В-пятых, текст хотя и важнейшая, но не единственная составная того сложного единства, которое именуется фольклорным произведением. Современная фольклористика совсем не случайно выдвинула идею комплексного подхода к изучению любого явления народной культуры. Напев, декламация, жест, даже обстановка исполнения – всё это не безразлично для семантики каждого отдельного слова.
В-шестых, устно-поэтическое слово – результат обобщения свойств устной речи. Устная речь заметно отличается от письменной. Наиболее важные отличия осуществляются на уровне лексики и синтаксиса. Для устной речи характерна приблизительность словоупотребления, которая приводит к диффузии семантики фольклорного слова. В этом отношении фольклорное слово во многом сходно со словом диалектным (ср. высказывание о диалектном слове: "…отдельные, чистые смыслы слова, элементы так взаимно проникают друг в друга, что их трудно расчленить на самостоятельные значения" [Коготкова 1979: 19]). Диффузия способствует семантическому насыщению слова, что приводит к известной неопределённости его значения. Насыщенность семантикой слова в свою очередь определяет большую морфологическую и словообразовательную свободу. И всё это сообщает фольклорному слову большие коммуникативные, а также художественно-выразительные возможности. Существенно заметить, что слово стремится к парности – этому важному стилистическому показателю устно-поэтической речи.
Из сказанного вытекает вывод о необходимости поисков таких приемов анализа, которые не привносили бы извне чуждых категорий и не пытались бы ими объяснить необычную семантику народного художественного слова.
Художественный алогизм фольклорного слова
На наш взгляд, эффективен анализ неканонических сочетаний слов в фольклорном тексте. Он позволяет выявить сущностные свойства народно-песенного слова. Давно уже замечены "аномалии": случаи алогичного сочетания слов и их семантическая неопределённость. В.Г. Белинский, цитируя былинные строчки:
В тридцать пуд шелепуга подорожная,
В пятьдесят пуд налита свинцу чебурацкого,
недоумевал: "Как же шелепуга могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд?" [Белинский 1954: 358]. Случаев таких в русском фольклоре много:
Приказал пострел в три часа сходить,
В три часа сходить, в три минуточки!(Песни, собранные писателями, с. 310).
На единый часок,
На весь круглый годочек!(Кир. II, № 2208)
Эти и подобные примеры послужили основанием для предположения о внелогическом начале в фольклорной поэтике, хотя в свое время А.А. Потебня убедительно показал художественную природу алогизмов: "Невозможно предположить, чтобы здравомыслящий человек не знал разницы между общеизвестными вещами или, зная, называл известное растение в одно и то же время и калиной, и малиной, и смородиной. Остается думать, что сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко – идеализация в смысле изображения предмета такого рода (например, дерева, кустарника), но необычайного, чудесного, прекрасного" [Потебня 1968: 418]. Так называемый алогизм художественно оправдан, но не объяснён.
Думается, что причины алогизма следует искать не в мировоззрении носителя фольклора и не во внелогических основах фольклорной поэтики, а в свойствах устно-поэтического слова. Богатство народно-поэтической речи и возможности фольклорного слова обусловлены семантической структурой его, которая, предполагаем, существенно отличается от структуры слова литературного языка.
Часто одна и та же реалия обозначается одновременно двумя разными, но тематически связанными существительными, например: "Уж ты ель моя, ёлушка, Зелёная сосёнушка" (Шейн, № 1953), что создаёт обобщённый образ хвойного дерева. Отождествляются слова, обозначающие реалии животного мира (утка-перепёлка, гусь-лебедь и т. п.), существительные, обозначающие офицерские звания (особенно часто в песнях безразлично употребляются слова майор и полковник, что приводит к обобщённому значению – "офицер", "военный человек"). В лирических песнях весьма часто отождествляются слова золото и серебро, а также производные от них прилагательные. Весьма часто отождествляются существительные, входящие в лексико-тематический ряд "вода": море-озеро, море-речка. Порой безразлично употребляются даже собственные имена персонажей: "Саша-Маша правой ручкой машет, головой качает" (Соб. 5, № 254). Наличие этого явления в языке русского фольклора, на наш взгляд, можно объяснить двойственной природой если не каждой фольклорной лексемы, то хотя бы каждого ключевого слова народно-песенного произведения.
Ключевое слово выступает в поэтическом контексте не только как выразитель конкретного смысла, сконцентрированного в понятии, соответствующем той или иной реалии или признаку фольклорного мира, но и как представитель целого ряда тематически связанных понятий. Покажем это на примере прилагательных шведский, турецкий, немецкий.
Во поход пошёл в ины земли,
В ины земли, в Турецкие,
В Турецкие, во Шведские(Кир. II, 2, № 1652);
Што погиб-пропал добрый молодец,
Што под силою под шведскою,
Што под армею под турецкою(Кир. II, 2, № 2010);
Мне самой девке в Москву ехати,
В Москву ехати, в землю Шведскую,
В землю Шведскую, во Турецкою(Кир. II, 1, № 1269).
Каждое из выделенных прилагательных вне фольклорного контекста имеет строго определённое семантическое содержание, но в русских народно-песенных произведениях они имеют более широкое значение – "всё чужое, не наше":
Танки вадила
Ни па нашаму,
Па турецкаму,
Па нимецкаму(Хал., № 268);
Широко поле турецкое,
Что турецкое-немецкое!(Кир., т. 1, № 114).
Семантическая область "чужое, не наше, не русское" в народной лирике обычно выражается этими тремя прилагательными шведский, турецкий, немецкий, сочетающимися в парах.
Известно, что основные ярусы языковой системы обнаруживают два типа отношений между своими единицами – синтагматические (отношения следования) и парадигматические (отношения выбора).
Парадигматизм народно-поэтического слова
Парадигматика литературного языка и парадигматика устно-поэтической речи – явления принципиально различные. В литературном языке выбор языковой единицы осуществляется до актуализации высказывания, в пределах готового предложения выбора нет, это – единственно возможный для данного грамматически правильного и в коммуникативном отношении адекватного высказывания. В фольклорном же тексте перебор возможных форм одной смысловой (тематической) парадигмы осуществляется и во время высказывания. Это обусловливает широкую вариантность синтаксических единиц при чрезвычайной устойчивости художественно-смысловых и стилевых констант.
Сравним два песенных фрагмента:
Во поле рябина стояла,
Во поле кудрявая стояла(Соб. 2, № 349);
Во поле берёза стояла,
Во поле кудрявая стояла(Соб. 2, № 347).
Ботаническое различие двух реалий – рябины и берёзы – не мешает взаимозамене существительных, обозначающих их, в пределах тождественного контекста, поскольку оба слова входят в парадигму "дерево – символ девичества". Замена одного другим не разрушает общего смысла песни и её эмоционального содержания.
Взаимозаменяться могут не только названия растительных реалий, но и названия птиц, животных, причём в тождественных контекстах, бытовавших в одном и том же месте (например, Курская губерния). Ср.:
Как, рябина, как рябина кудрявая,
Как тебе не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотнику глядючи(Соб. 3, № 139);
Сосенка, сосёнушка,
Зелёная, кудрявая!
Как тебе не стошнится
Во сыром бору стоючи(Соб. 3, № 140);
Соловей мой, соловьюшко,
Соловей молоденький!
Как тебе, соловьюшко, не стошнится,
Во тёмном лесу сидемчи(Соб. 3, № 141).
В одну парадигму могут вовлекаться такие реалии, как снег и цветы. Ср.:
Набирает, нажимает ком белого снегу,
Он бросает и кидает девушке на колени(Соб. 4, № 381);
Он срывает, нажимает аленьких цветочков,
Он аленьких-то цветочков в беленький платочек,
Он кидает, он бросает во каменну стену(Соб. 4, № 383).
Парадигматизм свойствен не только лирике, но и эпосу. Уже отмечалась равнозначность замены слов тур / лось / зверь или туриный/лосиный/звериный в русских былинах [Аникин 1980: 92].
Парадигма ограничивается тематически: в неё входят существительные или прилагательные одного лексико-семантическо-го поля, и прежде всего его ядра. Вот яркий пример:
Я стара мужа потешила, -
На осинушку повесила,
На осинушку на горькую,
На шипицу на колючую,
На крапивушку жгучую(Шейн, № 888).
Совокупность компонентов одной и той же парадигмы, способствующая возникновению "алогизма", служит эффективным средством передачи эмоционального содержания песни.
На семантике каждого отдельного слова лежит отблеск всей парадигмы, обобщённое значение всех компонентов парадигмы явственно присутствует в семантической структуре каждого отдельного компонента. Отсюда лёгкость замены любого компонента парадигмы, отсюда тот тотальный синонимизм, который присущ фольклорному тексту. Тематическая близость слов одной части речи – вполне достаточное условие их взаимозаменяемости. В фольклорных текстах мы встречаем довольно частые примеры типа:
Лучина, лучинушка берёзовая,
Берёзовая поёрзывала,
Осиновая поскрипывала;
А что же ты, лучинушка,
Не жарко горишь?(Кир. II, 2, № 1654)
или:
Вечер меня, младеньку, сговорили,
За того ли за майора полкового,
За солдата рядового, отставного(Кир. II, 2, № 1950).
Алогизмы эти, точнее квазиалогизмы, – яркое проявление широкой парадигматической природы опорных слов в устно-поэтическом тексте.
Необычайно широкая парадигматика слова в фольклорном тексте объясняется К.В. Чистовым как проявление свойственного народной духовной культуре принципа эквивалентности. "Термин "эквивалентность" не синонимичен слову "повтор". Эквивалентность – это сопоставление и уравнивание различных в каком-то смысле единиц текста. Например, постановка в сходную ритмическую позицию, звуковое сопоставление, морфологическое или синтаксическое "выравнивание" разнокоренных слов или, наоборот, расподобление слов, лексически родственных. "Эквивалентность" предполагает изоморфность на каком-то уровне и расподобление на других уровнях" [Чистов 1978: 310-311].
Парадигматика фольклорного слова – явление не специфически народно-песенное, а более широкое. И.А. Оссовецкий на материале рязанских говоров показал, что возобладание парадигматического значения над частными значениями компонентов парадигмы встречается и в народных говорах. В этих случаях частное значение бледнеет, становится диффузным и начинает мигрировать по компонентам парадигмы, часто вытесняя собственные исконные значения. Например, в одном из рязанских говоров более общее парадигматическое значение "неродной ребенок" реализуется в "алогичных" частных примерах падчерок "пасынок" и пасынка "падчерица". В говоре д. Деулино (тоже рязанском) парадигматическое значение "высшая степень качества" реализуется в причастиях-прилагательных с отрицанием не– и постпозицией: ненаказанный, неугасимый, непривидный, несосветный и др. Парадигматическое значение настолько подавляет частное значение, что возникают словосочетания типа трава неугасимая – "хорошая, густая трава", дождь неугасимый – "сильный дождь" и проч. Эти словосочетания входят в норму говора [Оссовецкий 1982: 38]. Парадигматизм опорных слов песенных текстов обеспечивает предельный лаконизм языковых средств, свободу лексического варьирования, гибкость по отношению к любому диалекту (имеем в виду восприимчивость), возможность изменений и совершенствования, способность входить в тексты с различными ритмико-вокально-музыкальными характеристиками.
Парадигматизм и семантическое своеобразие фольклорного слова
Соединение в слове видового и родового значения, функционирование этого слова в качестве представителя определённой лексико-тематической парадигмы вполне естественно приводят к подвижности (неустойчивости) семантики, а также к расширению семантической структуры ключевых фольклорных слов, что обусловливает появление необычных сочетаний. Например, частое в фольклоре существительное трава мы можем встретить в таком узком контексте:
Что во этом во садочке растёт трава липа
(Печора, № 244)
или:
Растёт трава мать калина
(Соб. 5, № 46).
Напомним определение существительного трава из словаря В.И. Даля: "Всякое однолетнее растенье, или растенье без лесины, у которого стебель к зиме вянет, а весною от корня идёт новый; сорное, дикое растенье, мельче куста; всякое былие, зябь, однолетнее прозябенье, злак и зелье" [Даль 1984: 4: 424].
– Дак сходи, кума, в огород,
Сорви траву-морковку(РФЛ, № 344);
Что повадилась Варюша в ярово поле гулять,
Ярову траву щипать.
Она первый сноп нажала, – не видала никого(Соб. 4, № 566).
Широкое значение в устно-поэтическом творчестве имеет и слово лист.
Журавль-птица похаживала,
Шелковую лист-травушку пощипывала(Кир. II, 2, № 2094);
Цвела, цвела черёмуха Белым листом
(РФЛ, № 273).
В народно-песенном тексте существительное лист совмещает семантические признаки растительного и бумажного листа. Весьма распространена фольклорная ситуация, когда срывают лист и пишут письмо.
Сорву с травоньки листочек,
Я лавровый, дорогой,
Я начну письмо писать(Соб. 5, № 740);
Сорву, млада, кленов лист,
Спишу, млада, грамоту
По белому бархату,
Пошлю, млада, к батюшке(Соб. 2, № 17).
Гербовый листок легко может превратиться в вербовый. Ср.:
Я на тонку бумажку – на гербовый на листок
(Соб. 5, № 525);
Я на камушку срисую, на бумажку распишу,
Я на той ли на бумажке – на вербовом на листу(Соб. 5, № 518).
О связи древесного листа и слова см.: [Потебня 1914: 144].
Функциональное удвоение смысла слова лист приводит к усложнению семантической структуры определения к нему – бумажный:
Не белая берёза к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются,
Сын ко матери приклоняется(Кир. 1, № 11);
Речушка разольется,
Кореньицы вымоет,
Вершинушку высушит,
Подмочет бумажный лист…(Поэзия крестьянских праздников, № 559);
На ветвях листья бумажны.
(Сибирь, № 144);
Загуляла я к вам, красна девица,
Во цветочках во лазоревых,
Во листочках во гумажны…(Сибирь, № 295);
На тебе ли берёзыньке
Всё листья бумаженныя…(Кир. II, 1, № 1572);
Те леса прекрасные казалися мне,
Бумажные листики стлались по земле,
Шелковая травушка сплетала мой след(Кир. II, 2, № 2129).
Прилагательное получает приставку качественности раз-:
Уж и рада бы добровушка не шумела,
Шумят-то, гремят разбумажные мои листочки(Кир. 1, № 328).
Эпитет бумажный относится не только к существительному лист, но и к словам, обозначающим другие части дерева (ветви, кисти):
Со кореню берёза сволевата,
К вершонушки кудревата,
Бумажными кисточками щеголевата(Кир. II, 2, № 2377).
Даже на ёлке ветви бумажные:
Ты ёлушка, моя ёлушка,
Ёлка зеленая!
Да все ль у тебя ветъицы,
Да все ль у тебя бумажная?(Кир. 1, № 193)
Бумажным может быть тело человека:
У ней тело бумажное, кость лебединая
(Шейн, № 1749; 1750, 1751).
Толкование эпитета бумажный как "белый" или "слабый" нам кажется несколько поспешным. Обратим внимание на определения, занимающие эквивалентные, симметричные позиции, ибо смысл фольклорного слова по-настоящему проявляется только в связи с другими словами. Сопоставление бумажного с лебединым в одном из предшествующих примеров, а лебединый в народной лирике всегда знак высокой оценки, заставляет думать, что первый эпитет тоже выступает в качестве знака оценки. Устойчиво сопоставление бумажный с определением хрустальный, тоже эпитетом оценочным:
Сучки-веточки на старом дубу хрустальный,
А листоченьки на сыром дубу бумажные(Соб. 1, № 492);
Веточки у дуба – чистые хрустальные:
Листочки у дуба – белые бумажные(Соб. 1, № 493).
Особенно заметна оценочность эпитета в примерах: