Так думает, судя по всему, и Раскольников: он, опять же по собственному признанию, верует в Новый Иерусалим, то есть в райское будущее человечества в конце времен, но пока, "до Нового Иерусалима", – "Vive la guerre éternelle! (Да здравствует вечная война!)" (6; 201). Раскольников, как и многие "передовые" люди тогда и по сию пору, думает так: зло, смерть и несправедливость существуют в мире, всем управляет "слепая судьба", – а Христос не исправляет это. "Не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?" – говорят некоторые из пришедших на могилу Лазаря (Ин 11. 7). Так смутно, пока еще на заднем плане, возникает проблема разделения и даже противостояния между "главным" Богом, Демиургом, Создателем этого мира, и Христом – что было проблемой и для самого Достоевского и в "петрашевский" период, и после каторги, и, мне думается, в каком-то смысле вплоть до середины 1860-х гг. Христос не всесилен и, хотя во всем мире "нет ничего прекраснее… и совершеннее Христа", Он не всемогущ, может быть "вне истины", – значит, человеку надо сделать все самому. В общем-то именно так и есть: от человека зависит искоренение зла в мире – но именно в предстоянии "Христову образу" (иначе можно сбиться с пути – "как род человеческий перед потопом", по словам старца Зосимы – 14; 290), – и делать это, откликаясь на зов Логоса, возвращая прежде всего себя к Первообразу, а не навязывая свой образ миру. Можно сказать, что Соня является священником для Раскольникова – и не только потому, что выслушивает его исповедь, читает ему Евангелие, вешает на шею крест и накладывает епитимью (прийти с повинной и принять наказание), но и главным образом потому, что являет ему образ Божий, не затемненный в ней самой и в конце концов ставший очевидным и Раскольникову – уже в каторге, "на свободе" (6; 417), как точно пишет Достоевский. "В ней искал он человека, когда ему понадобился человек" (6; 402). А подлинный человек и есть икона, образ Божий (εικων по-гречески и означает образ, то есть первую Свою икону создал Сам Господь, создавая человека). Но Христос-Логос требует прежде всего личного ответа человека на обращенное к нему Слово. А Раскольников так и не открывает Евангелие. Он только намеревается принять убеждения Сони, ее чувства и стремления "по крайней мере" (6; 422). Ему еще только предстоит разглядеть в Соне– в Софии – Премудрость Божию, которая, по апостолу Павлу, есть Христос распятый (1-е Kopl. 23–24), подчинивший человеческую волю воле Божией. Точно так же как сотворение первого человека, Адама, произошло в пятницу ("день шестой", перед днем отдыха – субботой), так же и воскрешение, новое обретение и освобождение его от власти смерти (и в его лице всего человечества) произошло в другую Великую Пятницу – в день искупительного Распятия. И во многом потому Раскольникову, как читаем мы в последних строках романа, еще только предстоит перерождение и обновление, переход "в другой мир" (6; 422), в мир Божий, в мир реальный, а не бесовский. Он сделал еще только первый шаг – объединил себя с другим человеком.
В романе "Идиот" Христос появляется очень нескоро – только в начале второй части, на картине Гольбейна в доме Рогожина. Как обратил внимание наш латышский коллега Сергей Дауговиш, картина эта висит над дверью, что указывает на евангельское: "Азъ есмь дверь, кто войдет Мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет" (Ин 10. 9). И вот весь роман, собственно, о том, как возможно войти в эту дверь – увидеть на этой картине не "труп человека", а начало спасения и восстановления утерянного рая, услышать (или не услышать) божественное Слово. Ибо, как писал ев. Афанасий Александрийский: "Тело Христово было той же природы, что у всех людей… и умер Он согласно общей судьбе Ему подобных… В Теле Господа исполнялась смерть всех, и вместе с тем смерть и тление разрушались Словом, пребывавшим в этом Теле". Мы не знаем, эту ли картину имеет в виду Мышкин, когда говорит в первый день у Епанчиных про некую картину, которую он видел в Базеле и о которой хочет рассказать. Но по поводу увиденной у Рогожина картины он хотя и говорит знаменитые ныне слова: "Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!" (8; 182), но произносит это "почти шутя" и удивляется "серьезной" реакции Рогожина (меж тем очевидно, что каждый, кто видел хотя бы репродукцию картины Гольбейна, согласится, что о ней вряд ли можно говорить несерьезно). Больше ничего об этой картине Мышкин в романе не говорит, только, вспоминая о ней позже, называет ее "странной" (8; 192). Но можно предположить, что знаменитое мышкинское "мир спасет красота" (8; 317) есть реакция на "некрасивость" картины Гольбейна. Для того чтобы в этой картине увидеть не убивающую всякую надежду смерть "великого и бесценного существа, которое одно стоило всей природы и всех законов ее" (8; 339), а свет будущего Воскресения, начало спасения всего человечества, для того чтобы назвать автора такой картины не "соблазнителем" и "совратителем", а "замечательным художником и поэтом", как это сделал Достоевский, увидев картину (ср. Ипполит: "…в ней не было ничего хорошего в артистическом отношении" – 8; 338), – надо видеть в себе и, что важнее, в каждом человеке мужество отказаться от земной мудрости и опоры на чудеса и быть готовым умереть вместе с Ним, увидеть Премудрость Божию в предельном унижении Создателя Вселенной. Предельном унижении, которое потребовалось, чтобы искупить страшную греховность каждого, тогдашнюю и нынешнюю, твою собственную, личную. Князь же предпочитает оберегать людей от подобных испытаний, полагая, что людям надо только сострадать и прощать. Но достаточно ли этого на самом деле?
Я бы хотел обратить внимание вот на что: и на картине Гольбейна, и на предполагаемой картине Настасьи Филипповны, которую она словесно рисует в письме к Аглае (8; 380), – Христос один, оставленный всеми учениками. Но на этой последней картине рядом с Христом – ребенок. Это указывает на главную проблему романа – отношения между Христом и человеком – взрослым человеком, обремененным грехами. Как мы знаем, Мышкин не любит и не умеет "быть со взрослыми, с людьми, с большими" (8; 63), ему с ними "скучно и тяжело" (8; 64), ему постоянно хочется "быть одному" (8; 186), уехать отсюда, "куда-нибудь подальше, в глушь" (8; 256) "уйти куда-нибудь" (8; 351), уйти в "пустынное место", где он был бы один со своими мыслями (8; 286), ему хорошо только с детьми, а со взрослыми – только с теми и в тех случаях, в ком и когда проглядывает нечто детское. Это отмечалось с умилением десятки раз, но если вдуматься, то оказывается – как и всегда бывает у Достоевского, – дело обстоит значительно сложнее. "Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует", – писал Достоевский в знаменитом фрагменте "Маша лежит на столе…", в ночь смерти первой жены (20; 172). Обращу внимание здесь от себя, что Достоевский – и это характерно для того этапа его духовной эволюции – изменяет заповедь Христа, Который говорит: "Как Я возлюбил Вас, так и вы да любите друг друга" (Ин 13. 34). То есть любить друг друга людям следует христовой любовью, которая совсем не то, что сочувствие или сострадание – главные добродетели с точки зрения гуманизма. Тому, чтобы возлюбить взрослого человека по заповеди Христовой – единственной новой заповеди, данной Им (Ин 13:. 34), – препятствием служит грех, греховная пораженность человеческой природы – и того, кто хотел бы любить, и "объекта" любви. Поэтому истинная любовь всегда начинается с преодоления греха себялюбия в себе самом и, потом, помощи любимому в искоренении его (ее) грехов. Мышкин же не знает, что с этим мраком в людях делать, а потому предпочитает его не замечать. Он хочет заменить эту любовь всепрощением и состраданием – главным, по его мнению, законом бытия человеческого, то есть привычным для него – после Швейцарии и общения там с детьми, которым он "хорошо рассказывал" (8; 61), – взглядом сверху вниз. Он полагает, что "сострадание осмыслит и научит самого Рогожина", "он станет ей (Настасье Филипповне. – КС.) слугой, другом, провидением" (8; 192). Но этого не происходит. "Ганя успел возненавидеть князя за то, что тот смотрел на него слишком уж сострадательно" (8; 387); гневно отвергает сострадание князя Ипполит; генерал Иволгин не принимает "знаков сострадания, унижающих достоинство и без того уже несчастного человека" (8; 418).
В одной из недавних инсценировок романа Настасья Филипповна держит на коленях и укачивает инфантильного князя Мышкина. Здесь точно указана режиссером одна из основных коллизий романа: земной мир, природа в лице Настасьи Филипповны оказывается больше, сильнее и взрослее пытавшегося воскресить ее земными же методами князя.
Очень важный момент в сцене чтения "Исповеди" Ипполита – отсылка к Апокалипсису, когда "времени больше не будет" (8;318). Мышкин в первой части, когда его "Бог привел в Петербург из Швейцарии" (8; 70), является властелином времени ("у меня время совершенно мое" – 8; 23), но в дальнейшем, когда втягивается "в этот мир безвозвратно" (8; 256) – "как бы с неба упал" (8; 155) – уже всюду опаздывает, опоздав в конце концов и к предсказанному им убийству Настасьи Филипповны. Как определяет Сара Янг, "и в изображении мертвого Христа, и в образе Мышкина то, что полагалось вечным, показано временным" (только, я бы добавил, наоборот: временным оказывается мертвенность Христа и божественность Мышкина). В начале второй части, перед эпилептическим припадком, Мышкин "заговорил было со встретившимся маленьким ребенком" (8; 189), но этот эпизод уже ничем не выделяется из общей атмосферы сгущающегося мрака.
Разделение Бога и Христа, "русского Бога" и Христа пунктиром проходит по всему роману "Идиот" (8; 153, 238, 248, 453). На вопрос Ипполита – ревностный ли он христианин? – Мышкин не отвечает. Как не отвечает он и на предыдущий вопрос: "какая красота спасет мир?" (8; 317) – чем и порождает на многие десятилетия укоренившуюся ошибку в цитировании – ибо если спасает любая красота (причем неизвестно, когда и каким образом), тогда верна укоренившаяся трансформация: "красота спасет мир", более того – все больший крен в понимании этой фразы в сторону физической красоты (ибо ее действие наиболее наглядно). Думается, не отвечает Мышкин не только и не столько из целомудрия в данном случае, но и потому, что не знает ответа на этот вопрос. Ответа в принципе и не может знать гуманистический идеализм, ибо даже сама совершенная физическая красота у одного вызывает умиление и благодарность Творцу, у другого – вожделение. Более того, как выявлено в романе "Бесы" – по многим пунктам являющегося ответом на роман "Идиот", о чем подробней далее, – для таких людей, как Ставрогин, нет "различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом, даже жертвой жизнью для человечества" (10; 201). Чуть позже Достоевский сформулирует еще четче: "О том, что будущий антихрист будет пленять красотой. Помутится источник нравственности в сердцах людей, земная трава иссохнет" (16; 363). Поэтому, работая над романом "Бесы", Достоевский старался точнее определить сущность подлинной красоты, ее источник: "Дух Святый есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознавание гармонии, а стало быть, неуклонное стремление к ней" (11; 154). И вскоре после этого в подготовительных материалах к роману возникает: "Мир спасает красота Христова" (11; 188) (благодарю за предоставленное последнее прочтение этого текстологически спорного места доцента кафедры русской литературы филологического факультета Петрозаводского гос. ун-та, где сейчас выпускается Полное собрание сочинений Достоевского в старой орфографии и авторской пунктуации, Наталью Тарасову). А спустя некоторое время мысль Достоевского приобрела еще более четкую форму: "Христос в Себе и в Слове Своем нес идеал Красоты" (29, II; 85, в письме к В. А. Алексееву).
В финальной сцене возле безнадежно больного Мышкина в Швейцарии – кроме Лизаветы Прокофьевны, Александры и Аделаиды – Радомский (который в черновиках назван "bulle de savon (мыльный пузырь)" – 9; 271) и последними словами которого в романе – после финального объяснения с Мышкиным – были: "Ха-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот!" – 8; 485) и князь Щ., который по этому случаю сказал "несколько счастливых и умных истин" (8; 509). Единственные подлинные ученики князя – Коля и Вера Лебедева – от него далеко. Те же, кого дал Мышкину Господь и кого князь пытался воскресить и кто ждал от него воскресения – Настасья Филипповна, Аглая, Рогожин, Ипполит, генерал Иволгин – в могиле или физической, или духовной.
Считается, что на образе князя Мышкина в этом романе сказалось впечатление Достоевского от книги Ренана "Жизнь Иисуса", где автор пытался доказать, что Христос был всего лишь прекрасным человеком и замечательным проповедником, правда, со странностями. Ренан, в частности, говорит: Христос, увидев, что Его не понимают многие из тех, к кому Он обращался, "ушел" к женщинам и детям, то есть стал, по выражению из другого уже романа Достоевского, "бабьим пророком" (13; 121,153). Конечно, это не случайно – прекраснодушный и восторженный человек, каким и был, по мнению Ренана, Христос, так бы и поступил. Думается, что роман Достоевского и в этом смысле является полемическим ответом ("от противного") Ренану.