Дату рождения лирического героя Есенин мог позаимствовать у реальных людей – своих современников А. Б. Мариенгофа, С. А. Клычкова и А. М. Ремизова, которые подчеркивали в повести, романе и рассказах особую важность и магическую значимость своего действительного появления на свет именно на Ивана Купалу (см. комм.: I, 451 и главу 4).
Авторская терминология и образцы народного обращения к детям
Детскую терминологию, которая варьируется в зависимости от возрастных градаций и аналогична употребленной им в художественных сочинениях, Есенин дает также в личной переписке. В письме к Г. А. Панфилову в июне 1911 г., не отличаясь по возрасту от упомянутых ребят, Есенин сообщает: "У нас делают шлюза, наехало множество инженеров, наши мужики и ребята работают, мужикам платят в день 1 р. 20 к., ребят <ам> 70 к., притом работают еще ночью" (VI, 7. № 1). В ноябре 1912 г. Есенин пишет своему другу об Исайе Павлове, расценивая его поведение как незрелое: "Ну, да простит ему Егова эту детскую (немного похоже на мальчишество ) выходку" (VI, 23. № 13). Аналогичная оценка деятельности устроителей революции содержится в письме к Г. А. Панфилову от 1-й половины сентября 1913 г.: "необузданное мальчишество революционеров 5 года" (VI, 51).
Есенин использует образцы народного обращения к ребенку – ласковые метафорические имена и призывы, похожие на те, которыми хозяйки обычно подзывают домашнюю птицу (в частности, уток – ути-ути-ути), что свидетельствует о родстве восприятия людьми всех малышей – детей и птичек, зверят. Так, Епишка трогательно говорит: "Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то… Один носик остался" (V, 128 – "Яр", 1916). Действительно, в народном сознании ребенок, особенно до крещения и имянаречения, еще не считался полноценным человеком, даже не имел полового статуса (ср.: слово "дитя" среднего рода). Эта мировоззренческая позиция также отражена в "Яре": "У него, у младенца-то, сердца совсем нету… Вот когда вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам…" (V, 112).
Есенин отмечает тот печальный факт, что не все дети становятся взрослыми: "А то тут у нас каждый год помирают мальцы … Шагай до Чухлинки по открытому полю версты четыре… Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…" (V, 43 – "Яр", 1916).
Более того, Есенин употребляет сам термин "дитя" применительно не только к человеческому ребенку, но и к звериному:
Спит медведиха, и чудится ей:
Колет охотник острогой детей .
Ау! Плачет она и трясет головой: -
Детушки-дети , идите домой
(IV, 89 – "По лесу леший кричит на сову…", 1914–1916).
На специфический образ ребенка, заложенный в лексеме "дитя" и проявляющийся не только в народной педагогике, Есенин обращал внимание и раньше, когда вписывал цитату из стихотворения Корецкого "О Дитя! Так и сердце поэта" (VI, 35) в свое письмо 16 марта – 13 апреля 1913 г. Грише Панфилову. Написание слова "Дитя" с большой буквы вносит дополнительный возвышенный смысл в это понятие. В 1915 г. Есенин сам создал стихотворение с подобным художественным мотивом и дословным повторением возгласа-обращения (с написанием его с маленькой буквы): в 1 и 7 строфах-двустишиях "О дитя, я долго плакал над судьбой твоей" (по первой строке озаглавлено произведение) и "О дитя, я долго плакал с тайной теплых слов" (IV, 101). Возможно, Есенину запала в душу фраза-идея "Чтобы дитё не плакало!" из "Братьев Карамазовых" Ф. М. Достоевского. В 1924 г. в статье с условным названием "О писателях-"попутчиках"" Есенин особо выделил в творчестве Всеволода Иванова произведение с подобным названием, но уже нарочито оформленным в среднем роде: "Его рассказ "Дитё" переведен чуть ли не на все европейские языки и вызвал восторг даже у американских журналистов, которые литературу вообще считают, если она не ремесло, пустой забавой" (V, 244). А. К. Воронский в очерке 1926 г. "Из воспоминаний о Есенине" повторял похвалу поэта: "Из молодых прозаиков я удержал в памяти высокую оценку вещей Всеволода Иванова. Как будто больше всего ему у него нравилось "Дитё"…". [462]
Тема божественного наделения ребенка судьбой
Тема божественного наделения ребенка уготованной ему судьбой как великим даром, божественного охранения его высшими христианскими силами занимает определенный период творчества Есенина, наиболее ярко проявляясь в границах 1914–1918 гг. Показательно, что Есенин использует христианизированную церковнославянскую лексику именования детей даже в тех пластах текстов, которые не несут ярко выраженной библейской коннотации. Так, в "Предисловии" к сборнику сочинений 1924 г., написанном в автобиографическом жанре, Есенин с явным преувеличением сообщает о своем пронизанном православием детстве: "Отроком меня таскала по всем российским монастырям бабка" (V, 223).
Современники Есенина выделяли образ младенца как характерный для творчества поэта и библейский, божественный (хотя Ипполит Соколов считал его несамостоятельным): как писала Н. Д. Вольпин, с эстрады звучало, что "вся система его образов – особенно же образов религиозного ряда, всяких его богородиц, телков и младенцев – полностью позаимствована у… немецкого поэта Рейнера Марии Рильке". [463] Есенин с этим не соглашался и отрицал даже свое знакомство с творчеством Рильке.
В критическом отклике П. С. Когана (1922), бережно сохраненном Есениным в специально заведенной им толстой тетради с газетными вырезками-рецензиями, отражено легендарное восприятие поэтом его детства как отмеченного божественной печатью: "Колыбель его охраняли Христос и святые, и до сих пор он продолжает их видеть среди родных лесов". [464]
Богородица в Константинове до сих пор действительно воспринимается как живая женщина, ходящая по земле и проверяющая в вечернюю пору порядок, который должна соблюдать хозяйка в доме. Богородица почитается как заступница, за несоблюдение правил не карает, но сама переживает – вот почему необходимо помнить любой женщине о личной ответственности перед Богоматерью. А. А. Павлюк, 1924 г. р., живущая в соседней д. Волхона, убеждена в целесообразности и действенности поверья и обычая: "Всё сделали: столик собрали, салфеточки накрыли, всё убрать надо со стола. Всё: и посуду на ночь оставлять в тазу большом не положено, потому что каждый вечер перед сном ходить Пресвятая Дева Мария. <…> Это ещё Таня, моя дочка, сказала: это, мам, никогда не оставляй посуду на ночь грязную – Божия Мать ходить и нервничаеть". [465]
В с. Константиново верили, что человеческая судьба бывает счастливой только при рождении детей – высшего Божьего дара, отмеченного местными жителями в поговорке: "Дай Бог деток – дай Бог счастья". [466]
Образы детской кроватки как первого земного приюта
Образ первой детской кроватки является весьма значимым для творчества Есенина и обозначается разными лексемами, словосочетаниями и описательными оборотами: это ясли и мужичьи ясли с пологом, зыбка, колыбель .
У крестьян с. Константиново во время детства Есенина не существовало детских колясок для прогулок и передвижения младенцев на большие расстояния от дома. Если матери требовалось перенести ребенка, она заворачивала его в подол фартука – именно такая, подсказанная местной этнографией (сплетением народного костюма и обычая) традиция породила космическую символику в стихотворении "О муза, друг мой гибкий…" (1917):
Младенцем завернула
Заря луну в подол.
Теперь бы песню ветра
И нежное баю (I, 134)…
Во всем творчестве Есенина нет дефиниции "колыбельная песня" (хотя исходная лексема "колыбель" встречается), однако народное представление об убаюкивающей материнской песенке содержится в крестьянских терминах: баю (I, 134), байкает (IV, 87).
Из воспоминаний друга юности Н. А. Сардановского известен отрывок из сочиненного Есениным детского стихотворения "Гуси" (1912–1913), созданного по типу колыбельной песни:
Бай-бай, детка,
Спи, спи крепко.
Пошли, гуси, вон, вон,
Детка любит сон, сон… (IV, 488). [467]
В стихотворении "То не тучи бродят за овином…" (1916) образы Богоматери с Иисусом Христом преподносятся в высоком библейском и одновременно в земном облике, что подчеркивается помещением их в двойственную бытовую обстановку: младенец находится в яслях как в привычной детской колыбельке, а его мать печет колоб (деревенское печение в форме шара и одновременно главный персонаж русской народной сказки "Колобок"):
Замесила Божья Матерь сыну
Колоб. <…>
Испекла и положила тихо
В ясли.
Заигрался в радости младенец… (I, 113)
Далее развивается метафорический образ колоба-месяца, в который превратилось ржаное печение; и тут становится очевидно, что, несмотря на диалектную огласовку именительного падежа слова "матерь" и вполне земные женские дела, действие происходит на божественном небе. Богородица обращается к сыну с теми же ласковыми словами, как обращаются к ребенку крестьянские женщины, воспитанные на народной песенности Рязанщины и вообще России (например, в обращении "лебеденочек" звучат отголоски хороводных и свадебных песен "<Вдоль по морю, морю синему…> Плывет лебедь, лебедушка белая", [468] "Из-за лесу, лесу темного // Вылетала лебедь белая" и др.):
Говорила Божья Мать сыну
Советы:
"Ты не плачь, мой лебеденочек,
Не сетуй <…>" (I, 114).
Образ другой святой птицы – Белого аиста (специально написанного Есениным с большой буквы) из народного легендарного предания связан с образом Боженьки Маленького (IV, 142): он приносит божественного ребенка в свое "аистово гнездышко" и катает его на спине (IV, 143). Так в "Исусе младенце" (1916) поэт обыгрывает мифическое предание (этиологический миф) о том, что аист будто бы приносит детей людям:
А Белому аисту,
Что с Богом катается
Меж веток,
Носить на завалинки
Синеглазых маленьких
Деток (IV, 144).
Стихотворение "О Матерь Божья…" (1917) развивает тему воспитания Богородицей сына с использованием тех же образных рядов, получивших еще более сильную символическую оформленность. Образ яслей претерпевает существенные изменения, получая многозначную метафорическую трактовку: божественная кроватка, в которую вынужденно превратилась кормушка для домашнего скота, становится мужицкой родиной – "земным раем" (но все предыдущие значения лексемы при том сохраняются и высвечиваются как разные смысловые напластования). Фактически содержание этого стихотворения в общих чертах сводится к символике божественной колыбельки, устроенной в крестьянской избе, которая установлена на земле и простерта до небес, и по большому счету равнозначна родине:
Пролей, как масло,
Власа луны
В мужичьи ясли
Моей страны.
Срок ночи долог.
В них спит твой сын .
Спусти, как полог ,
Зарю на синь.
<…>
И солнце зыбкой
К кустам привесь.
И да взыграет
В ней, славя день,
Земного рая
Святой младень (I, 119–120).
Еще ранее, в стихотворении "В лунном кружеве украдкой…" (условно 1915) в библейском контексте, связанном с иконой Магдалины на божнице, поворот детской тематики в конкретном ее проявлении в образе зыбки уже получил новую трактовку: "И луна – как в белой зыбке" (I, 103).
Богородичные мотивы в воспитании ребенка
Современный филолог О. Е. Воронова отмечает: "Подлинным духовным открытием Есенина стал поэтический образ младенца Христа. <…> Детская чистота и незащищенность всегда воспринимались русской литературной традицией как проявление идеальных начал человеческой природы. Младенец Христос – Божественное дитя – являл собой как бы предельное, удвоенное выражение этой идеи, многократно освященное в архетипических сюжетах Богородичных икон, особо почитаемых народом". [469]
Однако Есенин в своем интуитивном познании божественного и земного ребенка идет еще дальше. В 1914 г. в "маленькой поэме" "Ус" впервые у Есенина возникает сложное соположение двух персонажей – земного человека и Богочеловека, одновременно сосуществующих в двух жизненных возрастах – детском и взрослом. Такое уравнивание взрослого с ребенком, человеческого сына с божественным, одномоментное восприятие двух лиц в обобщенном единстве возможно только для матери, только что потерявшей сына и в скорби своей отождествившей его с иконописным ликом: "Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!" (II, 24). Пожилая мать воспринимает себя сопричастной иконному персонажу и одновременно осознает себя деятельной по отношению к сыну, которого помнит ребенком: "Чешет волосья младенцу Христу" (II, 25).
В 1916 г. следуют неявные и четко не прочерченные параллели между обыкновенным ребенком и сыном Господа. В стихотворении "Гаснут красные крылья заката…" в образе матери, которая забредет в родной край показать ребенка его незадачливому отцу, более явственна обычная женщина со сложной судьбой, нежели странствующая Богородица с сыном, к которому приближены все люди вообще, ибо "человек – божье подобие":
И придет она к нашему краю
Обогреть своего малыша.
<…>
И спокойно и ласково скажет,
Что ребенок похож на меня (IV, 128).
У Есенина возникают внутренние переклички в реализации темы божества и ребенка, становятся равновозможными противоположные воплощения (при общей идее божественного покровителя и дитяти): Христос как Бог и обычный человеческий ребенок; Бог и Христос-младенец как ребенок земной женщины. Все они восходят к идее божественной Троицы, в которой особенно актуализируются две ипостаси – Бог-Отец и Бог-Сын.
Для народного мировоззрения характерна параллель: ребенок – ангелочек. Жительница с. Любовниково Касимовского р-на суждение о близости ребенка к Богу и о непорочности его души сделала смысловым стержнем былички о спасении матери ее детьми:
...
В доме женщина рассказывала. Тосковала по муже. "Не зажигай лампадку". То потолок своротит, он везде-везде. Она промеж детей легла. Змей её не нашёл. Дети – ангельские души , а он кто? – Дьявол. "Я и в подполе искал, и под печку, и на чердак лазил". А я что, домовая какая, на потолок полезу? Дети загородили мать-то. Господь оберегал. [470]
Возможно, на символике детской нравственной чистоты, на представлении ребенка "ангельской душой" основан свадебный ритуал продажи невесты именно мальчиком и даже доставка ее к венчанию (как правило, ее младшим братом); хотя имеются научные точки зрения, связывающие обычай с миноратом и с бродячей по Руси ватагой – социовозрастным мужским объединением. Так, фольклорист В. П. Аникин полагает, что "обращение именно к младшему брату не случайно в причитаниях" [471] невесты на свадьбе. Исследователь продолжает: "Правовые правила древней языческой поры рассматривали его как хранителя домашнего очага, защитника семейных традиций. Еще в эпоху "Русской правды" законодательство предписывало считать младшего сына в патриархальной семье наследником дома и очага. С младшим сыном в народных волшебных сказках связывались представления о защите древнего уклада жизни". [472] В Пронском у. Рязанской губ. в 1927 г. записан ритуал: "Невесту… сажают за стол, рядом с мальчиком-родственником. Дружко выкупает у мальчика невесту, кладя на углы стола и в середину по медной монете". [473] В д. Асаново Рязанского у. в 1928 г. зафиксировано: "Ребята (мальчики), вооруженные палками, изображают "охрану", а также "продавцов" (невесту величают "красный товар")". [474] В с. Печерниковские выселки Пронского р-на "мать крестная берет за руки невесту, садятся с ней на сани вдвоем, лошадью правит мальчик". [475]
В Рязанской губ. встречались "Ступы с детьми – свадебное печение (с. Занины Починки, Касим<овского> у<езда>)". [476]
Рассматривая творчество Есенина как целостность, можно понять детство как начало биографии, проследить путь от зачатия, рождения и взросления ребенка к моменту его выхода во взрослую жизнь. Причем детство в основополагающих чертах одинаково у обычного ребенка и Божественного сына. И даже каноны творчества в их истоках Есенин приравнивает к таинству демиургического рождества. Так, в "Сельском часослове" (1918) поэт создает средствами стихотворной эпики подобие божественного Завета – собственный Третий Завет (после Ветхого и Нового Заветов), ощущая себя пророком, предвещающим рождение нового богочеловека и схождение его с небес на просторы родной страны:
Деве твоей Руси
Новое возвестил я
Рождение.
Сына тебе
Родит она…
Имя ему -
Израмистил.
Пой и шуми, Волга!
В синие ясли твои опрокинет она
Младенца.
Не говорите мне,
Что это
В полном круге
Будет всходить луна.
Это он!
Это он
Из чрева неба
Будет высовывать
Голову… (IV, 176–177).
Однако в отличие от прочих уподоблений неназванного божественного ребенка Христу-младенцу (а также в случаях прямого называния иконописного и библейского малыша священным именем) здесь Есенин именует его иначе – самостоятельно придуманным онимом Израмистил . По мнению современной зарубежной исследовательницы Анны Маймескуловой, "имя Израмистил образовано Есениным путем внедрения элемента мист – в Израил ( ь ) ("Божий князь", "Божий Герой", "с Богом", "Бог господствует"…)". [477] В письме к Иванову-Разумнику в мае 1921 г. Есенин сблизил мистицизм как эзотерическое искусство с имажинизмом: "…спокойно и радостно называю себя и моих товарищей "имажинистами". <…> И даже в поэме "Сельский часослов" назвал это мое брожение "Израмистил". Тогда мне казалось, что это мистическое изографство. Теперь я просто говорю, что это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших "Слово о полку Игореве"…" (VI, 126). По нашему разумению, возможна и другая "зашифрованная" этимология: Израмистил – это " изра зцовый мист ический стил ь", восходящий к "изобразительному мистицизму" с его "изразцами", то есть орнаментом. Сама же лексическая модель восходит к типичной именной структуре – сравните: Гаври ил , Миха ил , Рафа ил (и другие библейские имена архангельского чина).