(Соб., 2, № 608);
Уж я подойду, подойду,
Я под Царь-город подойду(Соб., 2, № 609);
Подойду ли я
Под нов город я подойду(Соб., 2, № 612).
На месте Новгорода часто используется Китай город. Ср.:
Я поеду, молоденек, во Новгород,
Я закупочки там буду закупати (Соб., 3, № 537);
А я уеду да во Китай город.
В Китай город торговать,
Да всякие товары да закупати(Соб., 3, № 538).
Любопытно отметить, что в новгородских вариантах этой распространённой песни мы найдём только Китай город (Соб., 3, № 543, 547). Новгород зафиксирован в костромском и сибирском вариантах песни. Этот парадокс отмечен на примере лексемы Дунай: чем дальше от реальной реки живут носители фольклора, тем чаще вспоминают дунай, превращая название реалии в знак особой реки. И вообще имена собственные в фольклоре обнаруживают постоянную тенденцию к обобщению и превращению в имена нарицательные.
Определение нов сочетается с названиями городов:
Распостроился ещё нов город Москва
(Истомин-Дютш, № 34);
В новом городе во Спленскому (=Смоленск)
Стоят вереи точеныи(Кир. II., 2, № 1759).
Краткая форма прилагательного нов и создает иллюзию, что в композите нов город имеется в виду определённый географический объект. Как только появляется полная форма, становится очевидным, что прилагательное не часть сложного слова, а определение:
Стоять со полком под тынком,
Под новеньким городком,
Под каменной стеной(Курск, № 52);
Сама пошла матушка
Во новенький городок
Купила сударыня
Лёгкое судёнышко(Кир. II., 2, № 1951).
Полагаем, что в песенных текстах мы должны воспринимать композит как атрибутивное словосочетание нов город (исключая, естественно, случаи, когда в тексте былины, например, Нов город служит обозначением реального города Новгорода, центра древнерусской цивилизации). Ср.:
Подойду ли я,
Под нов город подойду(Соб., 2, № 612).
Труднее разграничивать сложное слово и устойчивое сочетание слов в тех случаях, когда оба компонента изоморфны прилагательному. Имеем в виду примеры типа бел кудрявый, мил сердечный, чужа мужняя, млад ясен и т. п. Выше мы как раз и приводили их в ряду других как пример орфографической непоследовательности. Попытаемся дать однозначное решение вопроса их правописания, попутно решая для того и теоретическую проблему цельности слова.
В песенных текстах очень част композит бел кудрявый. Почти всегда это сложный/составной эпитет к существительному молодец. В значительном числе случаев определяемое существительное опускается и композит совмещает функции и определяемого, и определяющего: Не ходи, бел-кудреватый, мимо моей хаты (Соб., 3, № 159; 4, № 329, № 330). Видимо, это обстоятельство и послужило основанием для более тесного стяжения компонентов, что и отразилось в дефисном оформлении композита. Если расширить круг примеров использования композита, то заметим существенную морфологическую вариативность компонента бел.
Во-первых, он достаточно часто выступает в форме полного прилагательного:
Нельзя Машеньке любить парня браваго,
Парня браваго, белого, кудрявого(Кир. II., 1, № 1544);
Ваня белый, кудреватый, холост, не женатый
(Соб., 4, № 382);
Приходил к её детина, белый, кудреватый? (Карел. Помор., № 118).
Во-вторых, компонент в форме краткого прилагательного обладает способностью изменяться по родам и числам:
Лебедушка белая,
Коса кудреная, бела-кудреная.
Уже кто кудри кудрил(Соб., 4, № 81);
Два удалыих идут молодца.
Да два-то уда…, ой, два-то удалые, белы-кудря… кудрявые(Новгород, № 48).
В-третьих, компоненты могут меняться местами:
Молодец – кудрявый, белый
(Соб., 4, № 537),
соединяться сочинительным союзом:
Э-ой, Ванька ле белой да ку… кудреватой
(Печора, № 37),
относиться к различным существительным:
Э-ой, Ванька-то белой, парень кудреватой
(Печора, № 201).
В пределах узкого контекста бел кудрявый употребляется параллельно с эпитетом кудрявый:
Люблю, девка, молодчика,
Кудрявую голову.
Он, мой милый, бел-кудрявый(Соб., 5, № 77).
Совершенно очевидно, что компоненты параллельно определяют существительное и не находятся между собой в отношении семантической зависимости. Нет в русском фольклоре устойчивого сочетания белые кудри (есть русые и жёлтые). Отсутствие словосочетания белые кудри – еще один аргумент в пользу того, что бел кудрявый не сложное слово, а цепочка автономных определений. И мы совершенно солидарны с составителями сборников, в которых композит оформлен без дефиса:
Ходя Ваня бел кудрявый,
Бел кудрявый, кучерявый(Воронеж, № 126);
Да постой, парень бел кудрявый
(Печора, № 284).
В общем языкознании для нужд фонологии разработана так называемая методика коммутационной проверки, которая в общем виде формулируется так. Если в звуковой последовательности АВ оба элемента А и В или один из этих элементов (либо А, либо В) не могут быть заменены никаким другим элементом, в том числе нулевым, то АВ является реализацией одной фонемы, в противном случае комплекс АВ может рассматриваться как реализация двуфонемного сочетания.
Думается, что эта методика пригодна и на более высоком языковом ярусе. Возьмем, к примеру, композит бел горюч (камень), который в сборниках орфографически оформляется непоследовательно: бел-горюч (чаще), бел горюч (очень редко). Методика коммутационной проверки свидетельствует однозначно: перед нами ряд определений, а не сложное слово. Во-первых, в пределах узкого контекста сосуществуют сочетания бел горюч камень/ белый камень/горючий камень. Ср.:
Бел-горюч камень лежит,
Из камешка, из белого,
Бела рыбица воду мутит(Кир., т. 1, № 169);
На синием море бел-горюч камень.
Из-под белого камешка ручьи-воды бьют.
Горючему камешку наверх не всплывать(Кир., т. 1, № 244).
Приведенные контексты дают основание полагать, что в поэтическом сознании носителей традиционного русского фольклора определения белый (бел) и горючий (горюч) автономны.
Во-вторых, компонент бел легко заменяется формами сер, синь:
Как синь горюч камень,
Камень разгорается(Шейн, № 446);
Ой, да спородили-то вы, да горы, ой, горы, да Сер-то горяч ка… ой, камень
(Печора, № 152).
Обратим внимание на вставку частицы то внутрь анализируемого композита.
Аналогично рассуждая, приходим к выводу, что и другие композиты с компонентом бел (белы каменны, бел полотняный, бел крупищатый, бел тонкой) относятся к рядам автономных определений, а не к сложным словам. Ограничимся одним примером. Ср.:
Белы каменны палаты велю убирати
(Соб., 4, № 439);
Отвезите Семенушку
Победную головушку
Во каменны белы палаты(РФЛ, № 472).
Сравнение песенных контекстов в аспекте методики коммутационной проверки позволяет уверенно относить к числу сочетаний слов композит мил сердечный:
Говорил-то мне мил-сердечный друг
(Соб., 5, № 218);
Зазнобушка, милый сердечный друг,
Зазнобил меня, повысушил(Соб., 5, № 225);
Зазнобил сердце сердечный друг
(Соб., 5, № 229);
Уж как третья-то заботушка
Ея миленький сердечный друг(Соб., 5, № 230);
Милу дружку на подушечку,
Сердечному, сердечному,
Сердечному под головушку
(Воронеж, № 58).
В последних собраниях мил сердечный оформляется как сочетание определений:
Ты скажи, не утай, мил сердечный друг
(Кир., т. 1, № 302);
Ох на синем на море – больша погодушка,
Уж погодушка, да мил сердечный друг(Карел. Помор., № 19).
Думается, что такие частые определения, как новый (нов), белый (бел), можно и должно рассматривать как своеобразный аналог артикля сверхположительной оценки. Этим можно объяснить, что нов и особенно бел начинают ряды определений к одному существительному, а также стремление к морфологическому окостенению, как в примере:
Ох, огороды горожу
Да бел капустоньку сажу(Печора, № 280).
Краткость формы тоже свойство артиклей. Близки к статусу артикля и такие частые краткие прилагательные, как мил (мил сердечный, мил любезный), млад (млад ясен, млад сизой), чуж (чужа дальняя, чужа мужняя) и др.
По аналогии сочетаниями самостоятельных слов мы считаем случаи типа: шито мытую, мил молодой, мил добёр и т. д.
Возникает закономерный вопрос: а разве не могут окказиональные композиты, появившиеся в результате стяжения грамматически самостоятельных слов, считаться сложным словом? Есть ли вообще сугубо фольклорные сложные слова? "Поэтическая морфема" в ряде случаев стремится стать морфемой в прямом, грамматическом, смысле этого слова.
Превращению "поэтической морфемы" в собственно морфему в большой степени способствует смысловая близость контактирующих компонентов. Известно, что тавтологические конструкции обнаруживают тенденцию к слиянию в одно слово. Подчеркнём: тенденцию, а не обязательную реализацию. Например, в ряде случаев мил-милёшенек мы считаем одной лексемой, в которой компонент мил теряет семантическую определённость и уподобляется приставке раз-в значении "предельная степень качества". Ср.:
Только размилёшенек добрый молодец,
Да мил-милёшенек добрый молодец(РФЛ, № 255).
Однако и мил, и милёшенек могут вести себя как самостоятельные единицы:
Не мил, не милёшенек ни мать, ни отец
(Владимир, № 70).
Относительно примеров типа трудным-труднёшенько, красён-красной А.П. Евгеньева пишет: "Творительный тавтологический образа действия или способа становится средством усиления значения глагола, прилагательного, наречия и существительного <…> превращаясь из самостоятельного значимого слова в составную часть сложного целого (в большинстве случаев даже сложного слова)" [Евгеньева 1963: 244]. Яркий пример тому прилагательное белояровый, где корни бел– и – яр – (= светлый) этимологически тавтологичны.
В.А. Сирцев, описывая сложные прилагательные в народно-песенной речи, приходит к выводу о том, что фольклорные образования, характеризующиеся разнооформленностью компонентов, твёрдым порядком расположения их и одним основным ударением, представляют собой сближения, находящиеся на пути превращения в сложные слова. Причем конструкции сиз носатый, млад сизой и т. п., по его мнению, находятся ближе к словосочетаниям, а конструкции зла-лиха, мил-сердечный тяготеют к сложным словам, поскольку компоненты их синонимичны [Сирцев 1975: 71]. Однако, думается, нет нужды фетишизировать словообразующую роль синонимии, иначе в фольклоре, где удельный вес её необычайно высок, многое пришлось бы неоправданно квалифицировать как сложное слово. Сложным словом будем считать композит мил-милой:
Без мил-милого грусть тоска берет
(Воронеж, № 5).
Признак тавтологичности (повторы корня) как признак сложного слова учитывается нами только в том случае, если композит состоит из прилагательных. Если же один из компонентов изоморфен существительному, то для нас это словосочетание. Например, чуж чуженин (чуж чужбинничек), тем более что компоненты часто разведены другими словами строки:
И столько чуж сидит теперечко чужбинничек
(Федосова, с. 196).
Учитывая особую связь слов внутри народно-песенной строки, следовало бы в эдиционных целях ввести особый знак – вертикальную прямую между стягивающимися компонентами (например, на|пяту, хлеб|соль). Употребляемые в фольклорных сборниках дефис или запятая не отражают сути связи компонентов: дефис представляет композит как сложное слово, запятая – как независимое слово.
Поскольку с термином композит мы ассоциируем некий элемент теоретической спорности, мы предпочитаем этот термин как кандидат в сложное слово термину сложное слово.
Рекомендуемая литература
Оссовецкий И.А. Стилистические функции некоторых суффиксов имен существительных в русской народной лирической песне // Труды Ин-та языкознания АН СССР. Т. VII. 1957.
Язык русского фольклора – диалект или наддиалект?
Диалектная природа языка русского фольклора
Большинство диалектологов, как и собирателей фольклора, полагает, что язык фольклора генетически диалектен. "Местный говор сохранён почти везде. Я говорю почти везде, потому что некоторые из лиц, обязательно доставивших мне песни своей родной местности, не обратили достаточное внимание на это главное требование науки" [Шейн 1898: VI]. Знатоку тюркских песен В.В. Радлову была очевидна тождественность языка фольклора и диалекта, которым пользовались в быту носители этого фольклора. "…В языке которых (эпических песен. – А.Х.) нигде не находятся старинные слова или обороты, несвойственные настоящему разговорному языку кара-киргизов и которых поэтому совершенно достаточно для очертания кара-киргизского наречия" [Радлов 1885: XXVI].
В 1939 году А.П. Евгеньева писала о грубой ошибке отрывать фольклор от живой среды диалекта и рассматривать его как нечто "общее", особое. Язык произведений устного творчества должен изучаться в связи с изучением говора, и это даст возможность проследить, как осуществляется процесс отбора языковых средств, процесс создания лучших образцов народного языка [Евгеньева 1939: 53–54].
Для О.И. Богословской язык фольклора – одна из функционально-стилевых разновидностей диалектной речи. Сравнив былины кижских сказителей Рябининых и местный говор, носителями которого были эти прославленные былинные певцы, пермский диалектолог сделала вывод: "Сопоставление системы именного склонения в былинах и местных говорах <…> позволяет утверждать, что в том и другом случаях перед нами один и тот же тип говора" [Богословская 1983: 149].
Мнение известного воронежского диалектолога В.И. Собинниковой было аналогичным: "…Хотим только подчеркнуть, что кажущееся специфически фольклорным языковое средство бытует в повседневной диалектной речи и что фольклор черпает из неё свои речевые приёмы, расцвечивая их яркими красками и превращая в стабильное фольклорное средство" [Собинникова 1969: 79]. В.И. Собинникова делает этот вывод после изучения параллелизма в южновеликорусских говорах. "Самые разнообразные средства художественной выразительности (поэтические тропы) мы находим в обычной бытовой речи" [Зубова, Сыщиков 1981: 67].
Итак, язык фольклора понимается как "литературная форма диалекта" (А.П. Евгеньевна), как "одна из функционально-стилевых разновидностей диалектной речи" (Л.И. Баранникова), как "эмоционально-экспрессивная форма диалекта", "диалект в его образно-эстетической функции", "художественный тип диалектного языка" (В.И. Собинникова).
Мнение о том, что язык фольклора – разновидность диалектной речи, подтверждается не только русистами, но и исследователями языка и фольклора других народов. Специалист по адыгскому фольклору А.М. Гутов тоже считает диалектную речь естественной формой жизни фольклорного произведения. "Как и следовало ожидать, – пишет А.М. Гутов, – интонационные и фонетические особенности каждого информатора в определённой степени отличны от установленных норм живого языка… Отклонения могут быть нескольких типов – диалектного, общеязыкового, разговорного или индивидуального характера. <…> Ряд особенностей вызван именно эстетической функцией текста. К сожалению, именно такие случаи труднее всего зафиксировать, поскольку эмоциональное состояние зачастую выражается интонацией, жестами и мимикой" [Гутов 1981: 133].
Специфика фольклорной речи
В то же время самый стойкий приверженец идеи диалектного статуса языка фольклора не отрицает факта отличия фольклорной речи от бытовой речи носителей данного фольклора.
Все без исключения исследователи признают, что язык устно-поэтических произведений шире бытовой речи носителей данного фольклора. Диалектолог М.Е. Соколов, записавший в 1908 г. сказку об Илье Муромце, сравнив её с языком песен и с разговорной речью населения, обратил внимание на то, что "одни и те же слова в сказках, песнях и разговорной речи произносятся неодинаково. В сказках употреблены полные, растянутые формы <… > В песнях встречаются и полные и краткие формы, согласно требованию рифмы". Вывод: "…речь сказочников, сказочниц, певцов, певиц и областной говор – не одно и то же" [Соколов 1908: 128–129].