(Inf., II, 22–24)
В переводе М. Л. Лозинского эти и предшествующие им стихи
che'ei fu delPalma Roma e di suo impero
Ne Pempireo ciel per padre eletto
точно передают содержание оригинала:
Он избран в небе света и добра,
Стал предком Риму и его державе,
А тот и та, когда пришла пора,
Святой престол воздвигли в мире этом
Преемнику верховного Петра.
Соотнесение пушкинских стихов с дантовскими выявляет смысл эмблематических обозначений, призванных у Пушкина завуалировать политическое содержание послания и придать его поэтическому языку особую художественную характерность. И если Данте указывал ими на героев античного Рима, на владычество Римской империи, подготовившее приход новой христианской эры, то дантовский оборот "тот" и "та" в контексте бесед и споров декабристов о революциях в Европе и итальянских карбонариях служил в пушкинских стихах для репродукции конспиративного языка Юга.
На Юге, прежде всего в атмосфере полуитальянской Одессы, интерес Пушкина к Италии и ее культуре должен был, по вероятию, углубиться. В городе существовала итальянская колония, и популярность языка, общеупотребительного среди моряков Средиземного и Черного морей, была основной достопримечательностью Одессы. Он числился обязательным предметом в программе Ришельевского лицея и преподавался во всех женских учебных заведениях. Здесь составлялись итальянско-русские словари, расходившиеся по всей России, печатались учебники и пособия, а музыка и итальянский театр, содержателем которого был одно время известный негоциант И. С. Ризнич, являлись главной статьей одесских удовольствий.
С Одессой связано и зарождение у Пушкина библиофильской страсти, а также основание столь значительной впоследствии библиотеки. Возможно, что именно здесь, в лавке французских книг г. Рубо, он, несмотря на безденежье, приобрел два тома первопечатного французского издания дантовской поэмы в переводе Бальтазара Гранжье. Ко времени пребывания Пушкина в Одессе относится, быть может, и появление у него второго тома итальянского собрания сочинений Данте, подготовленного к печати Антонио Буттури и изданного в 1823 г. Впрочем, и не имея своих книг, Пушкин мог удовлетворять самые изысканные интересы. Прекрасными библиотеками располагали одесский археолог И. П. Бларамберг, сын бывшего правителя Молдавии A. C. Стурдза, участник суворовского похода в Италию генерал И. В. Сабанеев и новороссийский генерал-губернатор М. С. Воронцов. В Одессе поэт коротко сошелся с будущим переводчиком "Неистового Роланда" С. Е. Раичем, впоследствии намеревавшимся напечатать свой перевод "Божественной комедии".
Узы нежной дружбы связывали Пушкина с Амалией Ризнич, уроженкой Флоренции. Как и ее муж, учившийся в университетах Падуи и Берлина, Ризнич отличалась высокой образованностью и развитым вкусом. Вполне вероятно, что в пору создания элегии "Под небом голубым страны своей родной…", посвященной памяти этой пылкой и утонченной женщины, образ дантовской Франчески присутствовал в сознании Пушкина, помогая ему скупыми штрихами обрисовать проникновенный психологический облик своей героини и выверить сложную гамму собственных, неподражательных переживаний. Поэт словно соглашается и в то же время спорит с дантовским стихом "Ада": "Любовь сжигает нежные сердца" (V, 100). "Бедная, легковерная тень" пушкинской героини, сразу же вызывающая представление о "скорбящей тени" Франчески, как бы подтверждает мысль о гибельности пламенно-нежной любви, но драматическое признание поэта о "недоступной черте" между ним и той, которую прежде любил
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
подвергает сомнению безусловность дантовского сюжета, раскрывая еще одну трагическую коллизию непредсказуемого человеческого чувства:
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Возможно, Амалии Ризнич посвящено также "Заклинание". Когда-то Вл. Ходасевич полагал, что выражение "возлюбленная тень" Пушкин позаимствовал из стихотворения Батюшкова. Допуская возможность этого источника пушкинского образа, Б. В. Томашевский высказал вместе с тем предположение, что привлекшие внимание исследователя слова взяты из оперы Никколо Цингарелли "Ромео и Джульетта" (1796), одна из популярных арий которой начиналась стихами: "Ombra adorato, asspetta…". Так это или нет, решить затруднительно, но вот что важно. Цингарелли, довольно крупный композитор Неаполитанской школы, сочинил в свое время музыкальную легенду о Франческе, которая, возможно, была известна Пушкину и служила фоном восприятия арии из "Ромео и Джульетты". Следовательно, не исключено, что "возлюбленная тень" появилась в пушкинском тексте все-таки по ассоциации с дантовским образом. Между тем так же вероятно, что в возникновении этого образного выражения сыграли свою роль самые разные ассоциации, дополняющие друг друга.
Тень Франчески как бы осеняет и финальную сцену "Цыган", где Алеко закалывает Земфиру и ее возлюбленного. Этот эпизод действительно мог быть написан под впечатлением дантовского сюжета, ибо, работая над поэмой, Пушкин обращался к тексту "Комедии". В добавлениях к беловой редакции, оставшихся в рукописи, есть стихи, которые восходят к одной из терцин семнадцатой песни "Рая":
Не испытает мальчик мой,
Сколь [жестоки пени]
Сколь черств и горек хлеб чужой –
Сколь тяжко (медленной) [ногой]
Всходить на чуждые ступени.(IV. 446)
Примечательно, что поэт не сразу отказался от этого добавления, существовала еще одна редакция данного фрагмента (см.: IV, 450). Возможно, что его возникновение связано с постоянным чувством изгнанничества, которое, несмотря на романтическое переосмысление южной ссылки (см.: "Изгнанник самовольный…" (II–1, 218)), остро переживалось поэтом. Чуть ранее он писал: "Печальный, вижу я / Лазурь чужих небес…" (II–1, 188). А в стихотворении "К Овидию", в беловом автографе, находим строки, обращенные к римскому любимцу и опальному гражданину:
Не славой – участью я равен был тебе,
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.
В этих стихах "суровый славянин" (II–1, 219) становился рядом с "суровым Данте", который при всей любви к родной Флоренции не мог принять унизительных условий амнистии. Гонители требовали от него публичного покаяния, но он оставался верен себе: "Да не будет того, – заявлял Данте, – чтобы человек, ратующий за справедливость, испытав на себе зло, платил дань, как людям достойным, тем, кто совершил над ним беззаконие". Этим пафосом "гордой совести" пронизана вся "Божественная комедия".
Стихи из семнадцатой песни "Рая" (кстати, и их читатель мог встретить у Женгене на языке оригинала) были достаточно популярны в сочинениях просвещенных авторов. В то же время, когда Пушкин делал добавления к беловой редакции "Цыган", Авраам Норов опубликовал элегию "Предсказание Данта", представлявшую в своей основной части перевод терцин из семнадцатой песни "Рая":
Ты должен испытать средь многих злоключений,
Сколь горек хлеб чужой, как тяжело стопам
Всходить и нисходить чужих домов ступени!
А еще раньше С. П. Жихарев отмечал в "Дневнике студента": "Как жаль, что Озеров при сочинении прекрасной тирады проклятия Эдипом сына не имел в виду превосходных дантовских стихов, которые так были бы кстати и так согласовывались бы с положением самого Эдипа, испытавшего на себе все бедствия, им сыну предлагаемые…" Далее он цитировал на итальянском популярную терцину. К ней Пушкин обратится еще раз, правда, уже в несколько сниженном плане, для характеристики "пренесчастного создания", Лизаветы Ивановны из "Пиковой дамы" (см.: VII, 233).
Над "Цыганами" Пушкин работал в ту же пору, что и над третьей главой "Евгения Онегина". Это стоит напомнить, потому что и здесь поэт обращался к Данте. Главе был предпослан эпиграф:
Ma dimmi: al tempo de' dolci sospiri
a che e come concedette amore
che conosceste i dubbiosi disiri?
Но расскажи: меж вздохов нежных дней
Что было вам любовною наукой,
Раскрывшей слуху тайный зов страстей?
Эпиграф был исключен из окончательного текста романа, но Пушкин вернулся к нему в рукописи четвертой главы. Избранные для эпиграфа стихи позволяют предполагать, как заметил Благой, что образ Франчески, беззаветно полюбившей Паоло, являлся перед мысленным взором поэта, когда он обдумывал судьбу Татьяны. Это замечание кажется на самом деле убедительным, если принять во внимание разыскания, свидетельствующие о том, что Пушкин допускал возможность трагической гибели своей героини. Развитие сюжета по такому пути, безусловно, углубило бы сходство между Франческой и Татьяной. Недавно в довольно неожиданном аспекте оно было подмечено Р. Д. Кайл ем. Он указал на смысловую аналогию XV строфы третьей главы со стихами пятой песни "Ада". Действительно, пушкинские стихи:
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью, –(VI, 57)
побуждают вспомнить дантовское участие к пленительной жертве безрассудной, неосторожной страсти:
Франческа, жалобе твоей
Я со слезами внемлю, сострадая.(V, 116–117)
Впрочем, подобные наблюдения не исчерпывают всех связей эпиграфа с романом. Вопрос, заключенный в дантовских стихах, предполагал ответ о зарождении любовного чувства Татьяны. В качестве краткой формулы такого ответа предлагался второй эпиграф к третьей главе. Это была строка французского поэта XVIII века Луи Мальфилатра:
Elle était fille, elle était amoureuso.
(VI, 573)
Но в процессе становления образа Татьяны столь краткое объяснение, не утратив своего ограниченного значения, оказалось явно недостаточным. Да, чувство Татьяны к Онегину подчинено природной стихии: "Пора пришла, она влюбилась" (VI, 54). И все же,
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты…(VI, 55)
Эти стихи вновь отсылают нас к истории Паоло и Франчески, которым книга о Ланчелоте раскрыла "тайный зов страстей", стала их Галеотом. На страницах романа перекличка с пятой песней "Ада" встретится еще и в четвертой главе, где Ленский читает Ольге нравоучительный роман, – но уже в легком, ироническом плане:
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.(VI, 84)
В пародийном ключе прозвучит в романе и популярный на всех языках дантовский стих "Lasciate ogni speranza; voi ch'entrate", понадобившийся поэту для характеристики петербургских дам:
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.(VI, 61)
В близком пушкинскому контексте он был употреблен французским писателем XVIII века Никола Шамфором, читателем которого был не только автор романа, но и главный герой (см.: VI, 183). Этот знаменитый остроумец признавался, что не любит непогрешимых женщин, чуждых какой-либо слабости. "Мне кажется, – говорил он, – что на их дверях я вижу стих Данте над входом в ад".
Пушкинские обращения к "Божественной комедии" разнообразны и по интонации, и по форме. В этом отношении, да и по глубине высвечиваемых эмоций, ни Петрарка, ни Тассо не могут соперничать на страницах "Онегина" с Данте. От фривольного мотива до затаенной переклички на трагедийной ноте – таков диапазон связей романа с "Комедией". Одна из них обнаруживается в восьмой главе, где Евгений томится от неразделенной любви к Татьяне, и поэт рассказывает, как герой пытается чтением заглушить страдания:
И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко…
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки… (выделено нами. –A.A.)(VI, 183)
"Духи глаз" – spirito del viso – "духовное зрение" – образ, имеющий место и в "Божественной комедии", и в "Новой жизни", и в других сочинениях Данте. В четвертом круге "Чистилища" Вергилий наставляет поэта:
Направь ко мне, – сказал он, – взгляд своих
Духовных глаз, и вскроешь заблужденье
Слепцов, которые ведут других.(XVIII, 16–18)
В восьмой главе есть сцена, напоминающая еще один эпизод "Чистилища". Когда Вергилий оставляет своего спутника в Земном раю, тот чувствует глубокое волнение и растерянность:
Исчез Вергилий, мой отец и вождь,
Вергилий, мне для избавленья данный.(XXX, 50–51)
От одиночества и горя слезы катятся по лицу Данте, и вдруг он слышит, как кто-то впервые за всю пору странствий называет его по имени:
Дант, оттого, что отошел Вергилий,
Не плачь, не плачь еще; не этот меч
Тебе для плача жребии судили.(XXX, 55–57)
Это Беатриче окликает поэта, и в ее отчужденно-взволнованном обращении к герою по имени заключена та своеобразная болезненность эмоции, которая и Татьяне велит обратиться к Евгению подобным образом:
Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела…(VI, 186)
Сходство последней встречи пушкинских героев с эпизодом тридцатой песни "Чистилища", которое, по мнению П. Бицилли, является уникальнейшей аналогией во всей мировой литературе, подготовлено стремительным нарастанием страдальческой любви Онегина:
Что с ним? В каком он странном сне?
Его чувство становится все более утонченным, идеальным, а в письме к Татьяне оно обретает характер чуть ли не дантовского любовного томления, правда, скорее периода "Новой Жизни", чем "Комедии":
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!(VI, 180–181).
Но, конечно, не это является определяющим, главным. Суть в том, что, как и в дантовской поэме, преображение высокой любовью оказывается одним из основных мотивов романа, началом новой, духовной жизни героя: