Есть и такое мнение, что то, чтό называет Ельмслев фигурами, – это знаки–диакритики, а то, что у Ельмслева собственно знаки, – это знаки–символы. Можно говорить также о знаках I рода (фигуры, диакритики) и знаках II рода (символы).
К знакам I рода, полностью отвечающим указанным выше требованиям, относятся звуковые и графические знаки: они доступны человеческому восприятию, не имеют своего значения, исчислимы и строго организованы в систему, откуда и получают свою характеристику.
Морфемы частью исчислимы (аффиксы), частью неисчислимы (корни) и имеют свое значение; слова в языке явно неисчислимы (хотя для каждого текста их число может быть точно определено), но так как и морфемы и слова составлены из знаков I рода (фонем, букв), то и эти единицы языка – тоже знаки, что делается особенно ясным, если рассмотреть соотношение слов и вещей, ими обозначаемых.
Слова как названия вещей и явлений не имеют ничего общего с этими вещами и явлениями; если бы такая естественная связь слов и вещей существовала, то в языке не могло быть ни синонимов– различно звучащих слов, но называющих одну и ту же вещь (забастовка – стачка, завод – фабрика, тощий – худой, есть – жрать и т. п.), ни омонимов – одинаково звучащих слов, но имеющих разные значения (лук – "оружие" и лук – "растение", ключ – "родник" и ключ – "инструмент для отпирания замка", лама – "тибетский монах" и лама – "американское животное" и т. д.), невозможен был бы и перенос значений (хвост – "часть тела животных" и хвост – "очередь", собачка – "маленькая собака" и собачка – "рычаг для спуска курка" и т. п.), наконец, невозможно было бы наличие разнозвучащих слов для обозначения одного и того же явления в разных языках (однако это так, ср. русское стол, немецкое Tisch, французское table, английское board, латинское mensa, греческое trapedza, турецкое sofra, финское pöytä и т. д.).
Маркс писал, что "название какой–либо вещи не имеет ничего общего с ее природой".
Поэтому объяснить непроизводные, взятые в прямом значении слова нельзя: мы не знаем, почему "нос" называется носом, "стол" – столом, "кот" – котом и т. п.
Но слова, производные от простых, уже объяснимы через эти непроизводные: носик через нос, столик через стол, котик через кот и т. п., равно как и слова с переносным значением объяснимы через слова прямого значения; так, нос у лодки объясняется через сходство по форме и положению с носом человека или животного, стол – "пища" – через смежность в пространстве со столом – "мебелью" и т. п.
Таким образом, слова производные и с переносными значениями мотивированы и объяснимы в современном языке через слова непроизводные и прямого значения. Слова же непроизводные и прямого значения немотивированы и необъяснимы, исходя из современного языка, и мотивировка названия может быть вскрыта только этимологическим исследованием при помощи сравнительно–исторического метода.
Почему же все–таки стол, дом, нос, кот и т. п. не просто звукосочетания, а слова, обладающие значением и понятные для всех говорящих по–русски?
Для выяснения этого вопроса следует ознакомиться со структурой языка.
Под структурой следует понимать единство разнородных элементов в пределах целого.
Первое, с чем мы сталкиваемся при рассмотрении структуры языка, приводит нас к очень любопытному наблюдению, показывающему всю сложность и противоречивость такой структуры, как язык.
Действительно, на первый взгляд речевое общение происходит очень просто: я говорю, ты слушаешь, и мы друг друга понимаем. Это просто только потому, что привычно. Но если вдуматься, как это происходит, то мы наталкиваемся на довольно странное явление: говорение совершенно непохоже на слушание, а понимание – ни на то, ни на другое. Получается, что говорящий делает одно, слушающий – другое, а понимают они третье.
Процессы говорения и слушания зеркально противоположны: то, чем кончается процесс говорения, является началом процесса слушания. Говорящий, получив от мозговых центров импульс, производит работу органами речи, артикулирует, в результате получаются звуки, которые через воздушную среду доходят до органа слуха (уха) слушающего; у слушающего раздражения, полученные барабанной перепонкой и другими внутренними органами уха, передаются по слуховым нервам и доходят до мозговых центров в виде ощущений, которые затем осознаются.
То, что производит говорящий, образует артикуляционный комплекс; то, что улавливает и воспринимает слушающий, образует акустический комплекс.
Артикуляционный комплекс, говоримое, не похож физически на акустический комплекс, слышимое. Однако в акте речи эти два комплекса образуют единство, это две стороны одного и того же объекта. Действительно, произнесем ли мы слово дом или услышим его – это будет с точки зрения языка то же самое.
Отожествление говоримого и слышимого осуществляется в акте речи благодаря тому, что акт речи – двусторонен; типичной формой речи является диалог, когда говорящий через реплику делается слушающим, а слушающий – говорящим. Кроме того, каждый говорящий бессознательно проверяет себя слухом, а слушающий – артикуляцией. Отожествление говоримого и слышимого обеспечивает правильность восприятия, без чего невозможно достигнуть и взаимопонимания говорящих.
При восприятии неизвестного языка артикуляционно–акустического единства не получается, а попытка воспроизведения артикуляции услышанного приводит к неверным артикуляциям, диктуемым навыками своего языка. Это явление хорошо описано в "Войне и мире" Л. Толстого, когда русский солдат Залетаев, услыхав песню, которую поет пленный француз Морель: "Vive Henri quatre, Vive, ce roi vaillant! Се diable a quatre…", воспроизводит ее как "Виварика. Виф серувару! Сидябляка!" и далее передает продолжение французской песни: "Qui eut le triple talent, De boire, de battre, et d'être un vert galant…" – как "Кью–ю–ю летриптала, де бу де ба и детравагала".
Для правильного восприятия необходимо, чтобы оба собеседника владели теми же артикуляционно–акустическими навыками, т. е. навыками того же языка.
Но акт речи не исчерпывается восприятием, хотя без него и невозможен. Следующий этап – это понимание. Оно может быть достигнуто только в том случае, если и говорящий и слушающий связывают данное артикуляционно–акустическое единство с тем же значением; если же они связывают данное артикуляционно–акустическое единство, хотя бы и при правильном восприятии, с разными значениями, – взаимопонимания не получается; так, если встретятся русский и турок, и русский скажет табак, то турок легко "подгонит" русский артикуляционный комплекс табак под свой акустический комплекс tabak, но поймет его или как "блюдо", или как "лист бумаги", так как "табак" по–турецки tütün (ср. украинское тютюн).
Следовательно, и на этом втором этапе акта речи, как и на первом, необходимо, чтобы говорящий и слушающий принадлежали к коллективу, говорящему на одном и том же языке; тогда происходит новое отожествление несхожего: артикуляционно–акустической и смысловой стороны, образующих тоже единство.
Оставив в стороне первый этап акта речи и его слагаемые (о чем см. в гл. III – "Фонетика"), рассмотрим второе соотношение.
В языке всегда обязательно наличие двух сторон: внешней, материальной, связанной с артикуляционно–акустическим комплексом, и внутренней, нематериальной, связанной со смыслом. Первое является обозначающим и гарантирующим через знаки доведения речи до органа восприятия, без чего речевое общение немыслимо; второе – обозначаемым, содержанием, связанным с мышлением.
Непосредственное выражение смысла в звуке нетипично для языка. Так обстоит дело в разного рода механических сигнализациях, например в светофоре, где зеленый цвет "прямо" значит "можно", красный – "нельзя", а желтый – "приготовься". В таких системах сигнализации между смыслом и воспринимаемой материальностью ничего нет. В языке даже междометия отличаются от такого схематического устройства, так как они могут выполнять функцию целого предложения, относятся к определенной части речи, выражены не любым, а специфичным для данного языка звучанием, способны образовать производные знаменательные слова (ох – охать, оханье и т. п.), т. е. вообще стоят не изолированно, а в связи с другими элементами языка и не могут быть произвольно придуманы как системы сигнализации.
Типичным же для языка является сложная структура взаимосвязанных разнородных элементов.
Для того чтобы определить, какие элементы входят в структуру языка, разберем следующий пример: два римлянина поспорили, кто скажет (или напишет) короче фразу; один сказал (написал): Еo rus [эо pyc] – "я еду в деревню", а другой ответил: I – "поезжай". Это самое короткое высказывание (и написание), которое можно себе представить, но вместе с тем это вполне законченное высказывание, составляющее целую реплику в данном диалоге и, очевидно, обладающее всем тем, что свойственно любому высказыванию. Каковы же эти элементы высказывания?
1) [i] – это звук речи (точнее, фонема, см. гл. III, § 39), т. е. звуковой материальный знак, доступный восприятию ухом, или i – это буква, т. е. графический материальный знак, доступный восприятию глазом;
2) i- – это корень слова (вообще: морфема, см. гл. IV, § 44), т. е. элемент, выражающий какое–то понятие;
3) i – это слово (глагол в форме повелительного наклонения в единственном числе), называющее определенное явление действительности;
4) I – это предложение, т. е. элемент, заключающий в себе сообщение.
"Маленькое" i, оказывается, заключает в себе все, что составляет язык вообще: 1) звуки – фонетика (или буквы – графика), 2) морфемы (корни, суффиксы, окончания) – морфология, 3) слова – лексика и 4) предложения – синтаксис.
Больше в языке ничего не бывает и не может быть.
Почему для выяснения вопроса о структуре языка понадобился такой странный пример? Для того чтобы было ясно, что различия элементов структуры языка неколичественные, как могло бы показаться, если бы мы взяли длинное предложение, разбили его на слова, слова – на морфемы и морфемы – на фонемы. В данном примере эта опасность устранена: все ступени структуры языка представляют собой "то же" i, но взятое каждый раз в особом качестве.
Таким образом, различие элементов структуры языка – качественное, что определяется разными функциями этих элементов. Каковы же функции этих элементов?
1) Звуки (фонемы) являются материальными знаками языка, а не просто "слышимыми звуками". (См. гл. III, § 39.)
Звуковые знаки языка (равно как и графические) обладают двумя функциями: 1) перцептúвной– быть объектом восприятия и 2) сигнификативной – иметь способность различать вышестоящие, значимые элементы языка – морфемы, слова, предложения: нот, бот, мот, тот, дот, нот, лот, рот, кот… стал, стол, стул… сосна, сосны, сосне, сосну… и т. п.
Что же касается различия букв (графических знаков) и звуков (фонетических знаков) в языке, то оно не функциональное, а материальное; функции же у них те же самые.
2) Морфемы (см. гл. IV, § 42) могут выражать понятия: а) корневые – вещественные [стол-], [зем-], [окн-] и т. п. и б) некорневые двух видов: значения признаков [-ость], [-без-], [пере-] и значения отношений [-у], [-ишь], сиж–у – сид–ишь, [-а], [-у] стол–а, стол–у и т. п.; это семасиологúческая функция, функция выражения понятий. Называть морфемы не могут, но значение имеют; [красн-] выражает лишь понятие определенного цвета, а назвать что–либо можно лишь, превратив морфему в слово: краснота, красный, краснеть и т. п. (см. гл. IV, § 44).
3) Слова могут называть вещи и явления действительности; это номинативная функция, функция называния; есть слова, которые в чистом виде выполняют эту функцию, – это собственные имена; обычные же, нарицательные совмещают ее с функцией семасиологической, так как они выражают понятия.
4) Предложения служат для сообщения; это самое важное в речевом общении, так как язык есть орудие общения; это функция коммуникатúвная, так как предложения состоят из слов, они в своих составных частях обладают и номинативной функцией и семасиологической.
Элементы данной структуры образуют в языке единство, что легко понять, если обратить внимание на их связь: каждая низшая ступень является потенциально (в возможности) следующей высшей, и, наоборот, каждая высшая ступень как минимум состоит из одной низшей; так, предложение минимально может состоять из одного слова (Светает. Мороз.); слово – из одной морфемы (тут, вот, метро, ура); морфема – из одной фонемы (щ–и, ж–а–ть); ср. вышеприведенный пример с i.
Кроме указанных функций, язык может выражать эмоциональное состояние говорящего, волю, желания, направленные как призыв к слушающему. Выражение этих явлений охватывается экспрессúвной функцией. Экспрессия может быть выражена разными элементами языка: это могут быть специально экспрессивные слова – междометия (ай! – эмоциональное, эй! - волевое), некоторые грамматические формы (слова с уменьшительно–ласкательными суффиксами: дружочек! – эмоциональные, императивы глаголов: молчи! – волевые), особо экспрессивно окрашенные слова "высокого" или "низкого" стиля и, наконец, интонация.
Следует еще отметить одну функцию, объединяющую некоторые элементы языка с жестами, – это дейктúческая– "указательная" функция; такова функция личных и указательных местоимений, а также некоторых частиц: вот, эва и т. п.
В пределах каждого круга или яруса языковой структуры (фонетического, морфологического, лексического, синтаксического) имеется своя система, так как все элементы данного круга выступают как члены системы. Система – это единство однородных взаимообусловленных элементов.
Ни в коем случае нельзя подменять понятие системы понятием внешней механической упорядоченности, чем и отличается орудие общения – язык от орудий производства (см. выше); при внешней упорядоченности качество каждого элемента не зависит от целого (поставим ли мы стулья по четыре или по восемь в ряд и будет ли их 32 или 64 – от этого каждый из стульев останется таким же, как если бы он стоял один).
Члены системы, наоборот, взаимосвязаны и взаимообусловлены в целом, поэтому и число элементов и их соотношения отражаются на каждом члене данной системы; если же остается один элемент, то данная система ликвидируется; так, система склонения возможна при наличии хотя бы двух падежей (например, в английском местоимении he – him), но системы склонения с одним падежом быть не может, как во французском языке; категория несовершенного вида глагола возможна только тогда, когда имеется в той же грамматической системе и категория совершенного вида и т. д. Члены системы получают свою значимость по соотношению с другими членами данной системы; поэтому, например, родительный падеж при наличии отложительного (аблатива) не то, что родительный падеж в языке, где нет аблатива; значимость [к] в языках, где есть [х], иная, чем в языках, где нет [х] (см. гл. III, § 39).
Системы отдельных ярусов языковой структуры, взаимодействуя друг с другом, образуют общую систему данного языка.
§ 4. Язык и речь
Языковеды второй половины XIX и начала XX в., преодолевая универсализм и догматизм натуралистов (Шлейхер), все более и более углублялись в исследования отдельных языковых фактов и доводили свои исследования до речи отдельного человека. Успехи новой науки – психологии – способствовали этим устремлениям – довести исследование до индивида. Эти воззрения в своем крайнем проявлении доходили до отрицания языка как достояния коллектива, ставили под сомнение существование языков.
Так, А. А. Шахматов полагал, что "реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известной научной фикцией, ибо он слагается из фактов языка, входящих в состав тех или иных территориальных или племенных единиц индивидуумов".