Данный риторический период дышит эффектом присутствия автора: всего лишь месяц он находится в "Санкт-Питербурхе", всё ему ново, всё в диковинку. Экспрессия становится формообразующим элементом структуры "слова". Ораторский пассаж зиждется не только на антитезе "ныне – прежде", но, может быть и неосознанно, ритор заложил знаковую для всей последующей жизни России оппозицию "старая Москва – новый Санкт-Петербург". И развитие градостроительства, и новая политическая власть, и науки, и искусство, и культура, и, конечно, флот – всё связано с образом Петербурга и его творца. Поэтому в "слове" присутствует новый обширный пассаж, доказывающий неразрывную связь основателя – "фундатора" – с его детищем.
"А ты, новый и новоцарствующий граде Петров, не высокая ли слава еси фундатора твоего? Идеже ни помысл кому был жительства человеческого, достойное вскоре устройся место престолу царскому. Кто бы от странных зде пришед и о самой истине не уведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется? Сиесть тщательством монарха нашего испразднися оная древняя пословица сарматская: "не разом Краков будовано". Или великое бо время к таковому строению пятьнадесятолетнее? И что много глаголати о сих? Август он римский император, яко превеликую о себе похвалу, умирая, проглагола: "Кирпичный (рече) Рим обретох, а мраморный оставляю". Нашему пресветлейшему монарсе тщета была бы, а не похвала сие пригласити. Исповести бо воистинну подобает: древяную он обрете Россию, а сотвори златую: тако оную и внешним и внутрним видом украси, здании, крепостьми, правильми, и правительми, и различных учений полезных добротою" (45).
Кульминацией "слова", согласно правилам риторики, должен быть третий, заключительный, пассаж, который венчает триаду "Санкт-Петербург, Пётр, Россия". "Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная" (46).
В "Слове во время присутствия его царского величества, по долгом странствии возвратившегося" (1717) Феофан говорит о судьбоносном значении для России Петра и его детища, пророчески звучат его слова: "в благословенной тебе Российской монархии, паче же в сем Петровом граде, аки в корабли Петровом, пребываяй благодатным твоим присущием и, пребывая, проповедуй нам временных и вечных благ благовестие. Проповедуй царю нашему, якоже Давиду иногда, о его наследии: "От плода чрева твоего посажду на престоле твоем"" (67).
В "Слове похвальном на тезоименитство благоверныя государыни Екатерины" (1717) Феофан утверждает, что Екатерина вслед за Петром продолжит "дело Архитектуры", – строительства столицы.
В "Слове при начатии святейшего правительствующего Синода" (1721) образ столицы расширен до некоего здания не только вещественного, но и духовного, которое и в этой речи называется Архитектурой и связывается с образом вечной славы Петра. "Ты Петре Богом прославленный и славою вещественных зданий помянутым Монархом не уступив, а зданием сим духовным толико оных превзошел сей наш земноводный круг. Толикое убо твое, благочестивейший Государь, здание и укрепляй, яко Архитектуру твою, и защищай, яко сокровище дражайшаго твоего имения вечной славы" (II, 69–70).
С похвалой новой столице и её основателю в октябре 1717 г. выступил и Гавриил Бужинский ("Слово в похвалу Санктпетербурга и его основателя Петра Великого", 1717). Параллельно с Феофаном Прокоповичем (и в отличие от других иерархов церкви) Бужинский прославляет "град" и его основателя, называя Петра "премудрейшим и первейшим его архитектором".
* * *
В "Слове похвальном на тезоименитство благоверныя государыни Екатерины" (68–76), произнесённом в Троицком соборе в день именин Екатерины 24 ноября 1717 г. (с. 466), Феофан Прокопович наметил крепкую, неразрывную связь Петра I и Екатерины I: "Крепка яко смерть любы" – этот эпиграф, взятый им из "Песни песней", явился квинтэссенцией "Слова". Размышляя о действии непритворной, но самой истинной и искренней любви к Богу, к ближнему, Феофан в качестве абсолютного примера приводит любовь Петра и Екатерины. Оратор доказывает, что их единение не только телесное, но и духовное, не только в помыслах, но и в делах:
"Видехом тогда, о Россие, любовь монархини твоей крепку, яко смерть быти: своя ей яве искала смерть, а именно и пулею пушечною, пред ногами ей падшею, приближившаяся, но паче сердце ея умираше боязнию смерти супружеской. Борьба бо воистину была любве и смерти, егда и сия, и оная на едину особу равне нападение сотворили. Что же! Которая от них преуспе и превозможе! Тело в руках смерти было, но дух, любовию пленен, аки бы инамо от состава своего преселився, не знаяше, что с собою деется, не вядяше смерти своей, пред очима ходящей, но весь последова мужеви и его смертными бедствии уязвлящеся" (74).
Права Н. Д. Кочеткова, отмечая заметную приглушенность религиозного аспекта у Феофана-оратора: "Прокопович выступает не столько как православный христианин, борющийся за чистоту веры, сколько как политический деятель, оценивающий события с точки зрения государственных интересов только у Прокоповича проповедь перестаёт быть проповедью в собственном смысле этого слова и становится произведением светским, жанром публицистическим по существу". В анализируемом "слове" оратор начинает проповедь по законам жанра, традиционно: эпиграф из "Псалтыри", приступ обыгрывает достаточно пространно эпиграф, образ великомученицы Екатерины композиционно составляет центр "слова". Однако идейным центром оказывается образ Екатерины Алексеевны, по словам Феофана, – "приклад" (пример) великой, истинной и действенной любви Екатерины не только к Петру, но и к России. Во всех "Словах", посвящённых Екатерине I, этот чисто светский, политический смысл будет и далее укрепляться, детализироваться, обрастать новыми примерами и подробностями.
7 мая 1724 г. в Успенском соборе Московского Кремля Феофан Прокопович произнёс "Слово в день коронации Екатерины Алексеевны" (II, 103–111). Прославляя это событие как день "преблаженнаго приятия" и "предивнаго благополучия", т. к. "преславный народ российский увидел на главе монархини венец царский" (II, 104). Феофан отмечает, что в истории России это первый случай, когда женщина становится монархиней, да ещё венчанной на царство. Екатерину он называет "героиней" не только потому, что право на корону засвидетельствовано "благословенным чадородием" (II, 105) её, но и "непрестанными действиями в разных и многих трудных случаях" (II, 106).
Феофан приводит в "слове" исторические примеры: Артаксеркс хотел Астинию венчать "за едину красоту", но "не сподобил того за гордыню ея", он же венчал Есфирь "за едину красоту"; дочери императоров константинопольских короновались по крови; в европейских странах коронуются по крови и по наследию, а вот Екатерина, в отличие от них, заслужила перед отечеством и государем корону.
Мотив службы, служения – один из доминирующих не только в этой "речи", но и во многих "словах" и "речах" Прокоповича. Прокопович как историк перечисляет имена многих "славных жен", получивших венец царский и до Екатерины (II, 106–107), но у всех находит какие-то недостатки, и только Екатерина безупречна: все её достоинства "в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются" (II, 107). Особо подчёркивает оратор: "сия великая Героиня мужем соравнение с собою оставила, в походах безгодия, вар, зной, стужи, бури, малоудобныя переправы, квартиры неспокойныя" (II, 108) – это об участии Екатерины в Прутском и Каспийском походах совместно с Петром.
Прокоповичу важно было указать и на то, что всё это случилось благодаря Петру, а коли "сердце Царево в руце Божии" (II, 110), то содеянная Петром коронация Екатерины освящена Божьим промыслом. Поэтому оратор прославляет не только императора, но и императрицу, не только "отца отечества", но и "матери Российскую" (II, 110). Феофан тем самым распространил титулы, присвоенные Сенатом и Синодом Петру I, и на Екатерину. Рисуя образ просвещённого, идеального монарха и действительно видя Петра таковым, Феофан Прокопович вынужден был в таких же суперлативных тонах характеризовать Екатерину и её деятельность – не только при жизни Петра, но и после его смерти.
Таким образом, оратор стоял у истоков панегирической традиции как стиля общения с вышестоящими чинами в общественно-политической жизни России и параллельно с этим у истоков жанрового мотива, который найдёт своё полное выражение в программной классицистической оде М. В. Ломоносова.
Права Н. Д. Кочеткова, полемизируя с И. З. Серманом, что "политические обстоятельства вынуждали преподносить урок царям в завуалированной форме", что "этот вынужденный приём, однако, далеко не нов. Непосредственным предшественником Ломоносова и здесь оказался именно Феофан Прокопович. В "Слове на погребение Екатерины Алексеевны" (1727) Прокопович характеризовал деятельность Екатерины, постоянно сопоставляя её с Петром". Однако, должно заметить, Феофан Прокопович и раньше, ещё в "Слове на коронацию" (1724) и в "Слове в день воспоминания коронации" (1726), использовал приём преподнесения урока царям. Так, в последнем упомянутом "слове" (II, 171–192), вспомнив с печалью великого монарха, Феофан пишет о Екатерине как о его достойной наследнице (II, 173).
После рассуждений о диадеме, короне, венце – слава царской короны не в "драгости" её, но "властей славу и честь означает" (II, 175) – уже идёт урок, поучение: Феофан напоминает Екатерине об огромной государственной ответственности её перед народом и империей. Он напоминает Екатерине, что властью своей она обязана не вельможам, не служителям и министрам, а Богу (II, 187).
Это было сказано нарочито, как мы полагаем, даже в противовес Меншикову, которого, как известно, в это время недолюбливал Феофан, полемизируя с ним, и благодаря которому тем не менее Екатерина стала императрицей, взошла на трон после смерти Петра I. Феофан же как политик на протяжении всей этой пространной "речи" (это одна из самых длинных его "речей") с многочисленными апелляциями к историческим, библейским и литературным примерам утверждает снова и снова, что власть Екатерине даётся от Бога. Он хотел самой Екатерине внушить мысль о её богоданности, а в связи с этим, о её самостоятельности – и, наоборот, Меншикову да и всем вельможам напомнить о том, что они всего лишь подданные. Феофан подчеркнул, что короновал её Петр Великий.
Таким образом, Богу и Петру она обязана короной – и никому более. И в этой "речи" прозвучала формула: "Сердце царево в руце Божией" (II, 185). Важно, что Пётр короновал Екатерину не на смертном одре, а в полном здравии (II, 186), следовательно, должно со всем уважением относиться к его выбору. Феофан утверждает, что не было никаких внешних или внутренних обстоятельств завещать свой трон кому-либо, кроме Екатерины: в день её коронации законная наследница трона определена Петром и Богом – и более никем (II, 186).
Как видим, Прокопович стремился в этой своей "речи" положить конец вспыхнувшим после смерти Петра дворцовым интригам и борьбе за корону.
Вновь, как и в предыдущей "речи" – на коронацию 1724 года, – Феофан рассматривает историю царствующих жён и женщин-цариц во всём мире (II, 189–191), упоминает он "премудрую самодержицу Ольгу" (II, 191). И здесь ему нужно было положить конец слухам и недовольству старой партии бояр и церковников по поводу того, что впервые в России во главе государства встала женщина. По Прокоповичу, это далеко не впервые даже в России.
Здравицей государыне заканчивается речь. В июне этого же года "речь" была напечатана.
"Слово на новое 1725 лето 1 января 1725 года" (II, 113–125) начинается с необычного обращения: "Здравствуйте в новый год, христолюбивое собрание!" (II, 113).
Так Феофан обратился к прихожанам в "церкви живоначальныя Троицы", где произносил эту "речь". Он всех поздравляет с новым годом, защищает введённое Петром новое начало года, желает всем года душевного, благоприятного, беспечального, всерадостного (II, 114), объясняет со ссылками на хронологию, историю, почему поменялась дата начала нового года (II, 115–116).
Заканчивая "речь", он размышляет и о таких философских понятиях, как "жизнь – смерть", потому что, поздравляя друг друга с новым годом, мы должны понимать и такое толкование: "Здравствуй, что приближается к смерти" (II, 123). И тем не менее даже понимая это, оратор призывает "не суетно друг друга поздравляти: здравствуй в новый год" (II, 124).
Традиционно молитвой и здравицей в честь Петра Великого заканчивается "слово".
* * *
Культура и литература Петровской эпохи риторичны по самой своей сути.
Понятие риторической культуры наиболее полно разработано белорусской исследовательницей Т. Е. Автухович (хотя задолго до неё идею тесной взаимосвязи риторики и культуры Петровской эпохи высказывали В. В. Виноградов, В. П. Вомперский, Р. Лахманн, а также немецкие слависты Э. Винтер и И. Тетцнер). В результате выстроилась логическая цепочка: риторизация жизни конца XVII – начала XVIII в. обусловила появление риторического мышления, которое, в свою очередь, определило риторическое образование и поведение людей Петровской эпохи. Новейший исследователь литературной культуры Петровской эпохи С. И. Николаев, анализируя культурную политику Петра I через образы "тьма неведения", "вдруг", "ныне – прежде", "невежество – просвещение", "слепота – прозрение", определяет её как "риторику обновления". Термины "риторическая модель" (Л. И. Сазонова), "риторическая парадигма" (Т. Е. Автухович) весьма успешно работают в современном литературоведении при анализе культурной ситуации Петровской эпохи.
Риторическая культура определяет и поэтику ораторской прозы Петровской эпохи. В частности, пространственно-временная организация ораторской прозы Петровской также находилась в правовом поле риторической культуры. В качестве примера рассмотрим одну из самых известных проповедей Феофана Прокоповича, посвящённых Петру Великому.
"Слово на погребение Петра Великого" (1725) композиционно разбивается очень чётко на пять периодов. Замечательно, что хронос во всех пяти периодах дан как некая константа, причём в каждом периоде время организовано по-своему.
Первый период характеризуется обилием глаголов и глагольных форм: "дожили, видим, делаем, погребаем, воскресивший, воздвигший, роздший, воспитавший, желали, жить надеялися, скончал, жить начинал, прогневали, раздражили, не видяй, не исповедуяй, умножать, утолять, уязвимся и возрыдаем, забыть возможно" (126). Оратор не анализирует боль утраты, у него на это нет реально бытового времени (времени произнесения проповеди), оно должно быть настолько сжато, сконцентрировано художественно, чтобы убедить слушателей – не только пресеклась жизнь Петра, но остановилась вся жизнь России. В основном "работает" настоящее время, сквозь глаголы и глагольные формы настоящего времени как бы прорываются некие стоны в прошлое. Пётр – "виновник благополучия и радостей жизнь скончал" (126). Две художественных детали обыграны ритором: "воскресивший аки от мертвых Россию" и "окаменен есть". Обе являются совершенно расхожими, трафаретными образами в словесной культуре эпохи. Первая обыгрывает мысль о заслугах Петра, о его исторической роли, а вторая – этимологию имени Петра.