Щеголевская версия, помимо ее аналитической убедительности, соответствует известным фактам (Пушкин познакомился с Марией Раевской в 1820 году, когда он с семьей Раевских отправился в путешествие по Кавказу и Крыму и вполне мог быть влюблен в нее) и связи посвящения с "ПОЛТАВОЙ" . Героиню поэмы звали Мария, она влюбилась в старика – а муж Марии Раевской, декабрист С.Г.Волконский, был на 20 лет старше ее, и, хотя она, даже уехав из чувства долга вслед за мужем в Сибирь, его не любила (отцом ее рожденных в ссылке детей был другой декабрист, Александр Поджио), Пушкин, скорее всего, этого не знал. Зато Пушкин, будучи дружен с обоими братьями Раевскими, знал о трагическом выборе между отцом и мужем, который Марии Волконской пришлось сделать, принимая решение об отъезде, – а в поэме этот мотив был одним из главных; казачок же в "ПОЛТАВЕ" , безответно любивший Марию, – в некотором роде сам поэт, и, читая поэму, она, по замыслу Пушкина, должна была это понять.
Если принять версию Щеголева, последняя строфа посвящения ( "Твоя печальная пустыня, Последний звук твоихречей – Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей" ) имеет в виду прощальный вечер, который княгиня З.А.Волконская устроила Марии Раевской 26 декабря 1826 года перед ее отъездом, и ее пребывание в добровольной ссылке. Когда-то Пушкин был влюблен в Марию Раевскую, но его чувство прошло незамеченным, а в тот вечер (он был там) он восхищался ее поступком и поведением, и, судя по всему, ее последние слова, слышанные им ( "Последний звук твоих речей" ), произвели тогда на него неизгладимое впечатление. Это подтверждается и воспоминаниями Волконской о том вечере: "Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искренняго восхищения". Наконец, версия Щеголева отвечает и требованию "утаенности": Пушкин никогда, ни в стихах, ни в письмах, не называл ее имени и, в отличие от Голицыной, открыто не посвящал ей никаких стихотворений.
Однако щеголевская версия не отвечала на вопрос, почему Пушкин утаил некогда имевшую место его любовь к Раевской ; кроме того, эта версия автоматически исключала какое бы то ни было отношение адресата посвящения "ПОЛТАВЫ" к "донжуанскому списку", поскольку Марии Раевской в нем не было, а быть скрытой под N.N. она никак не могла: Пушкин познакомился с ней в 1820 году в Екатеринославе, когда ей было неполных 15 лет, а любовь к N.N. приходилась на 1817 год. Поэтому вопрос, существует ли взаимосвязь между "донжуанским списком" и посвящением "ПОЛТАВЫ" , Щеголев и не рассматривал.
VI
Между тем вопрос об этой взаимосвязи не давал покоя пушкинистам. Будучи несогласным со Щеголевым, Губер в своей книге "Донжуанский список Пушкина" попытался соединить этот список с "ПОЛТАВОЙ" , предложив в качестве N.N. и "утаенной любви" посвящения поэмы графиню Наталью Кочубей. Разумеется, фамилия "претендентки" Губера сразу же отсылает нас к "ПОЛТАВЕ" ; к тому же первоначально в черновиках поэмы ее героиню звали не Марией, а Натальей Кочубей (ее исторического прототипа звали Матрена). Видимо, такое полное совпадение имени и фамилии с реальной женщиной, предметом едва ли не первой влюбленности Пушкина-лицеиста – помимо желания подать знак Марии Раевской – и стало еще одной причиной, почему поэт заменил в поэме "Наталью" на "Марию".)
Однако Губеру пришлось сделать серьезную натяжку, чтобы втиснуть Наталью Кочубей в пресловутый список, где она под шифром N.N. должна бы была оказаться перед Авдотьей Голицыной, а не после нее: ведь Пушкин "смертельно влюбился в пифию Голицыну (А.И.Голицыну. – В.К .), у которой проводит вечера" (Карамзин – Вяземскому в Варшаву в декабре 1817 года), до того , как Наталья Кочубей появилась в Петербурге из-за границы – в 1818 году. "Можно думать, – писал Губер, – что он влюбился в нее в начале 1819 года…" Губеру пришлось оговориться, что "хронологический порядок в списке не имеет абсолютной точности", хотя в его книге весь разбор 1-й части "донжуанского списка" свидетельствует об обратном. Гораздо труднее оказалось преодолевать текст самого посвящения. В этой версии совершенно непонятно сомнение поэта в том, что "ПОЛТАВА" будет прочитана адресатом посвящения ( "Коснется ль уха твоего?" ) и даже без варианта "Сибири хладная пустыня" , который в щеголевской версии делал ответ на этот вопрос прозрачным, строка "Твоя печальная пустыня" никак не увязывается с благополучной жизнью графини Кочубей (в частности – и в момент написания посвящения, в 1828 году). Нет и никаких данных, подтверждающих факт ее "коротких" взаимоотношений с Пушкиным, которые оправдали бы возможность его обращения к ней на "ты" ; наконец, как и Гершензон со Щеголевым, вопрос, почему Пушкин утаивал эту безответную любовь , Губер перед собой не ставил.
VIII
Единственный, кто задался этим вопросом, был Тынянов: "…Почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать любовь, во-первых, к блестящей светской певице М.Арк.Голицыной, – спрашивал он в статье "Безыменная любовь", – …и, во-вторых, утаивать ее по отношению к молоденькой, почти подростку, М.Раевской, сестре Н.Раевского, с которым он был в дружеских отношениях?" И уверенно отвечал: "Не было никаких оснований таить любовь ни к М.Арк.Голицыной, ни к М.Раевской, были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, …она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте – запретно".
Насчет "оснований таить любовь… к М.Раевской" нам еще предстоит поговорить, тем более что Щеголев этот вопрос обошел, – но и без того натяжки Тынянова очевидны. История с пушкинским признанием в любви к Екатерине Андреевне Карамзиной в кругу всех его друзей стала известной , и, хотя Пушкин и плакал, получив "выволочку" от ее мужа, которому она показала пушкинскую записку, этой любовью он быстро переболел, и в дальнейшем его отношения с семьей Карамзиных были дружескими , его там опекали . Карамзина Пушкина искренно любила, только любовь эта была сродни материнской , и Пушкин, обделенный такой любовью в детстве, отвечал ей благодарной , сыновней любовью (хотя отсвет той первоначальной влюбленности в красавицу и мог присутствовать в его чувстве). Именно о такой любви и свидетельствуют все аргументы, предъявляемые Тыняновым: в стихотворной "Записке к Жуковскому" 1819 года Пушкин пишет: "Скажи – не будешь ли сегодня с Карамзиным, с Карамзиной?" ;
7 мая 1821 года Пушкин пишет из Кишинева Тургеневу: "Без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали от камина княгини Голицыной (А.И.Голицыной из первого "донжуанского" списка. – В.К. ) замерзнешь и под небом Италии";
1 декабря 1823 года он пишет из Одессы Тургеневу: "Благодарю вас за то, что вы успокоили меня насчет Николая Михайловича и Катерины Андреевны Карамзиных – но что поделывает незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?";
14 июля 1824 года в письме к А. И. Тургеневу: "Целую руку К.А.Карамзиной и княгине Голицыной (далее по-французски. – В.К. ), "конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода"";
20 декабря 1824 года в письме к брату: "Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых";
из "Записок" А.О.Смирновой-Россет: "Я наблюдала также за его (Пушкина. – В.К. ) обращением с г-жой Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, – это нечто более ласковое";
2 мая 1830 года Пушкин Вяземскому из Москвы: "Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ее участии, но передай мне ее слова – они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому"; из ответного письма Карамзиной к Пушкину: "Я очень признательна вам за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни вашего счастья, это истинное доказательство дружбы";
и, наконец, из записи Жуковского о предсмертных минутах Пушкина:
"Карамзина? Тут ли Карамзина? – спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали, и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Катерина Андреевна отошла от постели, он кликнул ее и сказал: "Перекрестите меня!" Потом поцеловал у нее руку".
Тот же момент в записи Вяземского (в переводе с французского из письма к Е.Н.Раевской-Орловой от 6 февраля 1837 года):
"Когда пришел черед госпожи [Карамзиной], она, прощаясь с ним, издали перекрестила его. – Подойдите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько", а в передаче Тургенева (в письме к неизвестному): "Узнав, что К.А.Карамзина здесь же, просил два раза позвать ее, и дал ей знать, чтобы она перекрестила его. Она зарыдала и вышла".
Я сознательно не расширяю аргументацию, ограничившись только теми примерами, которые привел Тынянов. Ни один из них не может быть использован для подтверждения его точки зрения: представляется совершенно очевидным, что характер привязанности Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной не только не дает никаких оснований считать ее ни страстью, ни длительной влюбленностью в красивую женщину, но и трактовать эту любовь как утаенную . Свое отношение к ней Пушкин проявлял постоянно и открыто; что же до первоначально вызванного ею чувства, скрывать тут Пушкину уже было нечего, а потому он ее и включил в свой список под именем Катерины II – что гораздо вероятнее, чем предположение о Екатерине Семеновой.
Текст посвящения поэмы вполне может трактоваться как написанный кому угодно, но есть места, которые все равно приходится объяснять применительно к выбранной исследователем кандидатуре. Тынянов и объяснял, да только не то, что требует объяснения: "Поэт обращается к женщине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что поэма посвящена ей"? – Да не только этого поэт боится, но и того, что эти стихи до нее вообще не дойдут: "Коснется ль уха твоего?" Это сомнение понятно, если речь идет о Марии Волконской, живущей в Сибири, и совершенно непонятно, если речь о Карамзиной, немедленно читавшей все написанное Пушкиным, как только его стихи попадали в их дом – в рукописном ли, или в опубликованном виде.
"Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа пройдет, непризнанное вновь…" ? – Здесь невозможно оттрактовать слово " непризнанное " так, как это пытался сделать Тынянов (как непринятая любовь), поскольку Пушкин в следующих строчках (опущенных Тыняновым в разборе) показывает, что это слово надо понимать как "неузнанное" : " Узнай , по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе…" А уж пустыня , печальная она или в Сибири, применительно к Карамзиной – несомненная натяжка. Но более всего удивляет в тыняновской версии то, что он совершенно не обратил внимания на пушкинское "ты" посвящения: Пушкин с Карамзиным и его женой, людьми гораздо старше его, был на "вы" : и говоря с ней и о ней, и в переписке он называл ее не иначе как Катерина Андреевна . И, наконец, при чем тут "ПОЛТАВА" ?
IX
Не озаботился поиском связи между своей кандидатурой и "ПОЛТАВОЙ" и Томашевский, когда пытался доказать, что "утаенной любовью" была старшая сестра Марии Раевской Екатерина, вскоре после совместного путешествия Пушкина и Раевских вышедшая замуж за генерала М.Ф.Орлова. Поскольку Томашевский, как и большинство перечисленных в начале этой главы пушкинистов, опирается в первую очередь на южные стихи Пушкина, вкратце напомню об этом путешествии.
10 мая 1820 года Пушкин, с письмом графа Каподистриа о его переводе в распоряжение главного попечителя колоний Южного края генерала И.Н.Инзова, отбыл в Екатеринослав; одновременно Пушкин везет Инзову депешу о назначении того наместником Бессарабии. 17 или 18 мая он прибывает в Екатеринослав, и, дружелюбно встреченный Инзовым, подыскивает себе жилье. Через неделю, искупавшись в Днепре, Пушкин простудился и слег. Через две с небольшим недели после его прибытия в Екатеринослав туда приехали Раевские – отец семейства, генерал Николай Николаевич Раевский, его сын Николай Николаевич Раевский-младший и две младшие дочери, Мария и Софья, в сопровождении врача, гувернантки и прислуги. Генерал с семьей ехал на Кавказские минеральные воды, где должен был застать старшего сына, Александра Раевского. Николай Раевский-младший был не только знаком, но и дружен с Пушкиным еще в Петербурге: через четыре месяца в письме брату из Кишинева от 24 сентября, описывая это путешествие с Раевскими, Пушкин напоминал ему: "…Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные " (об этих услугах Николая Раевского Пушкину, до самого последнего времени остававшихся тайной для пушкинистов, речь впереди – они имеют прямое отношение к теме этой главы).
Николай Раевский знал, что Пушкин должен быть уже в Екатеринославе, и вместе с отцом разыскал его; это был день рождения Пушкина, и они нашли его в убогой хате и в плачевном состоянии. При виде Раевских у него от радости покатились слезы. Генерал Раевский выхлопотал ему у Инзова отпуск, и он вместе с ними уехал на Кавказ. Путешествие с семейством Раевских, исключительно дружелюбно отнесшихся к нему, подействовало благотворно: через несколько дней он уже был здоров. 6 июня они прибыли в Горячие воды, где пробыли почти месяц; здесь началось сближение Пушкина и с Александром Раевским, дружба с которым была достаточно тесной вплоть до отъезда поэта в Михайловское. 3 июля все переехали в Железноводск, через 2 недели перебрались в Кисловодск, около 1 августа вернулись в Пятигорск, 5-го или 6-го, оставив Александра Раевского долечиваться, двинулись в Крым. 14 августа они были в Тамани, откуда 15-го морем добрались до Керчи, затем снова в каретах – до Феодосии, 18-го они совершили морской переезд из Феодосии в Гурзуф, во время которого Пушкин написал начерно элегию "Погасло дневное светило…" В Гурзуфе их уже ждали жена генерала Раевского, С.А.Раевская, с двумя старшими дочерьми, Екатериной и Еленой.
Пушкин прожил там 3 недели, с помощью Николая и Екатерины Раевских улучшал свой английский (читая "Корсара" Байрона – но, как мы увидим, и не только его), "любезничал" с Екатериной Раевской и написал стихотворения "Я видел Азии бесплодные пределы…" и "Зачем безвременную скуку…" , последнее – хотя и продиктованное живым чувством, но вполне в духе романтизма, с его традиционными "девой милой" , "днем страданья" , "изгнаньем и могилой" :
К…
Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать,
И неизбежную разлуку
В унынье робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней.
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный, будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
В это же время Пушкин пишет "КАВКАЗСКОГО ПЛЕННИКА" ( "КАВКАЗ" , первая редакция). 5 сентября Пушкин с Н.Н.Раевским-старшим и Н.Н-младшим выезжают (верхом) в Симферополь через Ялту, Кореиз, Мисхор, Алупку; минуя Севастополь, они приезжают в Бахчисарай, где Пушкин осматривает ханский дворец с фонтаном "Сельсибийль"; из Бахчисарая едут в Симферополь. Примерно 13 сентября Пушкин отправляется из Симферополя в Одессу, 20 сентября – из Одессы в Кишинев, куда к этому времени уже переехал Инзов из Екатеринослава в соответствии с его новым назначением.
X
21 сентября Пушкин уже в Кишиневе; в первые же дни пребывания там он заканчивает элегию " Погасло дневное светило… ", начерно пишет стихотворение " Увы! зачем она блистает… ". По воспоминаниям о Крыме им впоследствии написаны на Юге поэмы "КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК" и "БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН" и несколько стихотворений, в том числе – фрагмент "ТАВРИДА" , стихотворение "НЕРЕИДА" и элегия "Редеет облаков летучая гряда…" ; Томашевский в своей статье "Утаенная любовь Пушкина", приводя текст этой элегии, утверждал, что в ее концовке речь идет о Екатерине Раевской:
Редеет облаков летучая гряда.
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины.
Люблю твой слабый свет в небесной вышине;
Он думы разбудил, уснувшие во мне:
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень -
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
В качестве подтверждения адресата стихотворения и своей версии "утаенной любви" (в общем-то, вполне реальной, если бы не "ПОЛТАВА" ) Томашевский процитировал выдержку из письма от 3 июля 1823 года к Екатерине Раевской ее мужа, Михаила Федоровича Орлова (в переводе с французского): "Среди стольких дел, одно другого скучнее, я вижу твой образ, как образ милого друга, и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу памятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона".