Путь Гоголя-художника и природа анекдота
Василий Гиппиус, говоря о жанровых источниках "Вечеров на хуторе близ Диканьки", выделил "сказки-анекдоты, сказки-новеллы и сказки-трагедии". Коснусь сейчас первой тенденции из трех, намеченных исследователем. Формулировка, предложенная исследователем, представляется мне не совсем точной, и вот почему.
Сказка и анекдот генетически связаны друг с другом, но все-таки это разные жанры; причем их принципиально разводит отношение к реальности.
Анекдот – это то, что невероятно, но что может быть; это то, что психологически достоверно. Рассказывающий анекдот всячески стремится представить его как часть действительности.
Сказка – это то, чего заведомо не может быть. Рассказывающий сказку даже не стремится к тому, чтобы слушатели поверили в достоверность рассказываемого.
Так вот Гоголь в "Вечерах…", конечно же, сказочник. Анекдот если и присутствует в ту пору в творчестве писателя, то в общей сказочной стихии. Прощание с этой стихией предчувствуется в хронологически последней повести "Вечеров…" – в Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке. Но самый переход от сказки к анекдоту намечается во второй книге прозы – в "Миргороде", а осуществляется в "Петербургских повестях", уже целиком выстроенных на анекдоте.
То, что переход к анекдоту опробывается именно в "Миргороде", очень символично, ведь "Миргород", как явствует уже из заглавия, – городской цикл.
Сопоставляя анекдот и сказку, я уже отмечал в свое время, что сказка – жанр преимущественно деревенский, а анекдот – жанр преимущественно городской. Напомню еще раз прежние свои выводы. Для уяснения творческой эволюции Гоголя они крайне важны.
Сказка, в основном, возникла и функционировала в крестьянской среде. М. К. Азадовский в свое время совершенно точно отметил:
"Сказка в том виде, как мы ее знаем, – есть уже порождение крестьянского быта и крестьянской психологии".
Это положение находит широкое подтверждение в темах, образах, социальной направленности сказки и конечно же, в форме принципах организации сказочного текста.
Многоступенчатое построение сказки, замедленность, заторможенность ее действия, традиционные сказочные формулы, во многом клишированные зачин и финал, как неоднократно отмечалось исследователями, восходят к магическим земледельческим обрядам. Сказка не носит, конечно, ритуального характера, но следы этой ритуальности, пусть и потерявшей свой практический, культовый характер, в ней налицо. В частности, Е. М. Мелетинский видит даже в самой структуре сказки пародийный отзвук "шаманизма, обрядов и церемоний".
Вообще психологически сказка очень точно вписывается в атмосферу и ритм деревенских посиделок, в долгие зимние сельские вечера. Само многоступенчатое построение сказки уже обнаруживает основную ее функцию: заполнять время между работами или в дороге. Напомню еще одно наблюдение М. К. Азадовского: "Сказку рассказывали в семье, на посиделках и вечорках, на постоялых дворах, на работах…"
Точно так же и сквозь структуру анекдота явственно просвечивает его социальная природа. Основная сфера распространения анекдота, та среда, в которой он прежде всего создавался и функционировал, наложила на него неизгладимый отпечаток.
Анекдот–жанр городского фольклора; отсюда его динамичная, компактная форма, определяемая ускоренным темпом городской жизни, прямым следствием которого является отбрасывание деталей, повторяющихся действий, второстепенных эпизодов, побочных характеристик и мгновенное выделение сюжетного нерва происшествия.
Из сказки – причем сказки бытовой, новеллистической – горожанин взял то, что соответствовало кругу его интересов и ритму его жизни. Иными словами, из сказки был вычленен один лишь короткий эпизод, забавный, занимательный, остроумный, лишенный откровенной невероятности, как бы реальный. Этот эпизод в новой социально-эстетической среде вырос в особую и вполне самостоятельную форму – жанр, обладающий своей собственной поэтикой и своим репертуаром сюжетов.
"Вечерам на хуторе близ Диканьки" идеально соответствовала сказка как генеральная жанровая тенденция, которая подчиняла себе все остальные жанры, в том числе и анекдот.
Как только цикл повестей из сельского стал городским ("Миргород"), жанровая тенденция начала кардинально меняться. Анекдот перестал быть периферией. Но это было только начало поворота.
В "Петербургских повестях" анекдот взял на себя роль жанровой доминанты. Оказалось, что именно он эмоционально, структурно, ритмически в наибольшей степени соответствует столичному быту.
Мир гоголевского Петербурга выстроен на густом, необыкновенно концентрированном анекдотическом субстрате. Теперь периферией стала сказка. Более того, она явно начала анекдотизироваться. А завершение эта тенденция получила в комедии "Ревизор" и поэме "Мертвые души", которые не просто выросли из анекдотов, но еще и оказались буквально настоенными на анекдотах.
Движение Гоголя-художника в целом можно определить как последовательное и стремительное движение к анекдоту. А параллельно с этим развивалось гоголевское устное творчество. На его фоне, собственно, и шло движение писателя к анекдоту.
Причем устные новеллы Гоголя сюжетно, в основном, отнюдь не совпадали с его повестями, комедиями и поэмой. Рассказывал Гоголь об одном, а писал о другом. Но опыт рассказчика учил обращению с анекдотом, помогал изнутри ощущать специфику этого особого жанра, находящегося где-то между литературой и фольклором.
Таким образом, вкус к анекдоту проявлялся у Гоголя на самых различных творческих уровнях, в разных областях словесного искусства.
Сколько писали о движении Гоголя от романтизма к реализму! А ведь это было обозначение ложного, начисто придуманного движения. Реально все происходило иначе. В пределах густой, насыщенной фольклорности Гоголя менялась жанровая ориентация писателя. Он шел от сказки к анекдоту, от невероятного как невероятного к невероятному как реальному. Так что оперирование понятиями РОМАНТИЗМ и РЕАЛИЗМ в случае с Гоголем не уясняло, а только запутывало дело. А вот обращение к анекдоту тут давно назрело. Анекдот это именно тот ключик, которым можно и нужно отомкнуть мир Гоголя.
ГЛАВА 2.
Исторический анекдот в действии
Николай Лесков и Андрей Платонов О происхождении исторического анекдота
Николай Лесков, своего рода "теневой" классик, великий, непревзойденный мастер слова, вдруг оказался крайне важен и даже необходим для русской прозы двадцатых – тридцатых годов XX столетия. Данную тенденцию выявил и проследил Б. М. Эйхенбаум в статье своей "Лесков и современная проза" и причем сделал он это под совершенно определенным углом зрения. Испытывая явный теоретический интерес к проблеме сказа, ученый через феномен Лескова обозначил особую сказовую линию в русской прозе:
… Эти явления, отодвинутые в сторону развитием и инерцией романа, выплывают сейчас в качестве новой традиции – именно потому, что для современной прозы заново получила принципиальное значение проблема повествовательной формы – проблема рассказывания. Об этом свидетельствуют такие факты, как сказки и рассказы Ремизова, последние вещи Горького, очерки Пришвина, рассказы Зощенко. Вс. Иванова, Леонова, Федина. Никитина, Бабеля и др.
Сказовая линия в русской литературе, идущая от Лескова, очерчена чрезвычайно эффектно. Более того: сказовая линия была выделена Эйхенбаумом совершенно уместно, правомерно и в научном отношении абсолютно корректно. Однако надо помнить, что Лесков это ведь совсем не только сказ.
В богатейшем наследии писателя есть и иные линии, например, анекдотическая, довольно богато и разнообразно представленная. И эта анекдотическая линия также вдруг оказалась необычайно актуальной в двадцатые – тридцатые годы. Об этом как раз и пойдет сейчас речь. Ограничусь одной великолепнейшей парой: Николай Лесков – Андрей Платонов.
***
Целый слой (и весьма обильный и разнообразный) очерков, рассказов и повестей Лескова самым непосредственным образом был ориентирован на анекдоты, и не только фольклорные и исторические. На этот счет не раз делались, пусть, увы, и не слишком часто, наблюдения, хотя и разрозненные.
Более того, кроме отдельных текстов, целиком настоянных на анекдотическом субстрате, Лесков создал целую книгу, которая фактически представляет собой настоящий сборник исторических анекдотов. Называлась книга "Рассказы кстати". Название совсем не случайное. Сейчас объясню, почему.
Анекдоты ведь надо рассказывать именно КСТАТИ, по какому-либо случаю или поводу…
Недаром Андре Моруа как-то заметил:
Анекдот, рассказанный непонятно по какому поводу, оскорбителен.
Это строгое жанровое требование касательно рассказывания анекдота, думаю, сложилось довольно давно, в поздней античности и раннем Средневековье, когда анекдот зажил активной и совершенно самостоятельной жизнью.
В пушкинскую эпоху предпочитали употреблять французский термин и, определяя главную функциональную направленность анекдота, говорили так: à propos. Так, например, старший современник Лескова, драматург, прозаик, собиратель анекдотов Нестор Кукольник, записывая один из анекдотов, предварил его следующим наблюдением, фактически имеющим статус негласного закона:
à propos в анекдотах вещь важная.
В общем название лесковского сборника полностью соответствует канонам жанра и учитывает его специфику. Фактически это формульное название.
Несколько слов о составе самого сборника. Вошедшие в него тексты чрезвычайно разнообразны и тематически и стилистически, но при этом вполне сводимы к одному общему жанровому канону – канону исторического анекдота.
Рассказы сборника основаны на необычных, странных, но, как подчеркивает автор, действительных происшествиях; в рассказах часто фигурируют исторические персонажи, пусть и подаваемые в крайне неожиданном, колоритном бытовом ключе, но при всей своей документальной основе перед нами не очерки, не зарисовки с натуры, а именно рассказы, полноценные художественные тексты, обладающие резкой, непредсказуемой сюжетной динамикой, к тому же концептуально обостренные и чрезвычайно насыщенные.
Как мне представляется, такой характер "Рассказов кстати" напрямую обусловлен традиционной стратегией исторического анекдота, который вводится в беседу, мемуары, очерк, статью и т. д. как бы мимоходом, случайно, спонтанно, а на самом деле представляет бомбу замедленного действия и призван в неожиданном, остром, разоблачающем ракурсе осветить современность.
***
Обратимся к лесковскому рассказу "Загон". Он не просто глубоко пронизан анекдотизмом, но и представляет собою целый сборник анекдотов в миниатюре, но анекдотов именно исторических, восходящих к жанру апофегмы.
Структура рассказа "Загон" как будто весьма прихотлива, но при этом совершенно законосообразно выстроена и даже жестко сцементирована.
Рассказ этот – переплетение целого ряда заметок, каждая из которых основана на конкретном житейском случае из жизни личности, более или менее известной в русском обществе второй половины XIX столетия. Но заметки соединены друг с другом отнюдь не хаотически и даже не через личности персонажей. Они введены в русло единой авторской концепции. Более того, именно будучи соединенными, сцепленными друг с другом, они и обозначают в совокупности концепцию и вырастают в целостный связный текст.
***
Эпиграфом к рассказу "Загон" могли бы послужить слова Ф. И. Тютчева о том, что "все прекрасные изобретения цивилизации существуют у нас только в виде пародии".
Дело в том, что Лесков сопоставил, буквально сцепил друг с другом несколько реальных случаев того, когда введение в Российской империи вполне апробированных на Западе новшеств приводило к страшным обвалам, к катастрофическим последствиям: более того, в диком, нищем, гибнущем "Загоне" все эти новшества воспринимаются как совершенно ненужные и излишние.
Так Всеволожский, как с горьким ехидством замечает Лесков, задумал и осуществил самую настоящую ересь – построил для своих крестьян каменные дома:
Всеволожский ввел ересь: он стал заботиться, чтобы его крестьянам в селе Райском стало лучше жить, чем они жили в Орловской губернии, откуда их вывели. Всеволожский приготовил к их приходу на новое место целую "каменную деревню".
Об удобствах этих крестьяне не просто не помышляли, но и не желали ничего подобного, радуясь своим "беструбным избам". Они приобрели дешевые срубы и стали жить в них, а каменные дома загадили:
"Переведенцы" сейчас же "из последних сил" купили себе самые дешевые срубцы, приткнули их где попало, "на задах", за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили "ходить до ветру", что и исполняли.
Повествование о том, как крестьяне Всеволожского распорядились созданными для них удобствами, Лесков дополняет рассказом о брошюре В. П. Бурнашева "О целебных свойствах лоснящейся сажи", подчеркивая, что ее распространению обязаны были способствовать все исправники. Автор "Загона" глубоко иронически сравнивает эту брошюру как гимн курным избам. В его понимании сам Бурнашев в своем отношении к новшествам европейского быта оказывается во многом сродни крестьянам Всеволожского, загадивших новые каменные дома и поселившихся в "беструбных избах".
К этому своему рассуждению Лесков присовокупляет еще рассказ о разных технических нововведениях, которые Всеволожский завел и пробовал использовать в своих многочисленных имениях (плуги, жнеи, веялки, молотилки, кирпичеделательные машины, медный ректификатор на винном заводе). А затем следует рассуждение, ключевое в контексте парадоксальной историософской, а вернее, историко-анекдотической концепции "Загона":
… Это было грустное и глубоко терзающее позорище!.. Все это были хорошие, полезные и крайне нужные вещи, и они не принесли никакой пользы, а только сокрушили тех, кто их припас здесь.
Так незаметно, постепенно, но последовательно автором из обзора документов, свидетельств, происшествий, воспоминаний выстраивается грандиозная метафора общественно-политической структуры России как ЗАГОНА:
– Этот народ зол; но и это еще ничего, а всего-то хуже то, что ему говорят ложь и внушают ему, что дурное хорошо, а хорошее дурно ;
Забыли все так скоро и основательно, как никакой другой народ на свете не забывал своего горя, и еще насмеялись над всеми лучшими порядками, назвав их "припадком сумасшествия". Настало здравомыслие, в котором мы ощутили, что нам нужна опять "стена" и внутри ее – загон!
Концепция России как загона, с жесткой иронией сформулированная Лесковым, стала как нельзя более актуальна с введением при Сталине "железного занавеса", когда насмеялись над лучшими порядками и стали внушать, что дурное хорошо и хорошее дурно. И совершенно закономерно, что был создан новый творческий эквивалент лесковского "Загона". Им оказался рассказ Андрея Платонова "Епифанские шлюзы".
Обратившись к обстоятельствам и документам петровской эпохи, Андрей Платонов остановился на материалах о строительстве шлюзов, которые должны были соединить Волгу и Оку. В результате возник рассказ "Епифанские шлюзы", который помог в ярком и трагическом по сути ракурсе, имевшем глубокий типологический смысл, осветить феномен советских строек тридцатых годов.
Неимоверные усилия, которые были затрачены британским инженером Бертраном Перри, руководившим возведением шлюзов, оказались абсолютно напрасными:
Вечное посмешище установили, великие тяготы народные расточили!
Все принесенные жертвы были не нужны. И епифанские бабы, в отличие от опытного британского инженера, обо всем этом заранее уже знали: