Это был порог, на котором Тэйлор должен был остановиться, чтобы не прийти в противоречие с его собственным фундаментальным представлением о том, что загадка предназначена для индивидуального рассудочного разгадывания, да и классификация по формальным признакам оказалось бы под угрозой. Следующий шаг должен был бы коснуться условий, в силу которых, помимо предмета, называемого разгадкой, в загадке предполагается еще один предмет, разгадкой не называемый.
Итак, тэйлоровы классы VIII–XI отличаются не только двусмысленной формой, но и тем, что эта форма обусловлена двусмысленностью латентного предмета, который в этих случаях является частью человеческого тела, увиденной как вещь и/или как живое существо. Так, пристальное рассмотрение формальной классификации описательных средств загадки выводит нас за рамки формальных признаков и приводит к обнаружению содержательных оснований формальных средств.
Интимная связь средств выражения и скрытого предмета присуща не только классам VIII–XI. Она позволяет увидеть и предшествующие семь классов в новом освещении. Вернувшись к тому, как Тэйлор рассортировал метафоры, которыми пользуется загадочное описание, можно заметить, что самый их порядок у него красноречив. Прежде всего он выделяет описание живых существ определимого характера – животное или человека, в единственном или множественном числе. Загадочный характер вносится в их описание аномальной комбинацией форм, членов или функций. Затем следуют классы растений и вещей, которые однако же функционируют как живые существа и члены тела живого существа. Количество загадок, построенных на метафоре растения или вещи относительно невелико по сравнению с теми, что кладут живое существо в основу метафоры: 226 из общего числа 1259 предметов, поддающихся прямой классификации (классы I–VII). Что бы загадка ни описывала, живое существо или неодушевленную вещь, она характеризует их прежде всего и по большей части через комбинацию форм, членов и действий. Тэйлор отметил это обстоятельство и так его охарактеризовал:
Членов обязательно очень немного и они описаны в таких общих терминах, как головы и ноги. Более определенная описательная деталь скорее всего указала бы слушателю специфическое животное или человека. Функций называется также очень немного и по тем же причинам. Любое действие, более определенное, чем движение или еда, обычно выдает существо. (Тэйлор 1951: 9)
Словом, выбор, который загадка делает среди возможных метафорических возможностей, имеет не только формальные ограничения, но и указывает на предпочтения содержательные. Вопрос должен быть задан: почему первым предметом предпочтения является живое существо, причем выбор членов падает на голову и ноги, а выбор функций – на движение и еду?
Ответ уже подготовлен нашим исследованием. Таинственное живое существо, предстающее иногда как растение или вещь, со странной комбинацией членов и немногими функциями, как движение и еда, – это как раз модус репрезентации сексуального содержания в культуре. Речь идет не о сексуальных предметах как таковых, в их натуральном бытии, а именно о характере представления их в культуре, об их культурном бытии.
Тэйлорова номенклатура представляет именно те средства, которые требуются для неполного, странного, остраненного, эвфемистического и потешного представления полового акта или половых органов. Образцом такого описания является фраза Шекспира, появляющаяся в начале "Отелло", – Яго говорит Брабанцио: "…ваша дочь и мавр в этот момент представляют двуспинное животное" ("…your daughter and Moor are now making the beast with two backs"). Отчетливая здесь задача иронического остранения дает наглядное пояснение тому, какое содержательное основание побуждает к выбору таких средств, как аномальное число членов.
И в тех случаях, когда загадка, помимо странного животного, использует в метафорических целях растение или неодушевленный предмет, у нее есть достаточные основания: область символической сексуальной образности, помимо копуляции, включает образы половых органов человеческого тела, которые и в более широком фольклорном плане и обсценной речи традиционно представлены как независимые существа, зверушки, либо в качестве вещей суггестивной формы и с соответствующими способами действия. Тут велика роль антропоморфизма. Обычай обсценной антропоморфизации, включая называние частей тела человеческими именами, слишком хорошо знаком каждому, чтобы нуждаться в иллюстрациях.
Теперь нам предстоит следующая ступень анализа, на которой мы сможем уточнить фундаментальную для загадки сферу содержания и ее морфологический потенциал. То образное содержание, что загадка как фигура сокрытия скрывает и что составляет интерес традиции ее загадывания, определяет структуру фигуративных средств загадки.
20. Образное ядро народной загадки. Слово и образ. Гротеск в полную силу. Попытка архетипологии на основе остранения
Шекспирова фраза о животном с двумя спинами представляет собой эталон образности, на которой строится народная загадка. С феноменологической точки зрения важно, что область сексуальных содержаний представлена как зримый образ, эйдос. Предмет свой этот образ представляет в странном, по терминологии Шкловского, остраненном виде, с достаточной степенью неопределенности, чтобы сделать представляемое неузнаваемым, скрытым. Скрытое таким манером нельзя узнать – его нужно знать. Знать и увидеть. То есть разгадывание скрытого совершается в мгновенной настройке и перестройке зрения. То, что в описании остается неопределенным, уточняется в ви́дении; образ, выстроенный с помощью понятийных имен, преображается в зримый и избегающий называния. То, что Шкловский описал под именем остранения, рассчитано на процесс нахождения фокуса, ведущего к мгновенному усмотрению эксцентрически представленного, а в нашем случае скрытого, предмета.
Но разгадывание загадки не завершается усмотрением скрытой разгадки. Оно завершается разгадыванием другой, демонстративной разгадки. Последняя беспрепятственно переводится в слово, в понятийное имя, называется, и таким путем образ редуцируется к подписи под образом, к титру. Юмор заключается в том, что подпись не соответствует рисунку. Но в лучшей загадке получается еще забавнее: самый образ демонстративной разгадки, названный словом, представляет собой отклик и на исходный метафорический образ, и на образ скрытый, причем это карикатурно редуцированный отклик на скрытый образ. Когда в ответ на "Сам худ, / голова с пуд" отвечают: "Безмен" (Р1093), или на "Кривоногий всклокочет, / зубастый причешет", отвечают: "Плуг и борона" (Р1312), тут дается не только невинный ответ, это еще и пародия на скрытый предмет. Так ответить можно, потому что метафорический образ допускает такой ответ. Так ответить нужно, чтобы латентный образ остался неназванным. Так ответить необходимо, чтобы достигнуть завершающего гротескного эффекта. Загадка предстает в полной силе тогда, когда завершается гротеском.
Ускользание в демонстративную разгадку казалось бы подменяет несказуемое невинным, которое оказывается не таким уж невинным. И не менее важно, что демонстративная разгадка приводит загадку снова к слову в его понятийной функции. Загадка начинается словом и кончается им, а где-то посредине скрытое содержание сохраняется в эйдетической форме, избегающей называния и тем не менее активированной словом. Табуированное не просто не называется – оно есть неназываемое в условиях нормализованного общения. Неназываемое, но активированное словом. Молчание входит в состав этого акта. Загадывание загадки, ее способ описания табуированного содержания не есть его называние, а вызывание.
Аристотель обратил внимание на соединение в загадке существующего с невозможным – гротеск и представляет последнее необходимое основание такого соединения. Подчеркиваю: не возможность, а именно необходимость соединения существующего с невозможным. Табуированное содержание загадки – это предмет, которого нет и быть не может – он порожден самим способом гротескного видения. Сексуальное содержание и гротескное ви́дение со единены интимной связью. Сексуальный предмет как предмет культурный впервые возникает в гротескном видении. И наоборот, в основе гротеска как такового изначально, исторически лежит сексуальный предмет. Первые гротески – это фигурки с преувеличенными половыми признаками, находимые археологами в ранних слоях культуры.
В загадке гротеск достигает совершенства – он формулируется как двойная символическая структура: невинная односложная разгадка представляет собой пародию, карикатуру на табуированное содержание. Такие ответы, как морковка, безмен, глаз, крот, комната, банька и ступка, – это подмены табуированного предмета невинным, но это еще и смешные подмены, подмигивающие на сходство. Поэтому широко принятое представление, что загадка соединена с разгадкой условной связью, должно быть пересмотрено. Связь эта условна лишь до некоторой степени. На самом деле предмет, провозглашаемый разгадкой, достигает максимального эффекта тогда, когда похож на латентный – речь идет о смешном, пародийном сходстве. Сочетание гротеска описания с его пародийным разрешением – это то, что создает двойную символическую фигуру табуированного предмета и двухвершинный процесс разгадывания. Гротеск в загадке возводится во вторую степень. Гротеск при разгадывании загадки не отменяется, а завершается и обостряется путем веселого совмещения латентного и демонстративного предметов. Совмещения, которое не устраняет зияния. В этом завершении только и происходит переход от несуразного в задаваемом описании к гротескному в итоговом целом. Только в этот момент возникает полное соответствие репрезентации своему предмету: сексуальный предмет в качестве предмета культурного – это самая дальняя противоположность логическому, если при этом оставаться в пределах смысла. Мы и видеть его не должны, и видим особенным, искушенным, тренированным, культурным, а не непосредственным, природным глазом. Эти особенности запечатлены в структуре загадки, сопротивляющейся логике. Там, где утрачено пародийное сходство латентного и демонстративного предмета, даже при сохранении двусмысленности, имеет место уже несколько вырожденная структура загадки. Пример: Еще коня не запрягли, / а он уж хвост поднял. – Дым (Р, Томские загадки 256).
Сформулируем итоги нашего анализа:
(t) Тогда как предмет демонстративной разгадки получает оглашаемую словесную форму выражения, латентный предмет остается под завесой табу не только потому, что его имя запрещено, но и потому, в первую очередь, что суть этого образа в его образности. Это не просто придержанное знание, а знание эйдетическое, словесно же не передаваемое лучше, чем это делает загадка.
(u) Остраненная форма сексуальной образности представляет универсальную установку культуры по отношению к сексуальным предметам. Порождающая эффект остранения гротескная, алогическая модальность смысла с зиянием посредине представляет ту двойную спираль, то семя, из которого процвела загадка. И наоборот, загадка – это образцовая культура репрезентации сексуальных предметов. Загадка как выразительное высказывание получает новую характеристику: ее два значения, манифестируемое и латентное, по сути представляют собой единое двойное значение, гротескно раздвоенное и необходимо единое. Это своеобразный гротеск в квадрате; его многомерная структура соединяет метафорическое описание с буквальным и образ табуированного предмета с его несобственным и пародийным именем.
Существующее в соединении с невозможным в загадке теперь обрело смысл более глубокий, чем тот, который непосредственно может быть прочитан у Аристотеля; но, быть может, Стагирит знал больше, чем его язык позволял сказать. Как бы там ни было, но на арене невозможного, в эксцентрическом цирке культуры сексуального, а не в мире естественных явлений, разыгрываются причудливые игры загадки.
Вернемся теперь к нашему выводу о том, что содержательный мир табуированного предмета загадки в его совокупности обнаружил систему компактного родства. Это компактность гораздо большей степени, чем та, что представлена в тэйлоровой классификации метафорических средств загадки. Если в фокусе внимания оказываются используемые загадкой средства остранения, а не средства метафорики, то типы остранения могут быть представлены набором архетипов. Предлагаю предварительный обзор таких архетипов остранения, ответственных за большую часть загадки:
(1) Предмет, который сомнителен как предмет в силу:
a) странной организации частей, например: дом в доме, – или невозможной конструкцией: дом без кром;
b) несочетающихся свойств, данных в перечислении сравнений, например: большой и маленький, кривой и стройный;
c) меняющейся формы или цвета необъяснимым образом, например: чем дольше он стоит, тем короче он растет, или: сначала белый, а затем красный.
(2) Существо, которое не является существом, например, благодаря невозможному сочетанию членов: животное с двумя спинами.
(3) Часть, представляемая как целое, член организма в качестве отдельного живого существа, например: то, что ходит вниз головой, или: птица без перьев.
(4) Нечто, действующее не нормальным образом, например: движение без перемещения, движение без следа, еда без зубов.
(5) Подвержение чего-нибудь действию, без ожидаемых результатов, особенно – истязанию без привычных последствий, например: резать что-либо без кровопролития.
(6) Хотя утроба и беременность в загадке характеризуются нейтрализацией скрытого и явного, гротеск присутствует и здесь в виде преувеличения быстроты роста или количества семян.
Перед нами архетипы гротескной репрезентации сексуальных предметов. Они соединяют необходимой интимной связью что загадки с ее как, ее скрытую предметную область и способы ее представления. Не исключено, что список этот можно уточнить; он позволит построить классификацию загадки заново. Большая часть народных загадок, либо попадет под архетипы остранения, либо оказывается их вырожденными, однобокими и смещенными дериватами. Загадки, не выводимые из архетипических, скорее всего свидетельствуют об очень позднем происхождении в условиях отрыва от корня.
21. Снова Хампти Дампти. Генетический код загадки и механизмы ее морфологического изменения
К настоящему моменту ясно, что мы преследуем двойную задачу: во-первых мы пытаемся реконструировать наиболее полнозначный, емкий, сложный тип народной загадки, который определяет ее жанровую область; во-вторых, пробуем в этом виде загадки распознать классический тип, который лежит в исторической основе всего доступного нам поля народной загадки. Определяющие черты этого типа в виде ряда тезисов, описывают то, что мы назвали генетическим кодом загадки. На нынешней стадии исследования представляется возможным вернуться к проблеме истории загадки и несколько уточнить некоторые ее особенности. Речь идет не о буквальной истории, а о том, как соотносятся морфологические особенности с процессом развития загадки на воображаемой временной оси. Но попытки соотнести эту воображаемую ось с историей как таковой тонут в тумане.
Арчер Тэйлор полагал, что наиболее полнозначная форма загадки, которую он назвал подлинной, является наиболее древней, а все остальные, которые представляют ее редуцированные формы, явились продуктами ее распада. Его мысль не получила отклика, скорее всего, не была даже замечена, потому что противоречила представлению о характере истории на основе эволюционной парадигмы, то есть о развитии от простого к сложному. Усмотрение, что все более простые формы являются осколками полной, хорошо соотносится с тем, что устные традиции загадки обнаруживают древнее родство по использованию единого арсенала мотивов и парадигм. Перевернуть представление о направлении развития невозможно, ибо необъясненным останется и компактность арсенала мотивов, и компактность системы родственных форм. Будь в начале процесса элементарные вопросы, отнесенные к сельскохозяйственному универсу, они не могли бы синтезироваться в компактное по мотивам и структурам единство. Остается в принципе согласиться с Тэйлором. Он все же упростил картину.