Итак, в енисейских языках исследователи выделяют уже ранее описанный для других языков состав первообразных элементов: a-, na-, ni-, bi/be < и. – e. m, ku-, s-, t-, d-, j-.
Глава вторая
Партикулы и языковая таксономия
§ 1. Проблема идентификации
Если в первой главе основное внимание уделялось партикулам, с одной стороны, и лингвистической теории, не принимавшей (или даже отвергавшей) этот класс языковых элементов – с другой, и объяснялись, по возможности подробно, те причины, по которым лингвистика как "нормальная наука", по Т. Куну, не желала и не желает иметь дело с не укладывающимися в общую схему субъектами, то во второй главе партикулы будут рассматриваться на фоне "канонической" языковой "по-уровневой" системы, той, которая уже давно принята в "нормальной лингвистике". Можно предположить, что этот новый угол зрения позволит вскрыть и некоторые недостатки существующей таксономии.
Итак, что же произошло и происходит с языковыми партикулами за их долгую языковую историю?
Во-первых, они могут вполне удачно вписываться в языковую систему, не соединяясь в кластеры, так сказать, в "примарном" виде, употребляться изолированно. Чем же они тогда становятся?
Они становятся союзами, они становятся артиклями (в широком смысле – детерминативами), они становятся частицами.
При этом значения единиц у этих классов часто совпадают или пересекаются. Приведем, например, высказывание из латинской грамматики Шмальца-Штольца (цит. по: [Бюлер 1993: 107]): "Связующие слова (союзы) можно подразделить на изначально указательные и чисто соединительные, сообщения добавочных сведений или противопоставление.
Существенной разницы между этими двумя группами нет – уже потому, что из указательной основы при размывании ее дейктического значения произошло множество чисто соединительных союзов".
Однако, как это было показано в главе первой, партикулы любят "прилипать", в том числе прилипать и друг к другу. Тогда они становятся местоимениями, например къ + то, къ + то + то; они становятся частицами, например да + же, не + же + ли; они становятся союзами, например и + ли, и + но, а + по и т. д.
В течение долгой языковой истории происходит "стирание" одних кластеров партикул и, напротив, наращение, увеличение других. Так, например, романский артикль определенности восходит к латинскому местоимению ille, более сложному. Пока мы не можем проследить и объяснить судьбу каждой партикулы в каждом языке и в каждую историческую эпоху. Например, трудно объяснить, почему в русском языке комбинация а + то дистантна графически (Надень плащ, а то простудишься!), а в других славянских языках слитна, почему исчезла партикула-релятив jo и т. д. Мы не знаем также, все ли они использованы языком. Так, в частности, О. А. Осипова, анализируя редкую и никуда не вписывающуюся партикулу из кельтских языков, предположила, не опасаясь нарушить "принцип униформитарности", что из далекого для нас по времени "мешка" диффузных партикул использовано было далеко не все [Осипова 1997].
Но, как заметил (но только не сформулировал в современных терминах) еще Ф. Бопп, партикулы прилипают и к знаменательным словам: к глаголу, к имени. Именно тут мы можем догадываться о существовании некоторого скрытого "минисинтаксиса", о котором говорилось в первой главе, так как по-настоящему не знаем того синтаксического контекста, в который в далекие времена вписывалась та или иная форма имени или глагола, не знаем точно ни функций, ни позиций.
И в древности люди не говорили и не мыслили парадигмами: парадигмы есть просто факт метаописания, факты языкознания, которое "нашло" их в языке. Поэтому и наша монография называется, как уже говорилось, "Непарадигматическая лингвистика".
Итак, и имя, и глагол как минимум двучастны: знаменательная основа + партикула, падежная флексия. Современная наука определила не замечавшееся ранее совпадение ряда партикул у глагола и имени. Вяч. Вс. Иванов назвал их "субморфами" [Иванов 2004: 30]. См.: "Выделение субморфов может оказаться полезным для установления связей между морфами, позднее разошедшимися, но восходящими к одному источнику. В то же время нелегко избежать опасности ошибочного объединения морфов, исторически друг с другом не связанных" [Иванов 2004: 31]. Какой "минисинтаксис" стоит за этими совпадениями – пока неизвестно.
Совершенно особую роль в этом плане среди частей речи играют местоимения. Их структура другая. Они (пока мы исключаем из рассмотрения формы 1 и 2 лица) в большинстве своем полностью состоят из партикул. Как было видно на примере русского я (глава первая, § 5), даже за этим однобуквенным элементом стоит в истории целое интродуктивное высказывание "вот он я". Возможно, такое высказывание, то есть тоже "минисинтаксис", стоит и за каждой падежной формой "полных местоимений". Как всегда, интересную гипотезу, относящуюся и к "непарадигматической лингвистике", и к "скрытой памяти", высказал Р. Якобсон [Jakobson 1962: 21]. Анализируя сочетания его сын / сын старика, он считает, что местоимение его состоит из двух частей: *je + *go. О первой частице (партикуле) мы уже говорили в связи с русским э + то и аугментом в греческом аористе и имперфекте. Якобсон считает, что она сохраняет свою интродуктивность, а вторая же партикула, *go, располагается за ней по "закону Ваккернагеля", о котором уже говорилось.
Делались попытки построить дистрибуцию "прилипания". Так, в частности, Ф. Адрадос [Adrados 2000] распределяет партикулы на классы следующим образом: дейктические и анафорические партикулы. Так, *-so, *-to соединялись с местоимениями и союзами; существовавшие два гиперкласса – номинально-вербальный и прономинально-адвербиальный – расщеплялись; становился важным порядок слов. Ударение стало возможным только на Стадии II и III, но для партикул "accent was central: it was related to word order and emphasis, and also to the possibility of their becoming suffixes or endings" [Adrados 2000: 65] ["ударение было центральным фактором: оно соотносилось с порядком слов и эмфазой и с возможностью партикул становиться суффиксами или окончаниями"].
Таксономически партикулы обычно связаны с так называемыми "дискурсивными словами"; однако, как уже говорилось, отнюдь не все дискурсивные слова соотносятся с набором партикул. Так, например, авторы статей в сборнике "Дискурсивные слова русского языка" [Дискурсивные 1998] включают в их число такие слова, как по меньшей мере, наоборот, еще раз, впрочем и др., которые не состоят из партикул; но в этом же списке находятся и слова из партикульного фонда: только < то + ли + ко, дай < да + и, не + у + же + ли, не + бо + сь и под.
Так же партикулы в грамматиках предлагают отнести к категории "незнаменательных слов", но и тут область незнаменательных слов пересекается с областью партикулярного фонда лишь частично, поскольку в этот класс вводят и предлоги. Предваряя дальнейшие рассуждения, скажем заранее, что объединять партикулы и предлоги, как это часто делают, теоретически нерационально и информационно бессмысленно, так как партикулы относятся, как было сказано, к "коммуникативному фонду", а предлоги – к денотативной стороне сообщения. Предлог помогает описывать конкретный кусочек действительности, а партикулы, как и дискурсивные слова, "не имеют денотата в общепринятом смысле; их значения непредметны, поэтому их можно изучать только через их употребление" [Дискурсивные 1998: 8].
Значительное число партикулярных образований входит в разряды местоимений и частиц. И здесь, однако, мы можем найти исключения в довольно большом числе. В частности, не из партикул состоят [кто]-нибудь, пусть, пускай, нехай, ведь.
Наконец, предельно простая фонетическая структура таких примарных партикул, а они состоят, как правило, либо из одного гласного (V), либо из комплекса консонант + вокал (CV), может привести к мысли о их соответствии слогам языка. Именно моносиллабичность подобных элементов считает их основным признаком М. Фрид [Fried 1999: 43]. Но и это неверно, так как существуют слоги, не имеющие аналога среди фонда партикул, однако знаменательные слова распадаются на них легко.
Ясно, что вопрос о возникновении таких партикул и их первичной семантике связан с еще недавно запретной темой о происхождении языка вообще и о его эволюции (см. главу первую, § 5). Поэтому примарные (некомплексные партикулы) в течение долгого времени было принято возводить к каким-нибудь "застывшим" формам – как правило, падежным формам местоимений.
Во многих работах, в той или иной степени посвященных тем компонентам языка, которые мы здесь называем партикулами, эти языковые элементы являются предметом разного типа таксономических затруднений. В этом отношении мы должны быть благодарны русскому языку, который, как уже говорилось, позволяет различать терминологически "частицы" и "партикулы" (particles в англоязычной литературе). Так, например, А. Звики в специальной работе [Zwicky 1985] подчеркивает тот факт, что "particle в своем обычном очень широком употреблении – это понятие дотеоретическое, не имеющее переводного эквивалента на язык лингвистических конструктов, и в угоду этим конструктам оно должно быть элиминировано" [Zwicky 1985: 284]. Описывая разные таксономические подходы (так, например, пишут о "mystery particles"), Звики, твердо уверенный в том, что такой именно синтаксической категории, как particles, нет (а "вне-категориальных слов нет, и каждое слово принадлежит к какой-нибудь синтаксической категории, выведенной универсальной грамматической теорией" [Zwicky 1985: 294]), предлагает искать выход в именовании – назвать весь этот класс "дискурсивными показателями" (discourse markers). Как мы старались показать выше, дело в самой теории, а не в таксономическом ярлыке.
Как же именно эти партикулы, любящие "слипаться" друг с другом или "прилипать" к другим словам, связаны с анализом функциональной семантики сочинительных союзов?
Исторические разыскания, как оказывается, дают возможность найти "промежуточный" этап распределения местоименных партикульных показателей. Так, А. А. Зализняк [Зализняк 1995: 161] пишет, что "для 1 и 2 лиц в берестяных грамотах соблюдается следующий основной принцип: в нормальных случаях употребляется либо модель далъ есмь (виноватъ есмь), либо модель я далъ (я виноватъ), но не трехчленная модель я есмь далъ (я есмь виноватъ)". Действительно, функциональное сходство показателей "справа и слева" для 1-го лица на этом периоде русского языка ощущалось живо и потому достаточно было только одного из них.
При восстановлении происхождения и эволюции парадигм имени и глагола в лингвистике представлены две точки зрения (и, соответственно, две научные школы). Согласно одной из них, парадигматические словоизменительные показатели именуются "расширителями", "формантами", "аугментами" и т. д. И вопрос о наличии у них первичного автономного значения не то чтобы отрицается, но просто не ставится. Например, И. М. Тронский категорически осуждал в Предисловии к книге А. Эрну [Эрну 1950] идею "местоименности" глагольных и именных флексий, и в своей собственной книге [Тронский 2001] говорит о флексиях только как о "личных окончаниях".
По другой концепции, словоизменительные флексии – как глагольные, так и именные – возникли из неких добавок, которые называют по-разному. И это различие в именовании и статусной характеристике этих добавок теперь становится все более значимым. Одни полагают, что флексии – это, как правило, застывшие местоименные элементы. Так, В. Шмальштиг, обсуждая далеко ведущую идею П. Кречмера о том, что и. – е. не-презентные глагольные форманты -s-, – t-, – v-, – k– были первоначальными показателями глагольного объекта, высказывает такую мысль, что форма медия на *-to "есть в действительности дейктическое местоимение *-to, присоединенное к корню, как правило, в нулевой ступени" [Шмальштиг 1988: 267]; см. у него далее: "я остановлюсь на различных формах местоимений и на том, как они постепенно превращались в глагольные окончания" [Там же: 275].
Подробно эта идея уже давно излагалась А Н. Савченко в специальной монографии [Савченко 1960]. Как он считает, первое лицо глагола связано через окончание с личным местоимением, а второе и третье – с местоимениями указательными: – *so/*to.
Комплекс: основа + флексия обычно бинарен, но в действительности, как предполагается, местоименный компонент может пронизывать более протяженные отрезки. Важно, что в этом случае речь идет о соединении двух значащих, то есть имеющих свою семантику, компонентов. Например, уже К. Уленбек в 1901 г. отметил, что показатель субъекта -s-, по-видимому, является постпозитивным артиклем, восходящим к местоимению -*so. А. Эрну [Эрну 1950] прямо возводит окончания именительного и родительного множественного числа второго и первого склонений латинского имени к указательным местоимениям [Эрну 1950: 49].
Но есть и другие подходы, согласно которым флексии – это не "приклеившиеся" местоимения, а некие первообразные частицы-партикулы с диффузным значением дейктического характера, распределенным по высказыванию в целом. Так, Ю. С. Степанов, автор важной теории "длинного компонента", пишет: "В современных индоевропейских языках повторяющимся элементом обычно служат разнородные члены синонимического ряда. (…) В древних индоевропейских языках повторяющимся элементом часто является какая-либо специальная дейктическая частица… *1. – v– //-т.; *2. – t-; *3. – n– дейксисы трех лиц – участников акта речи" [Степанов 1989: 73].
Таким образом, положение о "местоименности" глагольных флексий есть в этой теории чистая условность описательности: более точно, удобнее говорить о том, что и местоимения, и глагольные флексии восходят к общему для них протоэлементу, являющемуся, как правило, дейктическим показателем (см. такую точку зрения: [Shields 1997]). Подобный взгляд восходит к точке зрения на реконструируемый и. – е. язык (the new image of I. – E. morphology), согласно которой первый этап развития и. – е. языка не был флективным, а в протоиндоевропейском на синтаксическом уровне соединялись компоненты диффузной семантики и диффузной частеречной принадлежности (см. об этом подробнее в главе первой).
Так, в 1992 г. вышла уже упоминавшаяся статья Ф. Адрадоса "О новом облике индоевропейского: история одной революции" [Adrados 1992]. Суть "нового облика" Фр. Адрадос излагает следующим образом (как кажется, повторить эти положения допустимо и в этой главе).
Индоевропейский язык прошел три реконструируемые стадии:
1) Протоиндоевропейский. Он не был флективным и не имел парадигм.
2) Тот этап индоевропейского языка, который засвидетельствован анатолийскими данными.
3) Поздний индоевропейский язык, который до сих пор и принято было считать древнейшим состоянием и который уже обладал парадигматическим устройством" [Adrados 1992: 1; Shields 1997: 106].
В предыдущие периоды лингвистической реконструкции протоиндоевропейского, как считает Ф. Адрадос, было лишь два направления: "унитарное", "плоское" (plain), по которому реконструировался некий единый язык, близкий к более поздним состояниям, и язык с реконструируемой "глубиной", то есть тот язык, в котором принципиально выявляются лингвистами возможные иные состояния, но в общем виде они никогда ими не формулируются.
Многое в этой теории "нового облика" связано с идеей постепенной эволюции в развитии компонентов парадигм глагола и имени, но для нас важно то, что именно эти дейктические час-тички-партикулы, а отнюдь не местоимения, которые появляются – пусть из них же, но позже, – по мнению приверженцев "новой теории", лежат в основе первоначальной индоевропейской грамматики. Значение их, как уже говорилось, было достаточно диффузным, и это объясняет, по мнению К. Шилдза, автономность развитий глаголов, имен и местоимений как особых – семантически и функционально – частей речи.
Частицеообразные партикулы при этом всегда объединялись (и объединяются и сейчас!) в ансамбли разных функциональных оттенков, разумеется, не реализуя в языках всех своих комбинаторных возможностей.
Эти ансамбли могут состоять только из самих партикул. Так, нами были выбраны (по принципу случайной выборки) 10 русских партикул: не, къ, то, ли, и, у, же, да, а, но. Они дают 726 сочетаний по 2 и по 3 элемента с возможными перестановками, однако лишь около 50 комбинаций из них могут быть признаны реализовавшимися и функционирующими в русском языке реально.
Приведем также для иллюстрации фрагмент цепочки двукомпонентных партикульных комплексов, порожденных компьютерной программой из 9 русских партикул: и, а, не, но, да, же, ли, къ, то, и посмотрим, что из этого взял язык: и + а, и + но, и + да, и + же, и + ли, и + то, и + къ, и + не, … но + а, но + да, но + же, но + ли, но + то, но-къ, но-не, да-а, да-и, да-но, да-же, да-ли, да-то, да-къ, да-не, же-а, же-и, же-но, же-да, же-ли, же-то, же-къ, же-не, ли-а, ли-и, ли-у, ли-но, ли-да, ли-же, ли-то, ли-къ, ли-не, то-а, то-и, то-у, то-но, то-да, то-же, то-ли, то-къ, то-не, къ-а, къ-и, къ-у, къ-но, къ-да, къ-же, къ-ли, къ-то, къ-не, не-а, не-и, не-но, не-да, не-же, не-ли, не-то, не-къ, а-и, а-но, а-да, а-же, а-ли, ато, а-къ, а-не.
Мы видим здесь 84 сочетания.
Что же находится среди них? Какие частеречные элементы, относящиеся к системе языка, можно здесь выделить?
Во-первых, это привычные для нас современные "цельные" слова: или, даже, тоже, к(ъ)то.