ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Анекдот и русская литература
ГЛАВА 1.
О Пушкине, Гоголе и анекдотах
Два этюда на тему "анекдоты в поэзии А.С.Пушкина"
1. "К другу стихотворцу"
В 1814-м году в журнале "Вестник Европы" было опубликовано стизотворение А. С. Пушкина "К другу стихотворцу". Это было первое выступление поэта в печати.
Много копий было поломано исследователями, пытавшимися выяснить, кто же является адресатом стихотворения. Доказать не доказали, каждый остался при своем мнении. П. И. Бартенев и В.Э.Вацуро были убеждены, что друг-стихотворец – это барон Дельвиг, а вот Я. К. Грот, Л. Н. Майков, М. С. Цявловский полагали, что под другом стихотворцем Пушкин подразумевал Кюхельбекера. Б. В. Томашевский занял двусмысленно половинчатую позицию: он отметал версию с Кюхельбекером, но не настаивал на кандидатуре Дельвига.
Но меня сейчас занимает совсем другое. Вот что по-настоящему интересно: в текст своего послания автор включил самый настоящий анекдот, и он функционально крайне значим в структуре "друга-стихотворца". На этом и остановимся сейчас.
Случай любопытный. Все-таки в лирической поэзии анекдот в принципе не такой уж частый гость.
Пушкин увещевает Ариста покинуть ряды поэтов. При этом он вполне отдает себе отчет в парадоксальности, даже противоречивости своего увещевания, ибо сам он совсем не собирается бросать стихотворчество.
Как же примирить два эти момента? Как выйти из создавшегося положения?
Нет, Пушкин не отступает, не отказывается от своего совета. И это не чистое упрямство. Он действительно находит выход. Спасение он находит в анекдоте. Поэт рассказывает о священнике, который был навеселе, но при этом увещевал сельчан не пить; когда же ему заметили это, то священник отвечал: "Поступайте в соответствии не с моими делами, а с моими словами".
Вот соответствующее место из пушкинского послания:
В деревне, помнится, с мирянами простыми
Священник пожилой и с кудрями седыми
В миру соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
"Послушай, батюшка, – сказали простяки, -
Настави грешных нас – ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе, да что ж сегодня сам…"
"Послушайте, – сказал священник мужикам, -
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне – не подражайте".
Анекдот, включенный в послание в функции условновероятностного силлогизма, не просто своеобразно аргументирует увещевание не писать стихи, а делает его остроумным, неожиданным, динамичным, художественно убедительным. Это было в высшей степени продуктивное решение.
Откуда же этот анеклот? Где коренится источник? Над этим прежде никто не задумывался. Лишь В. Э. Вацуро предпринял в данном направлении поиски и нашел аналогичный сюжет финской народной сказке. Где же Пушкин мог услышать эту финскую сказку и от кого? Вот вопрос, на который нет ответа. Может быть, от царскосельских старожилов финского происхождения, от каких-то служителей Лицея?
2. "Брови царь нахмуря…"
(Об анекдотах, переложенных в стихи)
Брови царь нахмуря,
Говорил: "Вчера
Повалила буря
Памятник Петра".
Тот перепугался.
"Я не знал! – Ужель?"
Царь расхохотался.
"Первый, брат, апрель!"
Говорил он с горем
Фрейлинам дворца:
"Вешают за морем
За два _ _ _!..
То есть разумею, -
Вдруг промолвил он, -
Вешают за шею,
Но суров закон".
Автограф (ПД 1317) – беловой, без поправок, в письме к А. А. Дельвигу от октября – первой половины ноября 1825 г. Напечатано: Письма А. С. Пушкина к князю П. А. Вяземскому // РА. 1874. Кн. 1, № 2. Стб. 450 (публ. П. И. Бартенева), в составе письма к Дельвигу, с пропуском ст. 12 (пропуск отмечен многоточием в конце ст. 11) и искажением последнего стиха; Переписка П. Т. 1. С. 300 (с исправлением последнего стиха; ст. 12 в одной части тиража: "За <… ... >", в другой части тиража полностью; публ. В. И. Саитова)…
Датируется октябрем – первой половиной ноября 1825 г. на основании датировки письма к Дельвигу, которая, в свою очередь, определяется по содержанию переписки Пушкина, Дельвига и Вяземского. В письме, в которое были включены комментируемые стихи, Пушкин разрешал Дельвигу взять для публикации в "Северных цветах" "весь портрет Татьяны, до От Ричардсона без ума, да еще конец от Своим пенатам возвращенный" (Акад. Т. 13. С. 241). К 22 ноября 1825 г. пушкинское письмо, отправленное из Михайловского, было уже получено в Петербурге и переслано Вяземскому, что следует из адресованного последнему и датированного этим числом письма Дельвига, в котором, в частности, говорилось: "Велите мне списать <…> два отрывка из 2-й песни "Онегина". Какие? вы увидите из приложенного письма Пушкина ко мне. Оно послужит вам как доказательство его позволения…" (Дельвиг. Соч. С. 307; здесь же, на с. 414, в примечании В. Э. Вацуро, уточнена дата письма Дельвига, неверно напечатанная в публикации П. И. Бартенева как "28 ноября").
В письме к Дельвигу Пушкин характеризует текст "Брови царь нахмуря…" как "приращение к куплетам Эристова" (Акад. Т. 13. С. 241), которые, очевидно, были присланы Дельвигом Пушкину вместе с письмом, до нас не дошедшим. П. О. Морозов высказал предположение, что "куплеты Эристова" – это встречающееся в рукописных сборниках восьмистишие "За трапéзой царской…" (см.: Венг. Т. 3. С. 566, здесь же приведены первые шесть стихов; АН 1900-29. Т. 4. Примеч. С. 186). Перешедшая в позднейшие издания (см., например: Acad. в 6 т. Т. 1. С. 744, коммент. М. А. Цявловского; БП 1955. Т. 3. С. 808, примеч. Б. В. Томашевского), эта гипотеза ничем, однако, не аргументирована. В. Я. Брюсов, приводя два стиха из того же куплета (это первое упоминание в печати текста "За трапéзой царской…"), приписывает его авторство Пушкину (также без аргументации, см.: Письма Пушкина и к Пушкину: Новые материалы, собранные книгоиздательством "Скорпион". М., 1903. С. 157). Местонахождение рукописных сборников, на которые ссылаются В. Я. Брюсов, П. О. Морозов, Б. Л. Модзалевский (см.: Письма. Т. 1. С. 517) и др., неизвестно.
Кн. Дмитрий Алексеевич Эристов (Эристави) (1797-1858) воспитывался в Полоцкой иезуитской коллегии, а затем в царскосельском Лицее (он принадлежал к следующему за пушкинским выпуску 1820 г.). В 1826-1833 гг. служил в Комиссии составления законов и в преобразованном из нее II отделении Собственной его величества канцелярии старшим помощником чиновника и одновременно – переводчиком в Канцелярии Департамента Министерства юстиции; позже – в Морском министерстве. В 1850-х гг. – сенатор, член Морского аудиториата, тайный советник. С середины 1830-х гг. сотрудничал в энциклопедических лексиконах А. А. Плюшара и Л. И. Зедделера, где помещал статьи о русских исторических деятелях и святых, о монастырях, а также статьи по истории Малороссии. В 1836 г. совместно с М. Л. Яковлевым анонимно издал "Словарь о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местночтимых". Благожелательный отзыв на него Пушкин поместил в третьем томе "Современника" (см.: Акад. Т. 12. С. 101-103). Был дружен с А. А. Дельвигом и М. Л. Яковлевым; с Пушкиным познакомился в Лицее, часто встречался с ним до его ссылки на юг, а затем – после 1827 г.
Эристов пользовался репутацией остряка и балагура. Вспоминая о вечерах у Дельвига в 1827–1829 гг., его двоюродный брат А. И. Дельвиг писал: "Песни же и романсы певались непременно каждый вечер; в этом участвовал и сам Дельвиг, а особенно отличались М. Л. Яковлев и князь Эристов. Сверх того, они оба умели делать разные штуки, фокусы, были чревовещателями и каждый раз показывали что-нибудь новенькое. В этих изобретениях особенно отличался Эристов, который, впрочем, бывал не так часто, как Яковлев" (П. в восп. Т. 2. С. 112). А. Н. Вульф в октябре 1828 г. записал в дневнике об Эристове: "Он имеет дар передразнивать и голосом, и движениями, он равно хорошо представляет первых актеров здешних театров и ворон, скачущих около кучи выкинутого сора" (ПиС. Вып. 21-22. С. 22; Вульф. Дневник. 1999. С. 48). Об Эристове см.: Письма. Т. 1. С. 517-518 (примеч. Б. Л. Модзалевского). Сохранилось воспоминание А. И. Фелькнера о том, как в 1828 г. Пушкин с Эристовым состязались в остроумии на обеде у Б. К. Данзаса (см.: Разговоры Пушкина. М., 1991. С. 103-104). В "Записной книжке" Н. В. Кукольника Эристов охарактеризован как рассказчик анекдотов, и там же приведен в пример один его непристойный анекдот – см.: Курганов Е. Литературный анекдот пушкинской эпохи. Helsinki, 1995. С. 230.
Сюжеты обоих пушкинских куплетов имеют соответствие в репертуаре анекдотов, известных по записям конца 1830-х – 1850-х гг. Аналог первому куплету содержится в "Записной книжке" Кукольника:
"Г<осподин> комендант! – сказал Александр I в сердцах Башуцкому (петербургскому коменданту П. Я. Башуцкому, 1771-1836, ставшему персонажем целой серии анекдотов. – Е.К.). – Какой у вас порядок! Можно ли себе представить? Где монумент Петру Великому?.."
– "На Сенатской площади".
– "Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте разыщите!"
Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери кричит: Успокойтесь, Ваше Величество, монумент целехонек, на месте стоит! А чтобы чего на самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового. Все захохотали: "Первое апреля, любезнейший". "Первое апреля", – сказал государь и отправился к разводу. На следующий год, ночью, Башуцкий будит государя: пожар! Александр встает, одевается, выходит, спрашивая: "А где пожар?" – "Первое апреля, Ваше В<еличество>. Первое апреля". Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал: "Дурак, любезнейший, и это уже не первое апреля, а сущая правда".
(Курганов Е. Литературный анекдот пушкинской эпохи. С. 211-212).
Особую актуальность анекдот мог иметь после петербургского наводнения 1824 г. Шуточный куплет Пушкина дает первую в его творчестве вариацию на тему о памятнике Петра, исчезнувшем со своего места.
Анекдот, соответствующий по своему содержанию второму куплету, имеется в рукописном сборнике "Забавные изречения, смехотворные анекдоты, или Домашние остроумцы":
"Один приезжий из-за границы рассказывал в гостях при дамах, что в Германии весьма строго наказывают за воровство. "Я не утверждаю, – прибавил он, – но мне говорили люди очень верные, что в Мангейме недавно повесили одного вора за то, что он украл несколько яиц". – "Как, его повесили за яйца?" – вскричала удивленная дама. "То есть не за яйца, а за голову", – поправился приезжий"
(Цит. по: Курганов Е. Анекдот как жанр. СПб., 1997. С. 122).
Николай Гоголь и искусство анекдота
(мини-монография)
Вводные замечания
1
Вне культуры анекдота мир Николая Гоголя практически необъясним и даже, полагаю, загадочен и просто непонятен. Между тем под таким углом зрения он сколько-нибудь подробно никогда не рассматривался, хотя неразрывная творческая и чисто личная связь Гоголя с анекдотом и была для исследователей совершенно очевидна. Собственно, связь эта требует не доказательств, а собирания материала, его систематизации и осмысления, чего как раз совсем и не делалось и, строго говоря, не делается и до сих пор. Они лишь декларируются.
Скажем, в книге Владимира Марковича "Петербургские повести Н. В. Гоголя" есть целая глава, которая называется "От анекдота к мифу". Но фактически там лишь засвидетельствовано то, что и так само собою разумеется: "В сущности, каждый из гоголевских сюжетов – это симбиоз двух популярных форм городского фольклора – анекдота и легенды". А вот конкретное выявление анекдотического субстрата гоголевской новеллистики автором книги "Петербургские повести Н. В. Гоголя" вообще не было предпринято. И тут имеет место какая-то печальная закономерность, присущая едва ли не всей научной литературе о писателе. Даже в классической монографии Юрия Манна "Поэтика Гоголя" феномен анекдота, можно сказать, начисто проигнорирован.
Конечно, теоретически допустимо строить описание поэтики Гоголя, убрав при этом пусть и не единственный, но все-таки основной строительный материал, коим для гоголевского мира, без сомнения, является анекдот. Но насколько продуктивен такой путь?
Я убежден, что данный путь совершенно не продуктивен, ведь анекдот в гоголевском мире, по мере развертывания этого мира, по значению своему не бывал, а, наоборот, только нарастал. Так что, игнорируя анекдот, отказываясь на деле его анализировать и учитывать, исследователи делают эволюцию писателя в принципе необъяснимой.
Как уже подчеркивалось выше, Владимир Маркович весьма эффектно назвал главу своей книги "От анекдота к мифу". Между тем движение Гоголя происходило совершенно иначе, и в принципе совсем не от анекдота, а как раз к анекдоту.
Сначала Гоголь сложился именно как рассказчик¸ как создатель устных новелл и мистификаций, но это был еще долитературный, нежинский Гоголь. Когда же в Петербурге он стал профессиональным писателем, анекдот поначалу вспыхивал в его текстах хотя и ярко, но все-таки более или менее спорадически (говоря так, прежде всего имею в виду обе части "Вечеров на хуторе близ Диканьки"). Но уже начиная с "Миргорода", удельный вес анекдота стал целенаправленно и стремительно нарастать. И вскоре гоголевский мир стал мощнейшим образом анекдотизироваться. Так что строить описание гоголевской поэтики, минуя анекдот, просто невозможно. Сама природа гоголевского мира протестует против этого.
Между тем советская филологическая наука о Гоголе фактически проигнорировала генерирующие особенности творчества и писателя, и его творческого поведения. Корневую связь гоголевского мира с анекдотом, анекдотический субстрат гоголевского мира невозможно отрицать. Зато этот субстрат можно признать, упомянуть, но при этом отодвинуть в сторону, задвинуть в тень, заштриховать. Так и делалось, ибо, как видно, блюстителям литературной морали гоголевский анекдотизм явно казался предосудительным, марающим чистый облик классика.
А в наши дни вкус Гоголя к анекдоту многим, видимо, кажется слишком дисгармонирующим с его религиозностью, столь поднимаемой ныне на щит. Но я попробую, в дальнейшем продемонстрировать, как Гоголь мог самую что ни на есть душеспасительную, строго православную беседу прервать неприличным анекдотом и делал это осознанно, в целях достижения совершенно определенного эстетического эффекта. И происходило это отнюдь не только с молодым проказливым Гоголем, но и с Гоголем-мистиком.
Все дело в том, что даже в поздние годы своей жизни Гоголь писатель отнюдь не потерял вкус к анекдоту. Более того, как раз в поздние годы анекдот воспринимался особенно выпукло, ярко, неожиданно, дерзко, ибо резко прорезал рыхлую ткань религиозно-моралистических бесед. Вообще Гоголем была выработана и с полнейшим успехом апробирована целая стратегия рассказывания анекдота и еще тактика шокового финального удара.
Отталкиваясь от сюжетов прозы Гоголя и его устных новелл, попытаюсь наметить основные параметры гоголевской культуры анекдота.
2
Николай Гоголь не просто впитал в себя традиции культуры анекдота, не просто необыкновенно тонко и точно чувствовал и понимал законы жанра, что проявилось и в его художественном творчестве, но и в устных импровизациях. Он еще и создал свою индивидуальную культуру анекдота.
Кстати, гоголевская культура анекдота весьма существенно отличается от пушкинской. Она не столь сильно отфильтрована, не столь стилистически нейтральна, гораздо менее вдвинута в рамки письменного художественного текста, более густа и плотна по своему составу, более резка по характеру и стилистически, более неправильна и более выразительна.
Анекдот у Гоголя начинается почти всегда невинно, идиллически, а заканчивается подчас грубо, неопрятно. На этом контрасте как раз и строится основной эффект гоголевского устного творчества. Тут не просто срабатывает закон пуанты (см. главу "Введение в поэтику анекдота"), закон предельно неожиданного финала. Следует иметь в виду одну важнейшую особенность гоголевского поведения.
Задумывая каверзу, мистификацию, анекдот, писатель явно побаивался, что его замысел будет слишком быстро обнаружен, что могло снизить шоковость финального эффекта. Поэтому он и придумывал всяческие обманные стилистические ухищрения. Именно отсюда и шла преднамеренная невинность начала гоголевского анекдота, его стилистическая нейтральность, которая, как правило, была тщательнейшим образом продумана. В целом мощный оглушительный эффект гоголевского анекдота держался во многом как раз на столкновении стилей, на чрезвычайно динамичной, жесткой даже амплитуде колебания стилей, очень мало как бы друг с другом сочетавшихся.
У Пушкина, видимо, анекдот так не строился никогда. У него анекдот, сохраняя верность закону пуанты, вместе с тем, как правило, был более или менее стилистически однороден, моностилен, во всяком случае не обладал мощной стилевой контрастностью. Так что в 30–40-е годы XIX столетия, можно сказать, произошла смена двух больших индивидуальных культур анекдота, но в каком-то смысле это была еще и смена типа структуры анекдота; причем, каждая из этих структур обладала художественными преимуществами.
Случай с Пушкиным и Гоголем доказывает, что сериалы анекдотов вполне могут оформляться в индивидуально-авторские системы.
У Пушкина и Гоголя как рассказчиков были не только свои особые репертуары сюжетов, но каждый из них в устном творчестве своем еще и выработал весьма специфическую стилистику. Таким образом, анекдот, преодолевая свою анонимность, свою, так сказать. "безотцовщину", вполне способен вырастать в искусство авторское. Наличие индивидуальной стилистики бросает совершенно особый отсвет на природу и возможности этого жанра.
Гоголевская культура анекдота изначально строилась как "неопрятная", в ней больше грубости, скабрезности даже, больше сочных живых, интонаций. Вот, например, какие характеристики дали в свое время устному творчеству Гоголя А. Н. Афанасьев и Ал. Иванов (кн. А. И. Урусов):