***
Матушка ужасно боялась большого света, и к сроку выпуска из Екатерининского института приехала в Петербург. Взяв дочку из института, пересадила прямо в тарантас и отправилась в деревню на почтовых. Ямшики не были посвяшены в виды матушки и, закладывая на станциях лошадей, изъяснялись между собою не обиняком.
Проехав несколько станций и вслушавшись в ямщицкую терминологию, добродетельная дочь спросила у добродетельной матери:
– Что это, матушка? Я <о> такой матери никогда не слыхала.
– Какой душечка?
– Ебеной, матушка! Вот Крестная мать, Посаженная мать, Родная мать, знаю, но Ебена мать, право, не знаю, что значит.
– Это значит, моя милая, как бы тебе объяснить… просто, так сказать, это ни больше ни меньше, так знаешь – дальняя родственница…
– Вот что! – и поехали, и приехали в деревню, и отдохнули, и поехали с визитами к соседям, из коих многие состояли с ними в дальнем родстве.
Подоспели именины чьи-то; собралось все соседство; загудела доморощенная музыка; начались танцы. Наша барышня стоит в паре с усатым драгуном; тот в ожидании очереди любезничает. Вдруг приехала какая-то дама; расцеловавшись с сидевшими дамами, пошла целоваться с танцующими.
– Кто эта дама? – спросил драгун у нашей барышни.
– Ебена мать.
– Как-с?
– Что такое???
– Ну да-с! Ебена мать, дальняя родственница.
***
У нас в России остряков больно не много. Язык ли наш или ум тому причиною, решить трудно. Есть и такие, которые при совершенно ординарных способностях обладали уменьем рассказывать несколько анекдотов, но зато эти немногие анекдоты они рассказывали в совершенстве. К числу таких рассказчиков в наше время принадлежали князь Эристов и Фед<ор> Серг<еевич> Чернышев.
Кн<язь> Эристов, бывший впоследствии генерал-аудитором морского ведомства, рассказывал всегда одни и те же истории, показывал одни и те же штуки. Вся прелесть историй заключалась в манере рассказа. Содержанием они не были богаты. Кажется, нижеследующая может держаться в этом собрании.
На стоянке в Польше Эристов присватался к молодой дочери своей хозяйки; дело пошло на лад, но к решительному увенчанию страсти представлялись два препятствия. Матушка спала за перегородкой, а пудель Азорка не отходил от молодой хозяйки. На крепость сна матушки понадеялись, Азорку с вечера как-то убрали и припрятали, и работа пошла благополучно. Но в самом разгаре дела кровать ли изменять стала или шум восторженного действия так был велик, что старуха проснулась.
– Зося! что это там у тебя?
– Не знаю, матушка, видно Азорка чешется…
– Проклятый пес! Спать не дает.
Притихли, успокоились, старуха захрапела, Эристов давай кончать, но не успел кончить, за перегородкой послышался шорох; спичка зашипела, комната осветилась, Эристов успел влезть под кровать и съежиться… Вошла старуха со свечой.
– Азорка? Где ты?
"Лежа под кроватью, – так рассказывал Эристов, – я должен был играть роль пуделя и отвечать старухе. Вот я давай об пол хуем: стук, стук, стук!"
– Поди сюда, Азорка!
"Как бы не так! Я только хуем об пол стук, стук, стук!.."
– Ну поди же сюда! Хочешь цвибака (сухарь)?
"А я стук, стук, стук…"
– Плут, знает, что я его поколотить хочу.
– Он не вылезет, мамочка, из-под кровати…
– Да я и сама это вижу. Ну, постой, дам я ему сухарь, авось успокоится.
И я давай грызть под кроватью прескверный сухарь, постукивая в лад хуем, пока матушка опять не захрапела.
***
Когда в Государственном Совете читали проект учреждения министерства государственных имушеств, князь Меншиков, выслушав заключение, в котором граф Киселев красноречиво изобразил блистательную будущность, строгий порядок и совершенное благосостояние государственных имушеств, и желая подразнить министра финансов, у которого отняли этот департамент, встал и, подойдя к графу Канкрину, сказал ему тихо:
– Граф! То-то будет теперь чудесно. Как вы думаете?
– Ваша светлость! – отвечал Канкрин. – Время покажет. А по моему: дело <одно> шупать, дело другое еть.
***
– Кто из русских генералов теперь самый сильный? Я не знаю ни одного силача.
– А я так знаю, – сказал Меншиков.
– Кого же?
– Лидерса.
– С какой стати?
– Да уж верно силен, когда на хуе по пуду (Попуду) носил.
Госпожа Попуда, жена грека, одесского негоцианта, любовница Лидерса.
***
Теперь иной господин сам на лакея смахивает, а держит двух-трех слуг, а давно ли одна кухарка управляла кухней и хозяйством и гардеробом целого семейства; во многих домах совсем без мужской прислуги обходились. Так было и у знаменитого скульптора Ив<ана> Петр<овича> Мартоса, отца многочисленного семейства. Дуняша, горничная, миловидная дева лет 25-ти, успевала исполнять по дому все работы; в том числе стирала каждое утро пыль в мастерской, что было не легко, потому что там стояло много статуй и других скульптурных произведений.
В числе статуй был там и Геркулес, у которого, большей натуры ради, причинное место листиком прикрыто не было.
Встал Мартос поутру, пришел в мастерскую, глядит, что это с Геркулесом случилось?
– Дуняша, эй, Дуняша! Это что такое?
– Виновата, батюшка! Право, нечаянно. Полотенцем махнула, штучка-то и отскочила.
– Ну отскочила, так отскочила. Зачем же ты ее приклеила, да еше стоймя?
– А то как же?
– Она висела!
– Шутить изволите! Я висячей никогда не видела. Всегда стоймя.
***
– Маменька! Что это у рака под хвостиком?
– Яйца, душенька, яйца.
– Что же это значит?
– Это значит, моя милая, что этот рак – самка.
– Вот что! Ну, теперь я понимаю. Значит, и гувернер наш самка. И у него под хвостиком яйца.
***
Герой Севастопольский, потеряв правую руку, нашел опору в кругу женшин. Женился. Но, увы, с одною рукою не мог вставить машинки, а жена никак не решалась помочь, ложного стыда ради. Теша тотчас заметила, что у молодых что-то не ладно; на допросе дочь призналась.
– Ах (слово не разобрано – Е.К.) … – сказала огорченная мать. – Так у вас никогда ничего не выйдет. Ну, сама посуди, как ему с одною рукою управиться; и что тут такого; у моего мужа обе руки были, а я всегда ради скорости сама вставляла.
Не без труда, однако же наконец убедила.
– Ну, увольте! так и быть! Вставить вставлю; но уж вынуть, извините, как вам будет угодно, назад ни за что не выну.
***
Одна разгульная барыня, еше довольно свежая и благообразная, вместе с взрослою и миловидною дочерью завели трактир, а чтобы дать публике понятие о двойном их промысле, наняли квартиру в большом доме, на углу повесили вывеску
ЗДЕСЬ ОБЕ ДАЮТ
***
Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и не оставили как следует осмотреть все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее.
Вечером того же дня они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса и, разумеется, восхищались, потому что у нас не таланты, а имена составляют достоинства. За что русского вытолкали бы в шею, то в иностранце, имени ради – нравится, приводит в восторг. И неистовые кривлянья голодного капельмейстера сопровождались громкими рукоплесканиями нашей добрейшей публики: Bravo, Strauss! Bravissi/noIMnoгие кричали даже Ура!
Дочь, посмотрев на эту фальшивую знаменитость, спросила у матери:
– Это молодой Штраус?
– Молодой! Это сын…
– Это и видно, что еше очень молод.
– Это почему?
– Потому что яйца еше не так велики, как те Штраусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.
***
Набожный муж молодой жены имел привычку на сон грядущий больно долго молиться в самой спальне и тем сильно дразнил нетерпение супруги.
Молился он однажды, некоторые слова возглашая громко, в том числе:
– Господи, укрепи и наставь!
– Тфу, какой несносной, – сказала жена. – Проси только, чтобы укрепил, а я уже и сама наставлю.
***
X. ухаживал за госпожой Z. После обеда, понежившись с мужем, госпожа Z. вздумала переодеться и, продолжая беседовать с мужем, уселась к туалету чесать голову в дезабилье; она и не заметила, что упругие холмы ее грудей выпали из рубашки и весело <уперлись> в зеркало. Вдруг двери растворяются, входит лакей с блюдом роскошных персиков. Неосторожно взглянув в зеркало, лакей совершенно растерялся.
– Ты тут зачем?! – закричал муж, поднимаясь с кушетки.
– Г<осподин> X., – отвечал тот, запинаясь, – прислал, барин, блюдо самых спелых титек…
– Ах ты, мерзавец! Вот я тебя!.. – возопил в бешенстве супруг. А жена, желая его успокоить, унять гнев, но не менее лакея взволнованная и подарком и сценой, в таком… (слово не разобрано – Е.К.) замешательстве сказала:
– Ах, душечка! Как ты все принимаешь к сердцу! Конь и о четырех хуях спотыкается.
***
Уваров в молодости состоял в любовной связи с Корсаковым, впоследствии князем Дондуковым-Корсаковым, и стругал последнему задницу.
On revient toujours a ses premiers amours и к<нязь> Д<ондуков>-К<орсаков> не только без всякого основания и прав попал в попечители С<анкт>-Петербургского университета, но и в вице-президенты Академии наук, что ему и вовсе было не к лицу. По этому случаю П<ушкин>, а может быть, и Соболевский сказал:
В Академии наук
Председает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундукам такая честь.
Отчего ж он председает?
От того, что жопа есть.
Для дам последний стих читается так:
От того, что может сесть.
ПРИЛОЖЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Забавные изречения, смехотворные анекдоты или домашние остроумцы
***
Государь Александр Павлович прогуливался однажды по саду в Царском Селе, шел дождик, однако это не помешало собраться толпе дам посмотреть на царя, обожаемого женским полом. Когда он поравнялся с ними, то многие в знак почтения опустили в низ зонтики.
– Пожалуйста, – говорил государь, – поднимите зонтики, не мочитесь.
– Для вашего императорского величества мы готовы и помочиться, – отвечали дамы.
***
Всему Петербургу известна любовница гр.<афа> А.<ракчеева> Мина Ивановна. Она не без влияния на дела, которые зависят от почтенного, но престарелого графа.
– Как вы находите гр.<афа> А.<ракчеева>? – спросили у одного остряка.
– Он-то сам ничего, – отвечал тот, – да вот мне МИНА его не нравится.
***
Один улан, еше в старинной обтянутой форме, танцевал кадриль. Во второй фигуре у него внезапно встал хуй, и он, чтобы скрыть неприятное положение, накрывал по возможности предательские панталоны рукою, на которой блистал какой-то перстень.
– Что это у вас, опал? – спросила вдруг его дама.
– СТЕКЛО, сударыня, СТЕКЛО!..
***
– Какое сходство дамы с каретой?
– И та и другая ломается и притворяется.
***
Мусков, ученик Контского, давал в Москве концерт, который не понравился дамам:
– Не хотим мускова, – говорили они по сему случаю, – нам надо конского.
***
Казак из ночного патруля наткнулся в глуши на монахиню, схватил ее и, несмотря на сопротивление, изнасиловал.
– Ну, слава тебе Господи, – сказала монахиня, вставая на ноги по окончании дела, – удовольствовала казака и до сыта, и без греха.
***
Один чиновник шел по Эртелеву переулку поздно вечером и видит, что сзади его кто-то догоняет. Ему представилось, что это непременно должен быть мошенник, и он достал из кармана табакерку. Как только мошенник стал догонять его, он ему весь табак в глаза, а сам давай бог ноги.
На другой день сидит он в департаменте и слышит разговор в соседней комнате:
– Представьте себе, господа, мошенники теперь завелись; вчера один в Эртелевом переулке залепил мне в глаза табаком, а сам удрал.
Он узнает голос своего сослуживца и пораженный рассказом спрашивает:
– А разве это вы были, Иван Матвеевич?
– Я.
– Ну так извините, пожалуйста, а я вас принял за мошенника.
– А я вас, Борис Петрович.
***
Клейнмихель, объезжая по России для осмотра путей сообщения, в каждом городе назначал час для представления своих подчиненных. Разумеется, время он назначал по своим часам, и был очень шокирован, когда в Москве по его часам не собрались чиновники.
– Что это значит? – <спросил> разъяренный граф.
Ему отвечали, что московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы.
Клейнмихель удовольствовался этим объяснением, но в Нижнем Новгороде случилась та же история. И разбешенный генерал закричал:
– Что это? Кажется всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан? Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего меридиан!
***
Два генерала рассуждали о том, какое светило, солнце или луна, заслуживает преимущества. Один, не колеблясь, назвал солнце, но другой глубокомысленно заметил:
– А я так думаю, что луне принадлежит эта честь; что за важность светить, как солнце, днем, когда и без того светло, а ведь месяц светит ночью, когда темно.
***
Ген.<ералы> Эссен и Штрандман ехали однажды вместе лунной ночью и вступили в ученый астрономический разговор.
– Правда ли, – спросил Штрандман, – что на луне есть жители?
– Есть, – отвечал Эссен
– Ну что же они делают, <когда> остается только половина луны?
– Переходят на <слово не разобрано – Е.К.> квартиры.
– Ну, а когда луны остается четверть?
– Гм, когда четверть, ну уж этого не знаю, надо спросить адъютанта.
(Адъютант Эссена был Паулинг, ехавший с ними вместе).
***
Гоголь, шатаясь летом по московским улицам, увидел, что в нижнем этаже одного домика идет молебствие, и несколько девушек под предводительством старушки в дорожных платьях набожно молились перед образами.
Совершив по-христиански несколько крестных знамений, Гоголь спросил у дворника о причинах божественной службы.
– А эти барышни, – равнодушно отвечал тот, сбираются в Нижний промышлять на ярмарку, так и служат напутственный молебен.
***
Гоголь жил на даче у Плетнева в Патриотическом институте. Однажды вошел он в беседку беклешовского сада, за ним туда же вступил статский советник с Владимиром на шее и двумя дочерьми.
– Ах, здесь есть надпись, – воскликнула одна из них, прочтем, Nadine, должно быть интересно:
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут…
– Это очень мило, ну а что дальше?
– А там что-то такое неразборчивое (читает по складам):
Какая тут на-пи-са-на ху-й-ви-на…
– Ху^вина, ху^вина, – поправил невзначай пурист с Владимиром на шее.
***
Из ответов одной бабы при отбирании показаний по уголовному делу.
След.<ователь>. Была ли на исповеди и у Св.<ятого> причастия?
Баба. Кажинный год, батюшка, бываю.
След.<ователь>. Под судом не была ли?
Баба. Под судом-то, батюшка не была, а вот под исправником случалось.
***
Акулина была просватана за Ванюху и по русскому обычаю ни слова не говорила с женихом. Наконец, усовещенная матерью, решилась подойти к жениху.
Акулина. Ванюша, какой у тебя чашник-то хорошенький, шелковый, мягкий, не то что у Петрухи – бывало все брюхо издерет.
***
Прогулка по академическому музею маменьки с дочкой-институткой.
Маменька. Посмотри, Anette, какие какие огромные яйца у страуса.
Дочка. Ах, maman, это того самого Страуса; что играет так мило surixten-vals в Павловском воксале!..
***
Молодая немка, приехав в Петербург из Риги, попала в бордель, заболела там и должна была поступить в больницу. Известный своими добрыми делами на пользу ближних, пастор Ян, услыхав о несчастной девушке, собрал в пользу ее (слово не разобрано – Е.К.) от прихожан и, отдавая деньги, увещевал новую Марию Магдалину покинуть блудное житие и добывать насущный хлеб честною работою. Растроганная немка со слезами на глазах обещала переменить образ жизни… и сдержала слово.
Год спустя пастор увидел ее и начал расспрашивать о ее житье-бытье.
– По милости божией и вашей, пастор, – отвечала она, дела мои поправились: я завела маленькую бордельку и живу честным образом!
***
Проезжий на станции не нашел лошадей, долго ждал, потребовал закусить, ему подали тухлые яйца, за которые жена смотрителя взяла баснословную цену.
Взбешенный турист потребовал книгу для вписывания жалоб и там отметил: "У смотрителя на станции нет лошадей, а жена его больно дерет за яйца".
***
– Не ходи ты, брат, к девкам, они тебя подарят…
– Что же подарят? – спросил любознательный сын.
– Да французской материи на рубашку.
***
– Вставай-ка, брат, да пойдем с тобой в часть – опохмелиться, – говорил городовой, поднимая упавшего в грязь пьянчугу.
– Нет, в часть не хочу, а в половину, пожалуй, пойду.