Ещё в 1831 г. Лермонтов пишет: "Мне жизнь всё как-то коротка, / И всё боюсь, что не успею я / Свершить чего-то!", здесь же признаваясь, что "…жажда бытия / Во мне сильней страданий роковых…". Опасения опять уступают предвидению: "Душа моя должна прожить в земной неволе / Недолго…" Разница в том только, что "испуг" по этому поводу у Лермонтова прошёл. И здесь, и в дальнейшем он едва ли не холодно констатирует то, что впоследствии и произойдёт… И опять провидение, отмеченное нарастающим "с годами" самоутверждением: "Я чувствую – судьба не умертвит / Во мне возросший деятельный гений!" И далее: "Я рождён, чтоб целый мир был зритель / Торжества иль гибели моей…" (1832). Однако понимает поэт неоднозначность явленных ему откровений, неочевидность даже и ближайшего будущего, легко вписывающегося во всякого рода "обстоятельства" и превратности судьбы. В драме "Странный человек" (1831) Лермонтов устами своего героя, вне сомнения, говорит о себе: "Я не сотворён для людей теперешнего века и нашей страны".
Лермонтов знал, что говорил. Наблюдая своё окружение и то, чем жили верхние слои русского общества, он не желает принимать положение вещей, при котором русская элита малодушно и с большим отставанием не к месту и не ко времени копирует исторические одежды "века Разума".
Понимая, что всё это установилось надолго, Лермонтов не признаёт исторического права за сложившимся порядком вещей. Понимал он и то, что жизнь народа, нераздельная с исторической судьбой родины, была увязана с державной властью. Парадокс состоял в том, что эта "объединённая" жизнь, в которой не было ни взаимного понимания, ни влечения, не имея исторической перспективы, после декабря 1825 г. не имела ещё и реальной альтернативы… Может, поэтому Лермонтов не находил нужным системно обличать государственную власть даже и в "немигающей" её ипостаси.
Собственно, не в стране и даже не в царе было дело: "я не создан для людей, – говорит его герой в той же драме, – я для них слишком горд, они для меня – слишком подлы".
И опять перед нами во весь свой исторически непомерный рост поднимаются проблемы внутреннего, этического и нравственного порядка. Но среди множества житейских проблем в жизни общества время от времени заявляют о себе таинства, духовная и моральная ипостась которых многомерна, а потому не поддаётся однозначным оценкам. Будучи катализатором внутреннего состояния истинно великих людей, они особенно ярко проявляются у тех, кто наделён могучим даром творчества.
V. В веригах добра и зла
Что люди? Что их жизнь и труд? Они прошли, они пройдут!
М. Лермонтов. "Демон"
1
Вряд ли нужно специально доказывать, что творчество – это не только процесс созидания, но в большей степени – состояние души в этом процессе. Важнейшим критерием истинности творчества и высоких достоинств художественного произведения является наличие у автора внутренней чистоты и степени сопричастности с великими сущностями бытия. Отмечали мы и то, что гений, вовсе не обязанный олицетворять собой святость, отнюдь не должен походить и на злодея. Нравственные показатели исключительно важны, но не они определяют суть уникальной личности. Надо понимать, что "внутренний человек" в гении не является ни величиной постоянной, ни величиной неизменной. Потому что его задача – оповестить эпоху о некоей исторической программе, суть которой органично связана со средствами её реализации. О степени истинности этой "программы" говорить не будем, ибо ничего из того, что делается человеком, не может претендовать на истину, не говоря уже о её "последней инстанции". Яркий пример тому – Мартин Лютер, не только наделавший массу ошибок, но и как будто соблазнивший души христиан. Словом, гениальность содержит в себе некий диапазон свойств, которые, подчас не предохраняя гения от "злодейства", всё же являются наиболее вероятной возможностью выразить лучшее в человеческой природе. И когда это случается, когда несовершенное в человеке уступает высшему в нём, тогда становится ясным и очевидным наличие в нём качеств, сопричастных этим сущностям. Ибо творит нравственный человек лучшим, что в нём есть! Именно это определяет духовную высоту и уровень художественности произведения, являющегося способом выражения внутреннего мира человека, настояний общества и самой эпохи. "Человек творит в жизни только то, что он сам есть в религиозном измерении: пустая душа не создаст духовного богатства; мелкая душа не сотворит величия; пошлый человек не узрит Бога и не воспримет Его лучей, и не передаст их другим", – писал философ И. Ильин в "Аксиомах религиозного опыта", делая акцент на духовности в бытии. Взаимосвязи внутреннего мира творческой личности в коллизиях социальной жизни прямо связаны с духовными мерилами, коими в христианском мире является Новый Завет. К этому обязывает многообразие форм некогда единой веры, для уточнения которых остановимся на характере её и особенностях, явленных нам в событийной истории.
Лермонтов, слушая своё время, едва ли не в большей степени жил "историческими воспоминаниями", имевшими отличную от событийной жизни природу. Эта не вещная реальность отзывалась в его духовной памяти мощными и ёмкими во времени образами. В тварном бытии, включающем и его эпоху, они насыщены были памятью о прежнем человеке. Ни печальные под свинцовым небом равнины России, ни беспечные столицы отечества не способны были погасить в душе поэта "звуки" вечности. Понимая творчество как священный алтарь, за которым происходит служение поэта, Лермонтов внимал и воспроизводил вышнее в своём творчестве, посредником чему было вдохновение. К поэту более, нежели к кому-либо, относятся пламенные строки из его собственного стихотворения: "Твой стих, как Божий дух, носился над толпой…". Активное вовлечение в священное действо в принципе противостояло смиренному (а в приложении к реальной действительности – пораженческому) психотипу, который широко внедрялся в сознание народа и в саму толщу народной жизни после Раскола православия. Из жизни и творчества Лермонтова следует, что он был беспощаден к злу во всех его проявлениях. Поскольку убеждён был, что духовная сила, честь, достоинство и облагороженный труд, не приемля зло, создают историческую перспективу народной жизни. Являясь органичной частью вышнего творчества, они способствуют развитию духовного мужества куда больше, нежели идеологические клише, способные лишь на время скрепить разрозненное в настроениях гражданское общество. Ибо вышеперечисленные достоинства, став важнейшими компонентами общественной жизни, являются наилучшим строительным материалом для каждого настоящего и грядущих поколений. Именно эти мысли, возвеличенные до масштаба народа и его исторической перспективы, звучат, "как колокол на башне вечевой, / Во дни торжеств и бед народных"!
В этом плане, соединяясь с духовным смыслом существования человека и гражданина, творчество Лермонтова в своих наивысших проявлениях свидетельствует о Боге в не меньшей степени, нежели классическая богословская мысль.
Если же учесть, что в ипостаси дела оно реализует собой Дар, то по соучастию в "планах" Бога (а не только восхвалением Его словами), – "Божий дух" в стихах Лермонтова присутствует даже и в большей степени.
Айхенвальду принадлежит мысль, которую буквально можно отнести к творчеству Лермонтова: художник "продолжает дело Бога, воплощает Его первоосновную мысль. Творение ещё не кончилось, и поэт, священник искусства, облечён великой миссией вести его дальше, развивать предварительные наброски и планы божества, контуры природы. Наместник Бога на Земле, так сплетает он своё творчество с творчеством вселенной". Хотя признаем, что в этом состоит назначение человека в его первозданных, духовно не растраченных качествах.
Олицетворением такого человека и является Поэт, Художник. Но утраченное в своей чистоте, теперь назначение это является прерогативой лишь духовных избранников или, по Айхенвальду, "священников искусства". Причём не выполняя требования общества, а, скорее, в пику ему. Потому лишь наиболее принципиальные и мужественные, к коим, вне всякого сомнения, принадлежал Михаил Лермонтов, вменяли себе в обязанность нести людям Глагол. Это была та добровольно возложенная на себя обязанность, которую великим поэтам надлежало выполнять свято и духовно нераздельно. Ибо они – последние, кто, открывая формы сотворчества, могут и должны, по словам Александра Пушкина, "глаголом жечь сердца людей". Ибо в наивысшем взлёте своего вдохновения они apriori являются проводниками "мыслей" Бога и миссионерами Его планов относительно человека. И Лермонтов, как никто более, по своей духовной сути и величественному дарованию призван был к этой миссии. В полной мере это проявит себя несколько позднее, когда спадёт пелена его юношеских грёз.
Пока же не главные представители, а лучше сказать – небольшие "чины" высшего общества, к которому принадлежал сам Лермонтов, замечают происходящие в его душе и характере изменения. А как же иначе: праздное поколение, бесследно растворяющееся во всяком будущем, просто не могло не обратить внимания на свой антагонизм.
Но, видя лишь поверхность этих изменений, а в зеркальном отражении этой "поверхности" угадывая себя, они злобно реагируют на "актёрство" и сарказм поэта. Уз ком у кругу привилегированного сословия никак не хочется в недавнем "маленьком и неуклюжем Мишеле" признавать то, о чём никто из них и мечтать не мог. Ответ Лермонтова "толпе" – так поначалу в рукописи было озаглавлено стихотворение – был прям и жёсток:
Безумец я! вы правы, правы!
Смешно бессмертье на земли.
Как смел желать я громкой славы,
Когда вы счастливы в пыли?
Как мог я цепь предубеждений
Ум ом свободным потрясать
И пламень тайных угрызений
За жар поэзии принять?
В поэзии Лермонтова с ранней юности сильны личные мотивы. Но по-другому и не могло быть. Поскольку, изучая общество и работая над собой, поэт через себя пропускал жизненные перипетии. Если же учесть, что он совершенно отчётливо осознавал своё превосходство над всеми, с кем ему довелось общаться, то чего удивляться "судейским" интонациям даже и в "любовной лирике" поэта. После одного из разочарований, коих у него было немало, Лермонтов в начале 1832 г. в послании "К***" пишет:
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убеждён,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
В этом же стихотворении Лермонтов как будто определяет свою "светскую программу" на тот период: "Со всеми буду я смеяться, / А плакать не хочу ни с кем"…
Между тем в жизни поэта происходят крутые изломы, сыгравшие печальную роль в его судьбе.
Весной 1830 г. благородный пансион, воспитанником которого числился поэт, был разогнан Николаем I. Разглядев в учебном заведении крамолу, царь указом Сената преобразовывает его в гимназию. В сентябре того же года, после сдачи экзаменов Лермонтов был зачислен на нравственно-политическое отделение Московского университета. Но в Москву пришла холера, и в сентябре университет закрывается более чем на три месяца.
Как "холерное" время, так и весь 1831 г. отмечен упорной работой Лермонтова над стихотворениями и несколькими поэмами. В следующем году он продолжает занятия в университете, но чувствует себя неуютно в его стенах.
Уровень преподавания не устраивает Лермонтова, а среди сокурсников он не находит близких себе по духу людей. В 1832 г. поэт оставляет Московский университет и переезжает в Петербург, надеясь продолжить образование в Петербургском университете, однако ему отказались зачесть прослушанные в Москве курсы. Чтобы не начинать обучение заново, Лермонтов принимает совет родных избрать военное поприще. Осенью того же года он поступает в Школу гвардейских юнкеров.
Казарменные условия существенно отразились на формировании личности Лермонтова. "Придержав" его музу, дали возможность заглянуть в себя, развили в нём чувство товарищества. И в "школьный" период Лермонтова не оставляют вопросы философского, морального и этического плана.
Подметив качественные изменения "добра" и "зла", как в изменяемых обстоятельствах, так и в их продолженности, он формулирует один из вопросов и сам же даёт ответ на него в незаконченном романе "Вадим": "Что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга…"
И впрямь, разве добро иной раз не оборачивается злом?! Разве мало примеров того, как самые добрые слова, поступки и дела посредством жизненных обстоятельств и участвующих в них людей обращаются в свою противоположность?! Ведь в приложении к действительности доброта даже и "в чистом виде" подчас таковою не оказывается. Ибо сеющий доброе и вечное не всегда знает, насколько оно окажется таковым в восприятии других людей, в конкретной ситуации, в цепи последующих обстоятельств… Значит, не являясь абсолютом, "доброта" не безупречна. В особенности когда она, по неведению человека, реализует себя вне связи со слагающейся обстановкой и изменяющимися условиями, когда она, по факту, слепа и бесформенна. Но ведь тогда она не является таковой, ибо не приносит ожидаемого результата… Но если так, если таковая "доброта" не сочетается с целевой установкой, если она, сосредоточенная на "самой себе", бесформенна и деструктивна, а по результату условна, то это, скорее всего, глупость…
Лермонтов лишь обозначает свою мысль, ход которой мы, вовсе не настаивая на выводах, пытаемся проследить. И тогда "незримая цепь" добрых и злых дел поневоле приводит нас к заключению, что истинная доброта – та, которая, будучи искренней и бескорыстной, в своей структуре содержит доступную человеку справедливость. Однако последняя по самой сути своей предполагает не только благие дела и добротолюбие, но и воздаяние по заслугам. Это означает, что доброта не чужда карающему мечу Фемиды, ибо в своём действе не может не реагировать на зло!
Но как его отличить?
Ведь во всяком "личном" зле участвуют ещё и другие люди, из "дел" которых, собственно, и скроена жизнь… В этом единстве противоположностей "лермонтовская цепь", смыкаясь своими концами и удаляясь друг от друга, являет нам метафизическое "целое", в котором нет места двусмысленности.
По-своему блистательный диалектик, Лермонтов мог не разделять мысль Лейбница, считавшего действительный мир "наилучшим из всех возможных миров", за что, как мы знаем, великому немцу доставалось от его оппонента – гениального мыслителя и остроумца-пересмешника Вольтера.
Лермонтов же приходит к отмеченному "единству" как будто лишь в своих грустно-ироничных стихах. Вспомним его обращение к А. О. Смирновой:
Без вас – хочу сказать вам много,
При вас – я слушать вас хочу:
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу!
Что ж делать? – Речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано…
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…1840
Столь же величественна грусть в стихотворении "Отчего", посвящённом княгине М. А. Щербатовой. В изумительном по психологическому проникновению этюде, в котором "правда жизни" лаконична и сжата в философскую формулу, Лермонтов достигает наивысшего эмоционального накала:
Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно… потому что весело тебе…1840
Желание Лермонтова постигнуть "отдельную" душу человеческую оттеняет глубокое ощущение единства противоречий, полнящих историческое бытие "всего" человека.
В числе других эту цель преследует поэма "Демон", великая "Дума" поэта и множество больших и малых сокровений, "в беспорядке" разбросанных во всём его творчестве.
Оставим незавершённый роман Лермонтова и вернёмся к более раннему периоду его творчества.
Ведь и до "Вадима" у Лермонтова был сильнейший интерес к взаимоотношениям Добра и Зла, которые становились полем битвы вселенского масштаба.
Ещё раз обратим внимание на то, что в своей ранней юности (1829–1832) Лермонтов часто обращается к Богу. Ещё только подходя к полю битвы, на котором, по словам Ф. М. Достоевского, "дьявол с Богом борется", поэт терзался сомнениями на свой счёт. И, надо сказать, схватки внутреннего человека с внешним дорого ему стоили… Лермонтов верил в свой гений, в свои силы, в своё предназначение и в свою миссию, но ведал и то, что по человеческой слабости даже и гений может сбиться с предназначенного ему пути. И тогда он может оказаться не на той стороне битвы… Поводов к тому было сколько угодно.
В "предказарменный период" Лермонтов пишет загадочное стихотворение "Смерть".
Ласкаемый цветущими мечтами,
Я тихо спал, и вдруг я пробудился,
Но пробужденье тоже было сон;
В этом "втором" – неразрывном с первым – сне поэт вдруг забывается душой:
И чрез мгновенье снова жил я,
Но не видал вокруг себя предметов
Земных и более не помнил я
Ни боли, ни тяжёлых беспокойств
О будущей судьбе моей и смерти:
Всё было мне так ясно и понятно
И ни о чём себя не вопрошал я,
Как будто бы вернулся я туда,
Где долго жил, где всё известно мне…Вдруг предо мной в пространстве бесконечном
С великим шумом развернулась книга
Под неизвестною рукой, и много
Написано в ней было, но лишь мой
Ужасный жребий ясно для меня
Начертан был кровавыми словами…
Здесь опять мы наталкиваемся на провидение Лермонтовым своей судьбы, которая в разных вариациях трагически часто сводилась к печальным итогам.
Вот только для души ли?!..
Пером взрослеющего мастера поэт со свойственной ему духовной проницательностью пытается осмыслить свой жребий.
В стихотворении "Бой" читаем:
Сыны небес однажды надо мною
Слетелися, воздушных два бойца;
Один – серебряной обвешан бахромою,
Другой – в одежде чернеца.
И, видя злость противника второго,
Я пожалел о воине младом;
Вдруг поднял он концы сребристого покрова,
И я под ним заметил – гром.
И кони их ударились крылами,
И ярко брызнул из ноздрей огонь;
Но вихорь отступил перед громами,
И пал на землю чёрный конь.1832
Картины развернувшейся в небесах битвы поневоле отсылают наше внимание к Откровению Иоанна Богослова. Однако Лермонтов не цитирует его, а, обобщая, приводит к некому символу. Рассмотрим его отдельно.