В философском дискурсе есть разные, более или менее оптимистичные трактовки этой позиции. Так Блез Паскаль, например, менее оптимистичен: "Уясним же, что мы такое: нечто, но не всё; будучи бытием, мы не способны понять начало начал, возникающее из небытия; будучи бытием кратковременным, не способным охватить бесконечность". Впрочем, для философа, существовавшего в логике абсолютного времени и пространства, такой вывод вполне естественен. Достаточно представить себя в огромной комнате без начала и конца, где действует только уничтожающее жизнь время, чтобы понять эту логику. Вот почему Н.О. Лосский отвечает Б. Паскалю необходимостью отказаться от понимания сущности человека в пространственно-временном континууме. Человек – существо сверхпространственное и сверхвременное, утверждает Н.О. Лосский, и "необходимо выработать ясное представление о том, что значит быть существом сверхпространственным и, следовательно, не имеющим в себе той раздробленности, которая свойственна пространственным вещам. Еще труднее, но и важнее научиться понимать, что значит быть существом сверхвременным и, следовательно, не имеющим той раздробленности и той "непрерывной исчезаемости", которая свойственна событиям и процессам".
Эта полемика сама по себе интересна, но она не изменяет главного – психологического опыта, который известен каждому. "Слушай свое сердце", "душу трогает", "поступай как знаешь" – все эти устойчивые выражения отражают переживания живой этики. Впрочем, надо еще научиться чувствовать то, что мы чувствуем, и жить в соответствии с этим "голосом сердца". А это возможно лишь в реальности индивидуальных отношений, которые и открывают нашу сущность для нас самих. Таковы задачи института Учительства, духовного наставничества в восточной традиции, таковы они были в античном мире. Платон говорит: "Вот каким путем нужно идти в любви – самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самог`о прекрасного вверх – от одного прекрасного тела к двум, от двух – ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это – прекрасное (курсив наш, – А.К., А.А.)".
Что же такое это "самое прекрасное"? Это, пожалуй, самое важное ощущение-переживание, которое испытывает человек в результате всех кризисов личностного роста. Впрочем, это путь не слишком совпадает с тем, который описан Платоном, но в этом и нет ничего странного, ведь психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности мы осуществляем в отношении современного человека, а не древнего грека, чье бытие насквозь мифологично. Что же мы видим у современного человека? Анализируя результаты работы по психотерапевтическому сопровождению процесса развития личности, мы отмечаем, что пределы красивого раздвигаются, в первую очередь, за счет естественной красоты человека и живой природы. Неслучайно в работе "Первый шаг к положительной эстетике" Вл. Соловьев пишет: "Только на основании этих истин (объективность красоты и недостаточность искусства), а никак не через возвращение к артистическому дилетантизму возможна будет дальнейшая плодотворная работа в области эстетики, которая должна связать художественное творчество с высшими целями человеческой жизни".
Причем, человек не всегда осознает это свое переживание как переживание "красоты", "прекрасного", поскольку эти категории слишком формализованы в нашем "индустриальном обществе". Часто он говорит проще: "мне хорошо", "мне очень приятно", "я чувствую себя свободным", "я рад", "это настоящее". Слово "красота" появляется чуть позже, когда пределы восприятия красивого уже столь велики, что "безобразное" перестает восприниматься таким образом. По-настоящему безобразным для человека становится всякое насилие, в остальном же оценочная шкала устраняется. Ощущение радости жизни – это подлинное ощущение красоты мира. Платон пишет: "Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; всё же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает".
И теперь мы можем вернуться к проблематичному вопросу "добра" и "зла". "Строго говоря, – пишет С. Кьеркегор, – всюду, где только идет речь о выборе, там выдвигаются и этические вопросы, и единственный абсолютный выбор – это выбор между добром и злом, благодаря которому человек разом вступает в область этики". "Нет "я", нет души, – говорит О. Вейнингер, – высшей, совершенной реальностью обладает только добро, которое заключает в себя всякое единичное содержание…зло одинаково во всех людях…Дьявол – это есть человек, у которого есть всё и который всё же не добр; между тем обладание всем должно проистекать только из доброты и существует только благодаря доброте". Это требования выбора между "добром" и "злом" – кажется абсолютно естественным для самой природы человека. Однако же, чтобы утвердиться в истинном существовании "добра" и "зла" как неких абсолютных самоценных Начал, нам придется признать существование Бога и Дьявола. Жизнь действительно награждает нас неприятностями, но они не есть "зло", как проявление некой "злой воли".
"Зло" – лишь рационалистический конструкт, воздвигнутый на иррациональных аффектах. Его, как показал в своих работах К. Лоренц, нет даже в мире живой природы, где, как кажется, царствует перманентное насилие. Неслучайно, К. Лоренц называет "агрессию" животного лишь "так называемым злом" и добавляет: "В символе Древа Познания заключена глубокая истина. Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, в котором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог сделать все, чего ему хотелось". Абстракция изгнала человека из рая, не "зло", а наши представления о "зле".
"Зло" – это наша оценка для разного рода неприятностей, боли, чувств горя или безысходности. Но все это не делает саму жизнь ни хорошей, ни плохой. Она просто такая, какая она есть. Другое дело, что многие наши несчастья – нашего собственного производства, как индивидуального, так и группового. Но это не означает ничего другого, как только то, что перед нами стоит задача искать способы решения возникших проблем и механизмы предотвращения возможных будущих напастей такого рода. Осознание же того, что в этом мире нет "зла", устраняет идею противостояния "злу", то есть лишает нас необходимости идти на войну. И в этом, возможно, главный смысл этоэстетического посыла – "зло" перестает быть "злом", когда мы отказываемся видеть в нем "зло".
Истинная красота рождается в непосредственном отношении и потому существует только "здесь и сейчас". Поступок, действие, решение так же имеют смысл только "здесь и сейчас". Красив сам по себе поступок также только "здесь и сейчас", если же мы позже будем оценивать его таковым, то сам этот акт оценивания является нашим поступком, и именно ему и предназначается та оценка, которую мы придаем "здесь и сейчас" тому или иному историческому факту.
Отношения, которые регламентируются "моралью для всех", на деле – отношения между двумя. Тут парадокс: то, что в отношении между двумя ощущается как прекрасное, может формальной моралью определяться как безнравственное. М. Хайдеггер красиво говорит о со-бытии, и в этом отражается глубина красоты отношения: "Ни одно изменение не приходит без опережающего указывающего путеводительства. Но как сможет достичь нас какое-то путеводительство, если не высветится Событие, которое, призывая, требуя человека, озарит его существо, даст ему сбыться и в этом о-существлении выведет смертных на путь мыслящего, поэтического обитания на земле?"
К отношению мы никогда не приходим совершенно чистыми, мы несем в себе некий прежний груз, мы уже не-событие, мы со-реальность (если понимать Бытие и Реальность так, как их понимает психософия). "В каждом человеке, – говорит С. Кьеркегор, – есть нечто мешающее ему видеть свою душу насквозь; иногда это нечто разрастается до такой степени и в совокупности с различными лежащими вне воли человека житейскими условиями так запутывает его, что он почти не в состоянии открыть своей души другим; тот же, кто не может открыться перед другим, не может любить и, следовательно, несчастнейший человек в мире".
И только способность достичь своего сущностного "я" дает возможность осуществить "со-бытие". "Мысль всякой души, – пишет Платон, – которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питаясь созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет ее по кругу опыт на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание – не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемое нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. […] Красота сияла среди всего, что там было. […] Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется".
Поэтому между двумя нет ограничений, если оба ощущают красоту происходящего, и Платон добавляет, говоря о душе: "Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему – ведь, помимо благоговения перед обладателем красоты, она обрела в нем единственного исцелителя величайших страданий". В диалоге "Пир" Платон показывает, как подлинно красивое делается истинно этическим: "Сократ: Но скажи еще вот что. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно? Агафон: Кажется. Сократ: Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит, он нуждается и в добре. Агафон: Я не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет по-твоему. Сократ: Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое".
В "здесь и сейчас" возникает со-бытие Двух, это само переживание жизни как таковой, и в этом то главное, о чем говорит этоэстетика. Только это позволяет нам разрушить преграды индивидуальной реальности и даже собственно реальности, только это позволит нам освободиться от груза внешних наслоений, только это уничтожает одиночество и делает человека счастливым.
Глава четырнадцатая
Практические аспекты этоэстетики
Социогенная агрессия
Гамлет: Смотрите же, с какой грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов… Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя.
Вильям Шекспир
Вопрос противостояния личности и социума, индивида и общества относится к разряду вечных. Вот и Гамлет протестует против попыток манипулировать им, о том, что его протесты не беспочвенны, знают, конечно, все участники драматической сцены, но никто не показывает вида. И потому голос принца направлен в пустоту, впрочем, и сам Гамлет хорошо понимает это. Поэтому этим своим монологом он обращается не к обществу, он взывает к Высшему. В противостоянии личности и социума, так же как и в "Гамлете", и у личности, и у социума свои цели, но, в отличие от шекспировской драмы, никто не догадывается, в чем именно они состоят, что делает их борьбу еще более бессмысленной, а обращение к Высшему – традиционной и вынужденной мерой. Ситуация покажется нам еще более глупой, если мы сделаем над собой усилие, чтобы понять: истинные цели личности и социума родственны друг другу, если не сказать – идентичны. Впрочем, было бы и нелепо полагать, что элемент и его целое – требуют обратного. Другое дело, что этот элемент не ощущает себя частью целого, а вследствие этого целое не является таковым, или наоборот.
На каких бы позициях мы ни стояли – божественного или эволюционного происхождения этики (выработанной как приспособленческий механизм через "общественное чувство", "воодушевление" и так далее), если мы согласны с тем, что "живая этика" – это не фикция, то нам понятно, что в процессе, который именуется "воспитанием", она должна быть найдена в "воспитуемом" человеке. Насаждая мораль, мы рискуем не то что не найти, не взрастить ее в человеке, а, напротив, противопоставить его ей. Вместе с тем, основной механизм "морального воспитания" ребенка все-таки насильственный. А потому именно "мораль", пресловутое "нравственное воспитание" оказывается одним из главных авторов того феномена, о котором сейчас пойдет речь, – феномена "социогенной агрессии".
Гносеологически человек – это, прежде всего, трисубъект. Понимая это, мы должны отдавать себе отчет в том, что ребенок – это не только и не столько "впитывающая губка", как о нем любят говорить, но скорее – сито, самый настоящий фильтр, обладающий выраженной степенью избирательности. Однако, этот факт, как правило, не принимается в расчет ни родителями, ни воспитателями, ни учителями, а поэтому процесс обучения ребенка, по сути своей, часто сродни самому настоящему насилию, глумлению над его маленьким, но уже самостоятельным "я". Всякий ребенок в отношении воспитания – стойкий оловянный солдатик. И именно благодаря нашей трисубъектности, ни у кого из представителей рода человеческого "поучение" и "привитие морали" не вызывает искреннего энтузиазма.
Странно думать, что малышу можно что-то "вдолбить" в голову. Если же он испытывает хоть малейшее сомнение и сопротивление по вопросу, который ему "вдалбливается", это порождает в нем лишь напряжение и агрессию. И он усваивает не то, что мы ему "вдалбливаем", а те формы поведения, которые позволяют ему минимизировать агрессию взрослого. Усваивая этические нормы, он усваивает не этику, как это может показаться, а то, что следует делать, чтобы не навлечь на себя гнев взрослого, как избежать наказания. Эта ситуация бросает тень на весь дальнейший процесс социализации, поскольку теперь в этическом утверждении мы прочитываем не суждение, а укор, замечание, угрозу. Лучшего способа воспитать "сопротивленца", "партизана", ведущего "справедливую войну" и не придумаешь. В конечном итоге, "этическое воспитание" сводится к борьбе каждого из нас за право быть тем, кем мы являемся, с принуждением воспитателей, которые ждут от нас, что мы станем "такими, как все".
Воспитатель (в самом широком смысле этого слова, включая пресловутое "общественное мнение") не ищет в ребенке этического начала, не взращивает его, а в подавляющем большинстве навязывает некую "норму": от мелочей (как вести себя за столом) до фундаментальных этических заповедей (не убий, не укради и так далее). И если слабый в волевом отношении – "послушный" – ребенок не проявляет себя как "бунтарь" или "сорванец", это вовсе не значит, что он составляет некое исключение из общего правила. Его положение даже хуже, чем у "бунтаря". Сопротивляющийся внешнему давлению малыш отстаивает себя, а следовательно, в меньшей степени опасается нависшей над ним расплаты за неповиновение, слабый же в этом смысле ребенок не может ни сопротивляться, ни избавиться от чувства страха перед нависшим наказанием. Подчас, он лишь ощущает это тягостное давление, даже не осознавая причин своего дискомфорта.
Именно об этом говорит Карен Хорни: "Ребенок, растущий в атмосфере, которая порождает страх, ненависть и лишает его естественного самоуважения, приобретает глубоко укоренившееся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения. Однако он не только не способен их выразить, но если он достаточно сильно запуган, даже не осиливается допускать их в сферу осознаваемых чувств. Частично это происходит из-за простого страха наказания, а частично вследствие его страха потери любви и расположения, в которых он нуждается" . И хотя К. Хорни не описывает этот механизм как общее правило, если анализировать современное состояние российских семей (внутреннюю, психологическую атмосферу в семьях), а также систему работы отечественных учебных заведений, то становится очевидным, что "моральное научение" по факту оказывается в нашей культуре "моральным принуждением". О каком "самоуважении" и социальной поддержке этого самоуважения можно говорить, если ребенок не рассматривается обществом как носитель собственного мнения (он лишен права на высказывание, согласно российской традиции, он – "отрок", то есть отстраненный от речи, не имеющий право говорить)? Конечно, ребенку никто не запрещает говорить, но любая речь превращается в бессмысленность и "горловой шум", если ее никто не слышит, если она никому не интересна.
Агрессия, которую, естественно, испытывает ребенок в такой ситуации, может быть направлена как вовне (внешняя агрессия), так и вовнутрь человека (внутренняя агрессия). И тут неизвестно, что лучше… Как таковой, механизм психологической агрессии достаточно прост: агрессия – это эффект нарушения существующей целостности. Принцип целостности говорит нам, что весь мир – это гигантская система, организованная несчетным числом отношений, которые, согласно принципу третьего, постоянно рождают новые и новые центры, то есть, в мире постоянно возникают новые отношения, и этому процессу нет ни конца, ни края. Целостность невозможно описать словами, мы не можем осмыслить всей глубины целостности, потому как нашему восприятию доступно лишь ограниченное количество связей, образующих мир. Проявления принципа целостности имеют фундаментальное значение для множества психологических феноменов, но сейчас нас интересует лишь одно из них – "нарушение целостности".
Достаточно сложно представить себе нарушение целостности, исходя из определения ее как принципа, но целостность – это не только теоретический принцип, но еще и воспринимаемая нами реальность, что некоторым образом упрощает дело. Так целостной представляется молекула вещества, государство, жизнь. Несмотря на внешнюю несхожесть приведенных "вещей", все они реагируют на нарушение целостности одинаково: резко возрастает активность, поскольку нарушенные связи нуждаются в воссоединении. Так, распавшаяся молекула вещества становится химически активной, превращается в "агрессивное химическое вещество"; государство, которое подвергшееся иноземному вторжению, тоже агрессивно, сопротивляясь "военной агрессии"; агрессирует и всякое живое существо, подвергшееся отрицательному внешнему воздействию.