю из широких штанин...", "Облако в штанах". Неприлично.
И читательница Нина Бажанова (Киев), приславшая мне сердитый упрек за то, что в одной из статей я употребил слово чавкает.
С омерзением пишет минский читатель М. Малевич о гениальном "Декамероне" Боккаччо, возмущаясь тем, что эта "похабная" книга невозбранно продается во всех магазинах - "и даже(!) в киосках".
Харьковский читатель Ф. Хмыров (или Хмаров) в красноречивом письме высказывает свое порицание "Графу Нулину" Пушкина, твердо уверенный, что эта бессмертная поэма написана специально "для разжигания чувственности".
Об Аристофане, Шекспире, Вольтере и говорить нечего. "У них столько непристойностей и грубостей, что я прячу их от своего 20-летнего внука", - пишет мне из Одессы пенсионер Митрофан Кирпичев.
Особенное возмущение вызвал у этих людей литератор, дерзнувший написать: "сивый мерин".
"Как это мерин? Да еще сивый... Совсем неприлично".
Кому же не ясно, что заботой о чистоте языка прикрывается здесь лицемерная чопорность?