Вокруг последних трех строк элегии и "девы юной" существует целая литература; приведенный отрывок из письма, оригинал которого находится в Государственном Литературном Архиве, а текст Томашевский получил от Цявловской, эти споры, казалось бы, закрывает: Екатерине Раевской в момент ее встречи с Пушкиным было 23 года, ее сестрам Елене – 17, Марии – неполных 15 и Софье – 13, и, хотя "девой юной" элегии "Редеет облаков…" скорей уж должна была бы стать Елена Раевская, ею, пусть и с натяжкой, могла быть и Екатерина. Однако я бы сказал, что в данном случае образ "дева юная" – собирательный , Пушкин собрал его из четырех сестер, которых он превратил в "подруг" : "имя называла" Екатерина, но, в соответствии с требованиями к р омантическому стихотворению, Пушкину понадобилась "дева юная" . Таким образом, в последних строках стихотворения действительно содержится некий биографический мотив, но какое он имеет отношение к "утаенной любви" – это ведь и вообще не стихотворение о любви (разве что принять за описание любовного переживания строки "сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчивую лень" )? С этой точки зрения стихотворение "Зачем безвременную скуку…" в гораздо большей степени "биографично" и, скорее всего, и было написано о чувстве именно к Екатерине Раевской.
К своей трактовке "утаенной любви" Томашевский для убедительности подверстал и тогда же написанные Пушкиным следующие стихи:
Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой…
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать.
Спешу в волненье дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее.
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей,
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
Ссылаясь на письмо Н.Н.Раевского-младшего к матери от 6 июня 1820 года ("Не следует предпринимать такое дальнее путешествие бесполезно, особенно в настоящем состоянии Катеньки. Вы ведь знаете, что чуть не решили предписать ей поездку в Италию".) и на одновременно написанное отцом письмо к Екатерине Раевской ("Где ты, милая дочь моя Катенька? Каково твое здоровье и здоровье сестры твоей Аленушки? Вот единственная мысль, которая и во сне меня не оставляет…" и "Железные воды делают чудеса во всяком роде расслабления, как и в том случае, в каком ты, друг мой, находишься…".), исследователь полагал, что и это стихотворение адресовано ей, а не ее сестре, болезненной Елене Раевской. Между тем сам тон этого стихотворения не соответствует представлению Пушкина о Екатерине Раевской, о которой он писал в письме к Вяземскому 13 сентября 1825 года, сравнивая с ней Марину Мнишек его "Бориса Годунова" – и одновременно "засвечивая" ее и тем самым окончательно выводя ее кандидатуру из "конкурса" на звание "утаенной любви": "Моя Марина славная баба, настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори, однако ж, этого никому". А вот поэтической проницательности Пушкина, увидевшего в болезненности ее младшей сестры Елены Раевской обреченность (Елена, самая красивая из сестер, была так больна, что даже не могла танцевать, а впоследствии так и не вышла замуж) и написавшего об этом истинно сострадательное стихотворение, как и элегия "Редеет облаков…" не требующее биографического истолкования, – этой его человечности и чуткости следовало бы отдать должное.
Кажется очевидным, что процитированные в этой главе стихотворения ( "Зачем безвременную скуку…" , "Редеет облаков…" , "Увы, зачем она блистает…" ) действительно написаны по поводу определенных адресатов; в то же время ни один адресат не отвечает всем (а нужно отвечать именно всем ) требованиям, сформулированным в начале обзора: старшие сестры никакого отношения к содержанию "ПОЛТАВЫ" не имели , а Екатерина Раевская не соответствует и требованию "утаенности" .
XI
Но для нас на примере элегии " Редеет облаков… " и других южных стихов Пушкина гораздо интереснее и важнее было бы проверить, как Пушкин осваивал Байрона, с которым Раевские вплотную познакомили его во время путешествия по Кавказу и Крыму: не Байрон ли стал источником романтической любовной лирики Пушкина южной ссылки?
Между тем из этих и других стихов Пушкина хорошо видно, как он, начиная свое стихотворение под влиянием чужого, постепенно выходит на собственное, оригинальное решение темы (такому подходу к освоению зарубежной поэзии и прозы он остался верен до последних дней). Таков, например, отрывок "ТАВРИДА" , созданный под впечатлением "Фрагмента" Байрона 1816 года ("Could I remount the river of my years…"); он и задуман, и начат был, как и байроновский "Фрагмент", в виде свободного размышления о жизни и смерти в форме вопросов к самому себе и ответов на них. Но Байрон весь обращен туда , "после смерти", здесь его уже не волнует и не привлекает; Пушкин же, лишь "заглянув" туда , весь здесь , там его интересует лишь постольку, поскольку он может взять с собой туда то, что ему здесь дороже всего. Основной мотив пушкинского отрывка (стихи Байрона цитируются в моих переводах. – В.К. ):
Во мне бессмертна память милой,
Что без нее душа моя?
Байроновское стихотворение дало Пушкину первоначальный толчок к размышлению, и на этом его влияние кончилось, хотя отдельные места текстуально почти совпадают; далее Пушкин самостоятелен, в том числе и в тех романтических мотивах, которые, в отличие от байроновского "Фрагмента", проявились в "Тавриде". А вот известное стихотворение Байрона, от которого Пушкин оттолкнулся при создании элегии "Редеет облаков…" (чтобы не ломать голову над выбором из многочисленных вариантов перевода этого стихотворения, привожу его в моем):
Звезда бессонных, грустная звезда,
Твой зыбкий свет не потревожит ночи,
Едва мерцая, словно радость, – та,
Что, в памяти взойдя, вернуться хочет;
Как счастья миг из прошлого, горишь,
Лучом бессильным светишь, но не греешь.
Звезда тоски, ты сердцу говоришь
С годами все ясней – и холоднее…
Байроновский адрес в элегии Пушкина очевиден, так же как очевидно и то, что это стихотворение Байрона стало всего лишь поводом для написания своего, самостоятельного стихотворения. Скупыми средствами – двумя-тремя строками байроновского мотива печальной вечерней звезды и двумя последними строчками своего стихотворения перечислительное описание пейзажа поэт превратил в оригинальную элегию с присутствием жизни и тайны. И когда мы говорим о влиянии Байрона на творчество Пушкина (особенно в его южных стихах и поэмах), следует помнить, что на самом деле Байрон повлиял на него не более, чем любой другой прочитанный им поэт. Пушкин без стеснения использовал ритмы, размеры и сюжеты чужих стихов – вплоть до того, что даже начинал свои стихи едва ли не целиком заимствованными строчками, – но тут же уходил от них, как только его личный опыт начинал расходиться с позаимствованным. В таком способе освоения чужого опыта он утвердился при изучении мировой поэзии, в которой все "перепевали" друг друга, – а он был чрезвычайно начитан.
Романтические мотивы его любовной лирики южной ссылки следовало бы все-таки рассматривать в связи не столько с Байроном, сколько с установками романтизма в кругу его общения доссыльного петербургского периода. А одним из основных мотивов романтизма и была вечная, верная и неразделенная, безнадежная любовь автора как романтического героя произведения. Флер таинственности и безумная любовь , раны любви и тоска любви – все эти атрибуты романтической любви, будучи штампами сами по себе , тянули за собой в стихи и всевозможные образные штампы, вроде "томительный обман " , " жестокая судьба " , " безумный сон " , " узник томный " и т.п. (осененные именем Пушкина, они расплодились в русской поэзии как раз тогда, когда Пушкин стал от них избавляться).
Другими словами, там, где наша пушкинистика в южных стихах поэта искала следы любви к некой женщине, любви, которую Пушкин тайно пронес через всю жизнь – или, по меньшей мере, через многие годы, – наши пушкинисты гонялись за призраком романтизма . В стремлении распознать "адресат" такой любви едва ли не в каждом стихотворении Пушкина они слишком часто заходили необоснованно далеко, а главное – совершенно немотивированно: большинство любовей 1-го "донжуанского списка" были неразделенными , но ни одна из них не стала вечной , это были характерные для Пушкина вспышки влюбленности . Однако же надо сказать, что Пушкин сознательно сделал все возможное, чтобы не только современные ему читатели, но и поколения пушкинистов занимались упорными розысками адресатов его стихов, виртуозно объединив их реальные биографические мотивы и их общую романтическую настроенность ("читатель должен верить в безнадежную любовь автора") и проявив при этом незаурядный мистификаторский талант .
XII
Элегия "Редеет облаков воздушная гряда…" была опубликована в 1824 году, в числе нескольких стихотворений Пушкина в "Полярной Звезде", но наличием явного адреса среди них отличалось другое стихотворение:
Простишь ли мне ревнивые мечты,
Моей любви безумное волненье?
Ты мне верна: зачем же любишь ты
Всегда пугать мое воображенье?
Окружена поклонников толпой,
Зачем для всех казаться хочешь милой,
И всех дарит надеждою пустой
Твой чудный взор, то нежный, то унылый?
Мной овладев, мне разум омрачив,
Уверена в любви моей несчастной,
Не видишь ты, когда в толпе их страстной,
Беседы чужд, один и молчалив,
Терзаюсь я досадой одинокой;
Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!
Хочу ль бежать, – с надеждой и мольбой
Твои глаза не следуют за мной.
Заводит ли красавица другая
Двухсмысленный со мною разговор, -
Спокойна ты; веселый твой укор
Меня мертвит, любви не выражая.
Скажи еще: соперник вечный мой,
Наедине застав меня с тобой,
Зачем тебя приветствует лукаво?..
Что ж он тебе? Скажи, какое право
Имеет он бледнеть и ревновать?..
В нескромный час меж вечера и света,
Без матери, одна, полуодета,
Зачем его должна ты принимать?..
Но я любим. Наедине со мною
Ты так нежна! Лобзания твои
Так пламенны! Слова твоей любви
Так искренно полны твоей душою!
Тебе смешны мучения мои;
Но я любим, тебя я понимаю.
Мой милый друг, не мучь меня, молю:
Не знаешь ты, как сильно я люблю,
Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.
Адрес стихотворения – пусть и не для всех, а только для самого адресата и его близких – выдавали строки "В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полуодета, Зачем его должна ты принимать?.." , и по сравнению с этой откровенностью элегия "Редеет облаков…" – образец целомудренности и такта; тем не менее, Пушкин-мистификатор произвел вокруг последних трех строк этой элегии несколько забавных маневров, чтобы заинтриговать и читателей, и "посвященных". Пушкин рассчитывал, что "дева юная" , прочитав его стихотворение, вспомнит не только звезду, которую она "именем своим… называла" , но и байроновское стихотворение, которое они вместе читали в Крыму, и поймет напоминание про "счастья миг из прошлого" как на ими прожитую любовь.
Одновременно он ждал реакции на его последнее стихотворение "Простишь ли мне ревнивые мечты…" – реакции его новой любви , из настоящего ; вот почему он, послав стихи для публикации, с таким нетерпением ожидал их появления. При этом Пушкин послал Бестужеву полный текст элегии "Редеет облаков…" с условием не печатать три последние строки, прекрасно понимая, что без них стихотворение не просто проигрывает, а просто пропадает, и рассчитывал, что Бестужев, не увидев в этих строчках ничего нескромного или компрометирующего Пушкина, а в их опубликовании – чего-то зазорного, не захочет публиковать стихотворение без последних трех строк и не удержится от публикации элегии в полном варианте. Что и произошло. И 12 января 1824 года Пушкин, получив альманах, тут же пишет Бестужеву "рассерженное" письмо:
"Конечно я на тебя сердит и готов с твоего позволения браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых я просил тебя: ты не знаешь до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов Элегия не имела бы смысла. Велика важность! А какой же смысл имеет:
Как ясной влагою полубогиня грудь
………………………………. воздымала
Или
с болезнью и тоской
Твои глаза и проч.?"
Пушкин имел в виду то, что в "Полярной Звезде" в стихотворении "Простишь ли мне ревнивые мечты…" вместо "боязнью" было напечатано "болезнью" , а в небольшом стихотворении "НЕРЕИДА" перед словом "воздымала" цензура выкинула остальную часть строки:
Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел нереиду.
Сокрытый меж дерев едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.
Стихотворение "НЕРЕИДА" уж никак не менее "биографично", чем элегия, и никого не могло обмануть его размещение в разделе "Подражания древним". Пушкин обыграл классический образ, сочетанием "Таврида" , "полубогиня" и "младая грудь" скрыто обозначив одну из четырех сестер, с которыми он недавно отдыхал в Крыму, – 14-летнюю Марию Раевскую: ведь рядом с Екатериной (23 лет) и Еленой (17 лет) она была только "полубогиней" и только к ней могла относиться пушкинская "младая грудь" . И тем не менее весь сыр-бор разгорелся именно вокруг элегии – вокруг "девы юной" . Но какова пушкинская аргументация! А если бы вмешательства цензуры и опечаток не было?!
Затем Пушкин разыгрывает и Ф.В.Булгарина:
"…Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках ("Литературные Листки", приложение к "Северному Архиву". – В.К. ) здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде, отчего в них и нет никакого смысла. (И это после того, как он, выкинув в каждой "прилагаемой пьесе" по три строки, одну обессмыслил, а смыслу второй причинил серьезный ущерб! – В.К. ) Это в людях беда небольшая, но стихи не люди".
В связи с предыдущим последняя фраза – чистейшая пушкинская издевка, понятная только ему: Булгарин все принимает всерьез, Пушкин "из-за угла смеется" над ним. И Булгарин перепечатывает стихотворение "Простишь ли мне ревнивые мечты…" , выпустив три строки и еще раз "засвечивая" его адресата и разжигая интерес к нему, и элегию "Редеет облаков…" без последних трех строк с объяснением допущенной "ошибки", еще больше интригуя читателей.
Другими словами, Пушкин публикует пустышку, заставляющую читателей обратить внимание на три последние выброшенные строки, без которых стихотворение выглядит, по меньшей мере, странно, и разыскивать их – тем более, что они уже опубликованы. В тон пушкинской мистификации стихотворение публикуется с цитатой по поводу "Бахчисарайского фонтана" из письма Пушкина к Бестужеву от 8 февраля 1824 года, которое попало к Булгарину (письмо было адресовано Н.И.Гречу с последующей переадресовкой: "В С-Петербург, В газетной экспедиции Пр.<ошу> дост.<авить> г-ну Бестужеву"):
"Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины
Aux douces loix des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve.
Впрочем я писал его единственно для себя…".
Пушкина разозлила беспардонность Булгарина, без разрешения влезшего в его переписку и опубликовавшего выдержку из нее, – но только это; в остальном Булгарин только подыграл Пушкину, который, используя его, разыгрывал и заинтриговывал публику, заставив ее толковать о некой "деве юной" , которая стала вдохновительницей и элегии, и "БАХЧИСАРАЙСКОГО ФОНТАНА" , и, наконец, снова разыграл Бестужева, устроив ему форменный эпистолярный "скандал". Таким образом, опубликовав фактическое "посвящение", мистификатор так закончил всю эту историю в письме к Бестужеву от 29 июня 1824 года: