Основными механизмами нарушения целостности являются: разделение, отторжение и ограничение. Мы можем представить себе эту механику на примере некого условного океана (целостность), целостность которого нарушается установкой волнорезов (разделение целостности), вычерпыванием из него его содержимого (отторжение от целостности) и возведением гранитных берегов по его периметру (ограничение целостности).
Первая манипуляция – разделение целостности – приведет к тому, что течения и волны (внутренние тенденции) будут наталкиваться на преграду и, прекращая свое движение, вызывать перераспределение энергий внутри общего массива воды. Нечто подобное мы наблюдаем в механизме психической сублимации. З. Фрейд так определяет этот феномен: "Исключительно сильным возбуждениям, исходящим из отдельных источников сексуальности, открывается выход и применение в других областях, так что получается значительное повышение психической работоспособности из опасного самого по себе предрасположения". Впрочем, в этой цитате мы обнаруживает лишь положительную сторону этого процесса, в действительности же, первый эффект сублимации – это выраженный рост нервно-психического напряжения, которое В. Райх подробно описывает в своих работах. Процесс усвоения ребенком "социальных норм", по сути, есть установление в нем как в целостности таких вот социально-психологических "волнорезов".
Причем особенность разделителя ("волнореза") заключается в том, что его можно преодолеть, но при этом преодолевать нельзя. Ведь в конечном счете, речь идет о разделении на "хорошо" и "плохо", а хотя поступить "плохо" можно, только это все равно будет "нехорошо" и от этого никуда не деться. Другое, более тонкое разделение, наличествующее в нашем сознании, – это разделение на "надо" и "не надо" ("правильно" и "неправильно"): надо ли позвонить первым или сделать предложение, предложить или не предлагать, помочь или не помогать. Разделение, таким образом, делает человека нерешительным, ставит его в ситуацию некого выбора, который неизбежно вызывает напряжение. Так рождается агрессия, вызванная нарушением целостности.
Нас не учат морали за учебной партой, книжными инструкциями или с высокой кафедры, этому нас учат, когда мы нарушаем запрет. В тот самый момент, когда мы начинаем проявлять ту или иную нашу потребность, мы слышим: "Нет! Стой! Нельзя!" Эта активность рикошетом отдает по всему нашему существу – ребенок сжимается, напрягается, становится неловким, стесненным. А потом мы поражаемся странным отношениям подростков, когда эта задержанная и аккумулированная в них активность-агрессивность проявляется в жестокости и в подсознательном желании преодолеть всякое "нельзя". Дети, зачастую, наотрез отказываются делать то, что от них требуется, растрачивая возникшее напряжение на свое протестное поведение. Замечено, что дети, которые воспитываются в обстановке, допускающей различные возможности проявления активности, а также обеспечивают эмоциональную вовлеченность ребенка, с большей охотой выполняют пожелания взрослых, работают на "общественное благо" и добросовестно учатся. Такой ребенок тождественен своих родителям, а потому отзывчив к их просьбам и пожеланиям. Если излишняя требовательность не нарушила первичных тонких механизмов индивидуальных отношений между ними, желание способствовать нуждам и заботам своих родителей у таких детей значительно выше, а желание протестовать и сопротивляться, напротив, меньше.
Второй механизм нарушения целостности – отторжение от целостности, когда части этой целостности как бы изымаются. Если мы продолжим свою аналогию с океаном, то речь идет о потере элементов, необходимых для естественного существования системы, к дисбалансу и нарушению внутренних соотношений. Это один из самых сложных механизмов, потому как отторгнуть что-то от нашей целостности практически невозможно, но зато, например, в ней можно что-то увязать с такими качествами и состояниями, которые мы явно будем стремиться избежать. Так, например, ранее считалось, что онанизм ведет к различным нарушениям в половой сфере и проблемам со здоровьем. Разумеется, всякий хотел бы этого избежать, и таким образом часть активности успешно "отторгалась", а нервно-психическое напряжение, вызванное нарушением целостности, росло как на дрожжах.
"Вытеснение" в психоаналитической теории З. Фрейда также иллюстрирует этот механизм нарушения целостности. "Вытеснения, – пишет он, – представляет собой не то же самое, что и полное прекращение. Соответствующие возбуждения вызываются при этом обычным образом, но благодаря психической задержке, они не допускаются достижению своей цели и оттесняются на различные другие пути, пока не проявятся как симптомы". Эти симптомы, о которых говорит З. Фрейд, и есть результат активности агрессии, которая вызвана нарушением целостности.
Другой, более простой путь такого нарушения целостности, как отторжение от нее, – это самообвинения, которые вызваны стремлением и желанием соблюсти внешнюю мораль вопреки собственным желаниям. Частным примером такого случая является "идеальный гомосексуализм", когда гомосексуальность, свойственная человеку, не реализуется им из "моральных соображений". Как пишет З. Фрейд в своей работе о Леонардо да Винчи: "Молва в самом деле считала Леонардо гомосексуально чувствующим. При этом нам безразлично, подтвердилось или нет обвинение против юноши Леонардо; не реальное действие, а образ чувствований решает для нас вопрос, можем ли мы в ком-либо обнаружить гомосексуальность". Такое отторжение целостности часто порождает чувство вины, самообвинения, которые, как показывает К. Хорни, напрямую связаны с социальными отношениями: "Чувство вины является не причиной, а результатом страха неодобрения". Вряд ли есть необходимость описывать активность и разрушительность внутренней агрессии в данном случае. "Морально" ли на это обрекать личность? – вопрос из разряда риторических.
Попытка ограничить целостность – это третий механизм ее нарушения. Это приводит к тому, что наш "океан" не сможет более расширяться. При этом, он будет пополняться за счет осадков, речных притоков, подземных вод и так далее, но увеличивать свои границы не сможет. Переполнение, вызванное внешним ограничением, и рост агрессии (активности) в случае такого нарушения целостности идет, согласно принципу третьего, за счет постоянного образования новых центров и новых отношений. Пользуясь выражением К. Роджерса, можно сказать, что речь здесь идет об "остановленном процессе", что проявляется невозможностью самореализации и неспособностью человека реализовать свою самоактуалирующую тенденцию, а как следствие: тягостным чувством безвыходности, обреченности, опустошенности, бездеятельности. Все это сопровождается выраженной как внутренней, так и внешней агрессией, часто является непосредственной причиной алкоголизма, суицидального поведения и иных форм асоциального, аутоагрессивного и аддиктивного поведения.
Если же эта ситуация экстренного характера, целостность ограничена резко, внезапно, то мы имеем дело с фрустрацией как оборванной интенцией, с невозможностью полноценной разрядки имеющейся у человека потребности. Под фрустрацией, как известно, понимается "психическое состояние, вызванное неуспехом в удовлетворении потребности, желания", причем отмечается, что "частые фрустрации ведут к формированию отрицательных черт поведения, агрессивности, повышенной возбудимости".
Таковы в общих чертах механизмы социогенной агрессии. Этот разговор можно продолжить, но главный тезис уже озвучен: этика, будучи инструментом социального насилия над личностью, в конечном итоге является силой, способной обеспечить обратный процесс – насилие пострадавшего в этом прокрустовом ложе человека над самим социальным устройством. О чем, впрочем, нас и предупреждает Карл Юнг: "Сила влечений, скопившаяся в цивилизованном человеке, страшно разрушительна и гораздо опаснее влечений первобытного человека, который постоянно понемногу изживает свои негативные влечения. Соответственно этому, ни одна война исторического прошлого не может сравниться по грандиозной гнусности с войной цивилизованных наций".
Социальность нашего существования – это неизбежность, с которой связано большое количество трудностей. Это необходимо осмыслить должным образом, в противном случае конфликт между социумом и личностью, обществом и конкретным человеком никогда не разрешится, от чего, в конечном итоге, будет страдать и само общество, и, разумеется, каждый из нас в отдельности. Впрочем, решение этой проблемы не выходит в число задач психотерапевта, равно как и вопросы, связанные с созданием воспитательных стратегий. Задача психотерапевта, зная механизмы возникновения социогенной агрессии, помочь пациенту устранить сами ее основы, что возможно лишь в том случае, если он открывает для себя этоэстетическое восприятие действительности.
Социальное одиночество
Гамлет: Ну что же, превосходно. Однако что нового?
Розенкранц: Ничего, принц, кроме того, что в мире завелась совесть.
Гамлет: Значит, скоро конец света.
Вильям Шекспир
Самое трагическое завоевание человечества вовсе не разрушительное ядерное оружие и не возможная экологическая катастрофа, а знакомое каждому из нас социальное одиночество. Если бы нужно было создать психологию психотерапевтического толка на основе всего лишь одного понятия, как это сделали, например, А. Адлер, основываясь на "комплексе неполноценности", или В. Райх, опиравшийся на понятия оргазма и оргонной энергии, то, вне всякого сомнения, основой для этой теории должен был бы стать феномен социальное одиночество.
Социальное одиночество – это тягостное ощущение одиночества, которое испытывает человек, находясь при этом среди людей. Такое одиночество можно было бы назвать экзистенциальным, но, наверное, это не совсем правильно. Оно, напротив, анти-сущностно и, можно сказать, анти-этоэтстетично. Казалось бы, всё есть, чтобы не испытывать одиночества, – вокруг нас люди, причем даже любимые, дорогие нам люди. Но в социальном одиночестве человек словно оторван от своей сущности, а следовательно, и от возможности естественных, "человеческих", отношений с другими. Он не задерживается в реальном живом мире, постоянно соскальзывая в иллюзорный мир своих представлений и идей. Причем, по большей части, это не просто идеи, а идеи, утверждающие черствость других людей, идеи о том, что все заняты только своими проблемами, о неспособности и нежелании окружающих понимать друг друга, подчас это мысли о серости, поверхности, глупости окружающих. Зачастую такое уничижение окружающих приводит человека к идеям о собственной исключительности, избранности и при всем при этом – непонятости другими, неоценности по "заслугам". Это, в свою очередь, потенцирует новые идеи обвинения других, и порочный круг замыкается. Страдание растет как на дрожжах.
Таким образом, при внешней оценке ситуации получается, что человек сам повинен в своем одиночестве. Но подобный вывод является ошибочным, в социальном одиночестве виноватых нет, просто есть само это социальное одиночество. Однако же, сам человек винит окружающих, а окружающие винят его самого.
В старом советском фильме "Доживем до понедельника" учительница эмоционально говорит своему коллеге про одного из учеников, судьба которого занимает их обоих: "Вы знаете, что он написал в сочинении?… "Счастье – это когда тебя понимают."… И все." К сожалению, правда в том, что ни один человек не способен доподлинно понять другого. По сути дела, это самый настоящий миф – в том смысле, что здесь факты переплетены с вымыслом. Мы и понимаем и не понимаем, и понимаемы и непонятны, и хотим этого и боимся, а только лишь достигаем желаемого понимания или понятости, как быстро осознаём, что ошиблись. Мы исходим из позиции, что нас можно понять, и потому требуем от окружающих, чтобы они нас понимали. Но другой не только не должен, не обязан понимать нас, но еще и не может этого сделать, даже при большом желании. Мы слишком сложно устроены, чтобы даже понять самих себя, а требовать этого от других – и вовсе безумие. Мы нуждаемся в принятии, поддержке, со-мыслии, и это возможно, но это другое, а понимания другим себя мы не добьемся никогда.
Наше мышление диалогично, даже если нет ни борьбы мотивов, ни конкурирующих "субличностей", оно все равно диалогично. Человек мыслит значениями, а выражает свои мысли в знаках, которые интерпретируются собеседником исходя из его собственных значений этих знаков. Так что, наше мышление диалогично по самой своей структуре, генезу. Поскольку же мы сами, как нам кажется, вполне можем себя понять (по крайней мере, в данной ситуации при определенном наборе вводных), у нас и возникает иллюзия, что мы можем быть поняты. Разумеется, мы не свободы и от иллюзии, что прекрасно, лучше их самих, понимаем окружающих. Но кто отдает себе отчет в том, что мы понимаем себя еще до того, как мы сформулировали свою мысль? И кто из нас готов отказаться от собственной, всегда такой удобной для нас, интерпретации поведения других людей? Вряд ли таковых много.
Здесь же следует отметить, что вся эта мифология "взаимопонимания" носит отчетливо моральный оттенок и содержит в себе подтекст нравственного характера. Требование "понимания", таким образом, оказывается, по сути, ультимативным этическим императивом. Однако, этоэстетика настаивает на том, что истинная, живая этика исходит из человека, а не приходит к нему откуда-то извне. Поэтому получить ее невозможно, ее можно только дать. Причем, живая этика – это то, что может быть, поскольку у нее есть субстрат, носитель – человек. С моралью дело обстоит куда хуже – она, суть, идеал, то есть вещь, ни на чем не основанная, не имеющая субстрата. Ее основа – абстрактный прагматизм общественного мнения, не имеющий никакого отношения к действительной реальности. Мы можем сколь угодно рассуждать об обществе и тому подобных вещах, тогда как на деле все имеющие место отношения – это отношения между двумя. Кроме того, общественная мораль зиждится на огромном количестве других идеалов (таких, как "справедливость", "нормы приличия" и так далее), а потому назвать ее здравой просто нельзя. Она есть правдоподобие, но в ней нет правды. Правда – в каждом конкретном случае своя, а вот правдоподобие вполне может быть общим, сразу на всех.
Когда человек, страдающий от тягот социального одиночества, в один прекрасный момент взрывается и требует, чтобы его поняли, он, на самом деле, ищет поддержки не у людей, а у этой идеальной конструкции морали, столь же мертвой и безответной, как и все, что существует лишь в пространстве идеалистических представлений. Искать помощи у морали, живущей вне нас, у некой "из-вне-морали" – занятие, прямо скажем, бесперспективное. Поскольку же в результате такого аффективного обращения помощь нашему герою так и не приходит, он испытывает еще большее разочарование и погружается в еще большее одиночество, теперь уже намеренно формируя вокруг себя границы, способные отделить его от мира. Это самостоятельное нарушение целостности по механизму ограничения, самоограничением. В социальном одиночестве мы встречаемся с самым настоящим ограничением собственной целостности, что значительно хуже и тяжелее переносится человеком. Талант к нарушению собственной целостности через самоограничение – одна из самых трагических наших способностей. Человек не отдает себе отчета в том, что вся эта его внутренняя несвобода есть, по большому счету, лишь несвобода от собственного страха. "Страх есть скованная свобода, когда свобода не свободна в самой себе, но скована – и не в необходимости, но в себе самой" , – писал С. Кьеркегор.
Ощущение того, что тебя "не поймут никогда", – тяжелейшее переживание социального одиночества. Родион Раскольников в романе Ф.М. Достоевского абсолютно уверен в том, что его никто не сможет понять, он даже бравирует этим ощущением, этой уверенностью. Он словно специально рассказывает о своем преступлении Заметову, возвращается на место преступления, где, как будто возвещая о себе, звонит в дверной колокольчик, здесь же его странное отношение со Свидригайловым, Порфирием. Какая-то абсолютная уверенность в своем одиночестве – звоню, бью в колокол, а все равно не услышат! Вот слова, которыми он отвечает Соне на ее призыв раскаяться: "Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? – прибавил он с едкою усмешкой. – Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут, они, Соня, и недостойны понять".
Итак, мы показали узловые точки проблемы. Теперь наша задача состоит в установлении очень важной дефиниции, которая проистекает из нашего положения об анти-сущностности социального одиночества. И здесь мы обратимся к размышлениям Ф. Ницше о паре "аполлонизм-дионисийство", на которую, отнюдь не случайно, обратил свое внимание К. Юнг.
При создании своего учения о аполлонистическом и дионисийском началах, изложенном в "Происхождении трагедии", Ф. Ницше опирается на работы А. Шопенгауэра. "Principium individuationis" (принцип индивидуации), который фактически олицетворяет аполлонистическое начало, изъят Ф. Ницше непосредственно у А. Шопенгауэра из его работы "Мир как воля и представление". Впрочем, именно в ней А. Шопенгауэр, со всей своей пессимистической убежденностью, отрицает индивидуальность индивидуальности, сводя все к безличной общности. "Мы видим, – пишет А. Шопенгауэр, – что индивид возникает и гибнет, но индивид – только явление, он существует лишь для познания, подчиненного закону основания, principio individuationis; с точки зрения этого познания, индивид, конечно, получает свою жизнь в дар, возникает из ничто, в смерти несет утрату этого дара и возвращается в ничто". А как раз в этом и состоит сущность дионисийства, "не считающегося, – по мнению Ф. Ницше, – с отдельной личностью и даже пытающеегося уничтожить индивид или вызволить его с помощью мистического ощущения единства".