2
Заключительная книга Нового Завета, пророчащая будущее, не порывает с тайнами Ветхого Завета. В Книге пророка Иезекииля, где на "дом Израиля с крепким лбом и жестоким сердцем" (Иез. 3:7) посылаются громы и молнии, "потому что они – мятежный дом" (12:2), читаем: "…отверзлись небеса, и я видел видения Божии" (1:1): "И увидел я, и вот рука простёрта ко мне, и вот в ней – книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот свиток исписан был снаружи и внутри, и написано на нём: "плач, и стон, и горе"" (2:9-10).
В Откровении Иоанна находим: "И увидел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облечённого облаком; над головою его была радуга, и лицо его как солнце, и ноги его как столпы огненные; В руке у него была книжка раскрытая. …И я пошел к ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь её; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед" (Откр. 10:1–2,9).
Это состояние – одного в другом – проходит через послания и Иезекииля и Иоанна.
Пророк Иезекииль увидел: "Подобие четырёх животных… И у каждого – четыре лица, и у каждого из них – четыре крыла" (Иез. 1:5–6). "И всё тело их и спина их, и руки и крылья их, и колёса кругом были полны очей. …И у каждого из животных четыре лица: первое лице – лице херувимово, второе лице – лице человеческое, третье лице – львиное и четвёртое – лицо орлиное. Херувимы поднялись. Это были те же животные, которых я видел при реке Ховаре" (10:12,14–15).
Иоанн узрел небесный престол, из которого "исходили молнии и громы и гласы… И посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвёртое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырёх животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей…" (Откр. 4:5–8).
Далее пред очами Иоанна является "конь белый и на нём всадник, имеющий лук… И вышел он как победоносный, и чтобы победить…". За ним появляется "конь вороный, и на нём всадник, имеющий меру в руке своей", после чего вышел "конь бледный, и на нём всадник, которому имя "смерть"; и ад следовал за ним…". "Шестая печать" открыла Иоанну трагедию истинно космического масштаба, ибо "звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои… Ибо пришёл великий день гнева Его, и кто может устоять?" (6:2,5,8,12,17).
Эти же строки великой Книги, вероятно, будоражили и душу Джорджа Байрона. Мы знаем, что в юности именно он оказал на Лермонтова сильнейшее влияние.
Грандиозное произведение английского поэта "Тьма" относит нас к тем же источникам – взаимосвязным пророчествам Иезекииля и Иоанна.
Читаем у Байрона в переводе И. Тургенева:
Я видел сон… Не всё в нём было сном.
Погасло солнце светлое, и звёзды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном.
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою…
И люди – в ужасе беды великой
Забыли страсти прежние… Сердца
В одну себялюбивую молитву
О свете робко сжались – и застыли.
Перед огнями жил народ; престолы,
Дворцы царей венчанных, шалаши,
Жилища всех имеющих жилища -
В костры слагались… города горели…
Иоанн "видел и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе живущим на земле…" (Откр. 8:13). Байрон как будто продолжает речения Ангела:
Любви не стало; вся земля полна
Была одной лишь мыслью: смерти – смерти
Бесславной, неизбежной… Страшный голод
Терзал людей… И быстро гибли люди…
Но не было могилы ни костям,
Ни телу… Пожирал скелет скелета…
И даже псы хозяев раздирали…
"И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлёк с неба третью часть звёзд и поверг их на землю… И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них…" И опять Байрон, то ли во сне, то ли в смятённом бодрствовании создавший картины, достойные его гения:
…И мир был пуст;
Тот многолюдный мир, могучий мир
Был мёртвой массой, без травы, деревьев
Без жизни, времени, людей, движенья…
То хаос смерти был. Озёра, реки
И море – всё затихло. Ничего
Не шевелилось в бездне молчаливой.
Безлюдные лежали корабли
И гнили на недвижной, сонной влаге…
Без шуму, по частям валились мачты
И, падая, волны не возмущали…
Моря давно не ведали приливов…
Погибла их владычица – луна;
Завяли ветры в воздухе немом…
Исчезли тучи… Тьме не нужно было
Их помощи… она была повсюду…1816
На этом у Байрона завершаются ужасные видения. Что касается отрывков из Св. Писания, то они и в слитном чтении не ясны, отчего даже и среди богословов до сих пор имеют разные толкования. Вернувшись к Откровению, завершу его более приемлемыми для богобоязненного читателя строками Иоанна: "Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый дьяволом и сатаною" (Откр. 12:2,3,7–9).
Итак, нам ясно, что библейские источники важны для понимания внутренней борьбы, проходившей в сознании Лермонтова. Опосредованно мотивы древних пророчеств проходят через многие произведения русского поэта. Вот и стихотворение "Бой" (наряду с "Демоном" и "Предсказанием") через духовное ведение поэта открывает неведомые нам и невидимые нами битвы "сынов небес" – тех, которые отпали от Бога, с теми, кто приял Его. Отблески небесных войн проникают (по "праву" наибольшей одарённости) и в души избранников, одним из которых был Лермонтов. Именно сердца избранных, в которых искры Божьи возгорались в яркое пламя или, погасая, обращались в пепел, являлись наиболее обширнымполем битвы Добра и Зла.
Обращает на себя внимание то, что "младому воину"-победителю у Лермонтова противостоит "чернец" (т. е. монах, давший обет безбрачия и, по канону, посвятивший себя Богу). Символ этот в полной мере не поддаётся раскрытию. Но можно предположить, что "в одежды чернеца" облачился отпавший от истинной веры и пересоздавший себя в грехе человек.
Ощущение ответственности и неотвратимости наказания за забвение истинного образа Божия, обжигая душу Лермонтова, поневоле отсылает и нас к огненным пророчествам Иоанна…
Прибегая в своих произведениях к иносказанию, поэт в стихотворении "Бой" даёт своё видение небесных битв, в которых архангелы пророка Иезекииля были "те же животные", а четыре шестикрылых "животных" Иоанна ("лев", "телец", "как человек" и "орёл") у небесного трона предшествовали "всаднику на белом коне…". Поэтически стилизуя небесные войны, Лермонтов "сужает" их до борьбы символов.
После "Боя" вернёмся в "казарму" Лермонтова, пусть даже читать в ней можно было только уставы и циркуляры, а молиться курсанты могли лишь о том, чтобы Всемогущий избавил их "от маршировки" и прочих издержек "школьной" жизни.
В казённом учреждении, где Лермонтов проводит два года, ему, очевидно, было не до смеха… Эти годы, названные им "эти страшные годы", и последующие "гусарские будни", как видно, не отличались разнообразием впечатлений. Не случайно поэт просил друзей не забывать его в "будущем заключении". Но "страшными" они были ещё и потому, что по уставу школы юнкерам было запрещено читать книги литературного содержания. Можно только гадать, каково было Лермонтову от этого "пункта". В этих условиях молитвы, за исключением "юнкерской", не слишком часто находят отклик в его душе. А потому не знаем мы их. Никаких особенных изменений в его жизни за это время не происходит: поэт как будто полностью погружается в тот мир, который он давно понял и который столь же давно презирал. Однако, "смеясь со всеми", Лермонтов не хочет (и не может) обманывать истинных и преданных ему друзей. Именно поэтому в "эти страшные годы" мы не находим от него посланий верным ему друзьям – А. Верещагиной и М. Лопухиной. Позднее поэт признаётся: "Причиной… был страх, что вы по письмам моим заметите, что я почти не достоин вашей дружбы, ибо от вас обеих я не могу скрывать истину; от вас, наперсниц моих юношеских мечтаний, таких чудных, особенно в воспоминании". Как будто предвидя "школу жизни" гвардейских юнкеров именно в таком жанре, ангел-хранитель Лермонтова Лопухина пишет ему: "Остерегайтесь сходиться слишком близко с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечётесь" (выделяю курсивом потому, что и Юрий Петрович Лермонтов в своём завещании писал о добром сердце сына. – В. С.).
Вместе с тем польза от Школы для поэта была в том, что, являясь в некотором роде усыпальницей добродетелей, она послужила ему некоей моральной точкой отсчёта. Хотя не стоило бы преувеличивать грехи элитного заведения. Как и всякое другое среди подобных ему, Школа не была свободна от "гвардейских" и прочих чудачеств, в которых немало преуспел и Лермонтов. Будучи невысокого роста, но широк в плечах и обладая большой силой рук, он предпочитал неуставное соперничество с признанным силачом Школы Евграфом Карачинским. Однажды они на спор гнули руками и вязали узлом шомполы гусарских карабинов. Во время одного из состязаний их и застукал директор школы генерал Шлиппенбах. В результате оба силача за порчу казённого имущества были немедленно отправлены на сутки под арест. Шалости Лермонтова, не прекращаясь и в дальнейшем, не раз приводили его к столкновению с великими князьями. Их острота была в том, что всякая высочайшая реакция на явные нарушения устава делалась смешной и несуразной. Так было, когда в сентябре 1838 г. Лермонтов явился на парад со слишком короткой саблей. Великий князь Михаил Павлович – известный блюститель устава и "школьных скрижалей" – тотчас приказал отобрать саблю у курсанта. Её он отдал играть своим детям, а "обезоруженного" поэта отправил на гауптвахту на 15 дней. Лермонтов решил исправиться. Выйдя из-под ареста, он завёл себе настолько огромную саблю, что она при ходьбе цеплялась за мостовую и стучала по ступеням. Преисполнившись негодования, поднаторевший в разоружении великий князь вновь отправил его на гауптвахту.
И всё же, что ни говори о Школе, смелость, воинская удаль и рыцарское отношение к товарищам всемерно поощрялись начальством. Не зря Школа гвардейских подпрапорщиков была местом, из которого вышли герои будущих войн и многие видные представители военной и культурной элиты России XIX – начала XX вв. Сам Лермонтов "в юнкерской Школе был хорош со всеми товарищами, – писал в своих воспоминаниях А. М. Меринский, – хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за всё ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить".
Подчёркиваю этот "недостаток" поэта, поскольку именно он скоро сыграет в его жизни роковую роль. Что касается выбора "учебного заведения", то Лермонтову уготован был жребий военного уже потому, что литература была призванием для него, но не для его сословия, и, уж тем более, – не для его родственников. Последних олицетворяла Елизавета Арсеньева, ни на йоту не отступавшая от предрассудков своего сословия. Так что пребывание в элитной "казарме" было для поэта вполне предсказуемо.
Как бы там ни было, Лермонтов оказался в Школе юнкеров, в которой литература была запрещена. Однако Библию Николай, говорят, почитывал, потому вряд ли относил её к литературе, а мысль и воображение царь и подавно не мог запретить. Но и Лермонтов, скорее всего, не зачитывался Св. Писанием – уж больно условия были для этого неподходящими. В то же время было бы неверным привязывать внутренние интересы поэта к "физической" обстановке и обстоятельствам жизни казармы. Гений Лермонтова способен был видеть и ощущать духовные катаклизмы независимо от настоящих, мелких и всякого рода преходящих событий. Тем более, что непрямое цитирование Библии характерно для всего его творчества. И всё же, не имея возможности вчитываться в тексты, поэт, вне сомнения, помнил Откровение Иоанна Богослова.
Период "заключения" миновал, и Лермонтов окунается в "дворцово-гусарское бытие", сверкающее золотом мундира и дворцовым паркетом. Если ранее в письмах к друзьям поэт писал: "до сих пор я жил для литературной славы, принёс столько жертв своему неблагодарному кумиру…", то теперь, уступая "законам жанра", – Лермонтов не преминет похвалиться: "Я не пишу романов, я их делаю". Однако блеск "гусарских романов", в который вмешивались пока ещё не очевидные в своей социальной направленности размышления о диалектике бытия, не слепил ум поэта и не помешал ему видеть реалии в их истинном свете.
Уже в 1835 г. Лермонтов пишет поэму "Маскарад", изобразив в ней общество, в котором "под масками аристократической чинности и чопорной благопристойности скрыта рабская угодливость пред власть имеющими, наглая дерзость разврата, алчная откровенность наживы, вопиющее ничтожество мысли и низменность чувств, – писал литературовед и богослов С. Н. Дурылин. – Как Чацкий презирает ничтожную среду Фамусовых и Молчалиных, так Арбенин, герой "Маскарада", презирает жизнь, обычаи, дела и мысли светской черни, которою он окружён. Что ни стих в роли Арбенина, то злая эпиграмма на этих великосветских рабов низкопоклонства, корысти и лицемерия"[29]. Поэма "Маскарад" – это совершенно очевидный и могучий в своих потенциях литературный предвестник суда Лермонтова над "жадною толпою", стоящею у трона.
Заметим, что разница между "грибоедовской Москвой" и "маскарадным" обществом в поэме Лермонтова была такой же, как между пушкинским Онегиным и лермонтовским Печориным[30]. И Чацкий и Онегин представляют собой яркие, но в известной мере барствующие личности, вольность которых не цепенела пред ледяными, немигающими очами Николая, смотрящими как будто из ниоткуда… Этих литературных героев не затронул "гвардейский" стиль сомнительно державной власти и её клевретов, нравственной жертвой которых несомненно стал Печорин. Заявив о себе с самого начала николаевского режима, "стиль" государственной беспомощности и позора воочию предстал перед всем миром лишь через тридцать лет – в Крымской кампании.
Заменив военные учения парадами, дворцовыми шарадами и "победными реляциями" над провинившимися офицерами, Николай подвёл Россию к войне, к которой она оказалась совершенно не готова. В начале своей "службы" изгнав прославленных генералов, царь улещал себя нехитрыми познаниями в государственном и военном деле, чего для победы было явно недостаточно. Отсюда поражение в "любимом занятии".
Словом, это были неведомые литературным героям Грибоедова и Пушкина годы, когда царь правил деревянной головой, железной рукой и холодным сердцем. Потому и Чацкий и Онегин лишены метин от державной "трости" государя-императора. Тяжесть её вполне ощутило на себе следующее поколение русского общества в лице Арбенина и разгадавшего судьбу России Печорина – проводника многих мыслей Лермонтова.
Случившийся пасынок фамусовской Москвы и Николая I, лермонтовский Арбенин не желал быть жертвой такого рода двойственности. Не хотел и не терпел двусмысленности своего положения! Арбенин – это Чацкий 1830 г., который скоро воплотится в ещё более мощную фигуру – лермонтовского Печорина. С той лишь разницей, что Чацкий мог ещё позволить себе вскричать в конце комедии: "Вон из Москвы! сюда я больше не ездок", тогда как Арбенину в период николаевской реакции "ехать" было некуда… Разве что "по свету", что Герцен, "разбуженный" декабрём 1825 г., не преминул и сделать. Потому, не имея выхода и мучаясь от безысходности, Арбенин погибает. Сначала этически – как личность, поскольку не находил для себя ниши нравственных идеалов и духовной чистоты, – а потом и как физическое лицо. Между тем жизнь самого поэта прервала "диалектика" николаевского режима.
Как гром среди ясного неба грянула смерть Пушкина! Отозвавшись острой болью в душе Лермонтова, она преобразила его ум и волю в единый кристалл, через который вскоре преломилась судьба его самого. В исключительно сильном по волевому импульсу и страсти стихотворении "Смерть поэта" Лермонтов – Поэт и Гражданин – бесстрашно обрушивает свой гнев на "молву" и ближайшее окружение царя – истинных виновников гибели дивного гения. С горечью и презрением обвиняя соучастников преступления, грозя им Божьей карой, поэт в их лице разит само зло! Впервые ощутив на себе мощь лермонтовского стиха, "наперсники разврата" почувствовали и опасность для себя… Но ещё большие беды грозили самому поэту. Ибо никогда ещё в русской поэзии не звучали столь сильные обвинения трону и системе правления.
Жребий брошен! Поэт пристально вглядывается в постыдно равнодушную к добру и злу "угрюмую толпу" – в своё поколение, лишённое веры и надежд. И, находя объяснение, не находит ему оправдания… Уж е осознав, что он другой – "ещё неведомый избранник", Лермонтов по-другому, нежели того требуют приходские вероучители, смотрит, оценивает, судит и осуждает свет.
Запечатлённый в знаменитом стихотворении праведный гнев Лермонтова приводит к последствиям, резко изменившим его жизнь. "Скипетр" Николая разлиновал его небо в клетку.