Эренбург публиковал мемуары "Люди, годы, жизнь". Мемуарное произведение, формально отодвинутое временем действия в прошлое, воспринималось современней злободневных романов. Из глубины десятилетий писатель предлагал свой взгляд на жизнь страны, выходящей из немоты сталинской тирании. Эренбург предъявлял счет и самому себе, и государству, нанёсшему тяжкий урон отечественной культуре. В этом суть покаянного. смысла и острейшей общественной актуальности этих мемуаров, которые вышли всё же с купюрами, восстановленными только в конце 80-х годов.
В эти же годы А.А. Ахматова решилась впервые записать "Реквием", который долгие годы существовал лишь в памяти автора и близких ему людей. Лидия Корнеевна Чуковская готовила к печати "Софью Петровну" – повесть о годах террора, написанную в 1939 году. Литературная общественность делала попытки отстоять в печати прозу В. Шаламова, "Крутой маршрут" Е. Гинзбург, добивалась реабилитации О. Мандельштама, И. Бабеля, П. Васильева, И. Катаева и других репрессированных писателей и поэтов.
В 1961 году состоялся XXII съезд КПСС. На нем было объявлено: "…наше поколение советских людей будет жить при коммунизме". Съезд разработал программу подъёма экономики и принял "Моральный кодекс строителей коммунизма":
Партия считает, что моральный кодекс строителя коммунизма включает такие нравственные принципы:
– преданность делу коммунизма, любовь к социалистической родине, к странам социализма;
– добросовестный труд на благо общества; кто не работает, тот не ест;
– забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;
– высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушению общественных интересов;
– коллективизм и товарищеская помощь, каждый за всех, все за одного;
– гуманные отношения и взаимное уважение между людьми; человек человеку – друг, товарищ и брат;
– честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;
– взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;
– непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;
– дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;
– непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;
– братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Откровенно утопический характер этих мероприятий тем не менее позволял надеяться какой-то части интеллигенции, что будет преодолено хотя бы одно из самых тяжких последствий сталинизма – двоемыслие в сознании людей. Об этом развращающем пороке тоталитаризма писали в свое время В. Шкловский в "Гамбургском счете" и Дж Оруэлл в "1948" и в "Скотном дворе". Показательно, что для борьбы с этим пороком не было привлечено искусство, по природе своей не совместимое с двоемыслием, а решили действовать привычным административным путем. Помнится, повсюду были развешены лозунги – на красном золотом написаны заповеди "Морального кодекса" – в магазинах, парикмахерских, столовых и т. п. Впрочем, длилось все это очень недолго из-за прямой несовместимости заповедей с тем, что происходило в реальной жизни.
С другой стороны, "Моральный кодекс строителей коммунизма" в своё время, возможно, помог пройти цензуру произведениям Ю. Трифонова, В. Тендрякова, Ю. Домбровского и других авторов, в которых они исследовали духовный мир советского человека, его нравственно-эстетические принципы, до той поры остававшиеся вне поля зрения современного искусства Идеологические стереотипы прошлого продолжали сдерживать развитие литературно-критической мысли. В передовой статье журнала ЦК КПСС "Коммунист" официально подтверждалась незыблемость принципов, провозглашённых в постановлениях 1946–1948 годов по вопросам литературы и искусства (постановления о М. М. Зощенко и А.А. Ахматовой были дезавуированы только в конце 80-х годов).
Резким нападкам был подвергнут роман В. Дудинцева "Не хлебом единым". Автора обвиняли в том, что его произведение "…сеет уныние, порождает анархическое отношение к государственному аппарату".
Ещё в мае 1957 года на правительственной даче состоялась первая встреча Хрущева и членов Политбюро с писателями, художниками и артистами, описанная в рассказе В. Тендрякова "На блаженном острове коммунизма".
Нормативная эстетика социалистического реализма, сложившаяся в предшествующие годы, была серьёзным препятствием на пути к зрителю и читателю многих талантливых произведений, в которых нарушались принятые каноны в изображении исторических событий или затрагивались запретные темы, велись поиски в области формы. Административно-командная система жестко регламентировала уровень критики существующего строя.
В Театре сатиры поставили комедию Н. Хикмета "А был ли Иван Иванович?" о простом рабочем парне, который становится карьеристом, бездушным чиновником. После третьего показа спектакль был запрещён.
Закрыли альманах "Литературная Москва". Редакция была общественная, на добровольных началах. Имена её членов гарантировали высокий художественный уровень публикуемых произведений, а также обеспечивали полную меру гражданской ответственности (достаточно назвать К. Паустовского, В. Каверина, М. Алигер, А. Бека, Э. Казакевича). Первый выпуск вышел в декабре 1955 года. Среди его авторов были К. Федин, С. Маршак, Н. Заболоцкий, А. Твардовский, К. Симонов, Б. Пастернак, А. Ахматова, М. Пришвин и др.
По свидетельству В. Каверина, над вторым сборником работали одновременно с первым. В частности, в нём напечатали большую подборку стихов М. Цветаевой и статью о ней И. Эренбурга, стихи Н. Заболоцкого, рассказы Ю. Нагибина, интересную статью М. Щеглова "Реализм современной драмы", рассказ А Яшина "Рычаги", статью А. Крона "Заметки писателя".
Первый выпуск альманаха продавался с книжных прилавков в кулуарах XX съезда. Дошел до читателя и второй выпуск. Для третьего выпуска "Литературной Москвы" предоставили свои рукописи К. Паустовский, В. Тендряков, К. Чуковский, А. Твардовский, К. Симонов, М. Щеглов и другие писатели и критики. Однако этот выпуск альманаха был запрещён цензурой, хотя в нём, как и в первых двух, не было ничего антисоветского. Принято считать, что поводом к запрещению были опубликованные во втором выпуске рассказ А. Яшина "Рычаги" и статья А. Крона "Заметки писателя". В. Каверин называет ещё одну причину:
Марк Щеглов затронул в своей статье амбиции одного из влиятельных тогда драматургов.
В рассказе А. Яшина четверо крестьян в ожидании начала партсобрания откровенно разговаривают о том, как трудно живется, о районном начальстве, для которого они – только партийные "рычаги в деревне", участники кампаний "по разным заготовкам да сборам – пятидневки, декадники, месячники". Когда пришла учительница – секретарь парторганизации, их словно подменили: "Всё земное, естественное исчезло, действие перенеслось в другой мир". Страх – вот то страшное наследие тоталитаризма, которое продолжало владеть людьми, превращая их в "рычаги" и "винтики". Таков смысл рассказа.
А. Крон выступил против идеологической цензуры: "Там, где истиной бесконтрольно владеет один человек, художникам отводится скромная роль иллюстраторов и одописцев. Нельзя смотреть вперед, склонив голову".
Запрещение "Литературной Москвы" не сопровождалось всенародным судилищем, как это было сделано с Пастернаком, но было созвано общее собрание коммунистов столицы, на котором у общественного редактора "Литературной Москвы" Э. Казакевича требовали покаяния. Оказывалось давление и на других членов редколлегии.
Через пять лет ситуация повторилась с другим сборником, также составленным по инициативе группы писателей (К. Паустовского, Н. Панченко, Н. Оттена и А. Щтейнберга). "Тарусские страницы", изданные в Калуге в 1961 году, включали в себя прозу М. Цветаевой ("Детство в Тарусе"), повесть Б. Окуджавы "Будь здоров, школяр!", рассказы, стихи, эссе других авторов. Цензоры распорядились уничтожить тираж, хотя в "Тарусских страницах" уже не было резкостей и свободомыслия А. Крона и М. Щеглова из "Литературной Москвы". Пугал сам факт инициативы писателей "снизу", их самостоятельность, нежелание быть "рычагами" в политике партийных чиновников. Авторитарная система лишний раз пыталась продемонстрировать своё могущество, преподать урок непокорным.
Но группа московских писателей продолжала активную деятельность. Они настаивали на публикации романа А. Бека "Онисимов" (под названием "Новое назначение" роман был опубликован во второй половине 80-х годов), добивались публикации без купюр мемуаров Е. Драбкиной о последних месяцах жизни Ленина (это стало возможным только в 1987 году), встали на защиту романа В. Дудинцева "Не хлебом единым", провели в ЦДЛ вечер памяти А. Платонова. За доклад на этом вечере Ю. Карякин был исключен из партии. Восстановили его в парткомиссии ЦК только после письма в его защиту, подписанного десятками писателей-коммунистов Москвы. Отстаивали они и книгу В. Гроссмана в ноябре 1962 года, когда заведующий отделом культуры ЦК Д. Поликарпов обрушился на него с несправедливой критикой. Роман Гроссмана "Жизнь и судьба" был уже к тому времени арестован, "главный идеолог страны" М. Суслов заявил о том, что это произведение будет напечатано не раньше, чем через двести лет. Писатели требовали ознакомить их с текстом арестованного романа, защищали честное имя художника.
В марте 1962 года состоялись очередные встречи Политбюро с писателями и художниками. Хрущёв вел себя вызывающе, кричал, прерывал А. Вознесенского, Е. Мальцева, В. Аксёнова.
И все же литературная жизнь не остановилась. Произведения обруганных авторов продолжали печатать. Твардовский в "Новом мире" поместил очерки Е. Дороша, повесть С. Залыгина "На Иртыше", где впервые в легально опубликованной литературе правдиво рассказывалось о коллективизации. Появились первые произведения В. Войновича, Б. Можаева, В. Семина и ряда других интересных писателей.
30 ноября 1962 года Хрущёв посетил выставку художников-авангардистов в Манеже, а потом на встрече руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией злобно говорил об искусстве, "непонятном и ненужном народу". На следующей встрече удар пришелся по литературе и литераторам. Обе встречи готовились по одному сценарию.
Однако художников, почувствовавших, как нужно их слово народу, трудно было заставить замолчать. В 1963 году Ф. Абрамов в очерке "Вокруг да около" на ином, чем в романе "Братья и сестры", уровне правды и бесстрашия вернулся к разговору о деревенской действительности. Он писал об изнанке половинчатых и сумасбродных преобразований в деревне, долго страдавшей от "беспаспортного" рабства. В результате Абрамов, как и опубликовавший за два месяца до него очерк "Вологодская свадьба" А. Яшин, вызвал на себя шквал разгромных рецензий. Активно действовал оппозиционный "Новому миру" и другим прогрессивным изданиям журнал "Октябрь" (редактор В. Кочетов). Именно с этим печатным органом были связаны тенденции сохранения идеологических схем и установок недавнего прошлого, продолжения административного вмешательства в культуру. Тенденции прослеживались прежде всего в подборе авторов, в "идейно-художественной" (характерный термин того времени) направленности публикуемых произведений.
С середины 60-х годов стало очевидно, что "оттепель" неотвратимо сменяется "заморозками". Усилился административный контроль за культурной жизнью. Деятельность "Нового мира" встречала всё больше препятствий. Журнал стали обвинять в очернительстве советской истории и действительности, усилился бюрократический нажим на редакцию. Каждый номер журнала задерживался и приходил к читателю с опозданием. Однако смелость и последовательность в отстаивании идей "оттепели", высокий художественный уровень публикаций создали большой общественный авторитет "Новому миру" и его главному редактору А. Твардовскому. Это свидетельствовало, что высокие идеалы русской литературы продолжали жить, несмотря на попытки скомпрометировать их.
Понимая, что произведения, затрагивающие основы существующего строя, не будут опубликованы, писатели продолжали работать "в стол". Именно в эти годы создал многие произведения В. Тендряков. В повестях и рассказах, увидевших свет при его жизни, он касался разных сторон жизни нашего общества. Но только сегодня можно по достоинству оценить его правдивые произведения о коллективизации ("Пара гнедых", "Хлеб для собаки"), о трагической судьбе русских солдат отечественной войны ("Донна Анна" и др.).
В публицистической повести "Всё течёт" Гроссман исследовал особенности структурной и духовной природы сталинизма. Он оценивал его в исторической перспективе как вил. национал-коммунизма. В редакции "Нового мира" уже лежала в это время рукопись книги А. Солженицына "В круге первом", где не только репрессивная система, но и всё общество, возглавлявшееся Сталиным, сопоставлялось с кругами Дантова ада. Шла работа над художественно-документальным исследованием "Архипелаг ГУЛАГа (1958–1968). События в нем прослеживаются, начиная с карательной политики и массовых репрессий 1918 года. Все эти и многие другие произведения так и не дошли до своего читателя в шестидесятые годы, когда они так нужны были современникам.
Осенью 1964 года был снят с поста Генерального секретаря КПСС Н.С. Хрущев. Началось постепенное отвоевывание неосталинизмом одной позиции за другой. Из газет исчезают статьи о культе личности Сталина, появляются статьи о волюнтаризме Хрущева, редактируются мемуары. В третий раз переписываются учебники истории. Из издательских планов спешно вычеркиваются книги о сталинской коллективизации, о тяжелейших ошибках периода войны. Приостанавливается реабилитация многих учёных, писателей, полководцев. До читателя тогда так и не дошли прекрасные образцы "задержанной" литературы 20-30-х годов. Русское зарубежье, куда в скором времени суждено будет отправиться многим из поколения "шестидесятников", по-прежнему осталось вне круга чтения советского человека.
"Оттепель" заканчивалась грохотом танков на улицах Праги, многочисленными судебными процессами над инакомыслящими – И. Бродским, А. Синявским, Ю. Даниэлем, А Гинзбургом, Е. Галансковым и др. Еще в 1958 году была вновь арестована и отправлена в ГУЛАГ поэтесса А. Баркова. Видимо, по мнению партийного руководства, все это вполне вписывалось в программу строительства коммунизма, не прютиворечило моральному кодексу.
Всколыхнувшееся общественное сознание привело к изменениям в литературной жизни. "Оттепель" многим открыла глаза, заставила о многом задуматься. Это был лишь "глоток свободы", но он помог нашей литературе сохранить себя в течение следующих двадцати леи' стагнации.
Литературный процесс периода "оттепели" тем не менее оказался лишенным условий для естественного развития. Государство строго регламентировало не только проблемы, которых можно было касаться художникам, но и формы их воплощения. В СССР запрещали произведения, представлявшие "идеологическую угрозу". Под запретом оказывались образцы иных эстетических систем (книги Сартра, Камю, Беккета, Ионеско, Набокова). Советские читатели были отрезаны не только от современной им литературы, но и от мировой литературы вообще, так как даже то, что переводилось, часто содержало купюры, а критические статьи фальсифицировали истинный ход развития мирового литературного процесса.
В результате всего этого усиливалась национальная замкнутость русской литературы. Это тормозило творческий процесс художников, уводило культуру с магистральных путей развития мирового искусства.
Период "оттепели" явно носил просветительский характер, был ориентирован на возрождение гуманистических тенденций в искусстве, и в этом его основное значение и заслуга.
2
Последнее тридцатилетие XX века оказалось совершенно непохожим на предшествующее время. В нем отчетливо различаются три периода: советский (до 1985 года); перестроечный, носивший переходный характер (1985–1991); и постсоветский (с 1992 года). В стране происходили принципиальные общественно-политические и экономические изменения. Время с конца 1960-х и до 1985 года принято считать застойным. Но если процессы стагнации поразили политику и экономику, то публикуемую словесность они, исключая наиболее консервативную ветвь социалистического реализма, не затронули. Иное дело – вторая половина периода: перестройка, гласность, распад СССР, становление российской государственности оказали на литературу прямое и сильное воздействие.
Словесность 70-80-х годов представлена талантливыми прозаиками, поэтами и драматургами, чьим произведениям уготована долгая жизнь в искусстве. По богатству творческих индивидуальностей, широте тематического репертуара, разнообразию художественных приемов литература этого времени сопоставима разве что с литературой начала века или 1920-х годов.
Значение эпохи, которая предшествовала современной, эпохи "оттепели", очевидным образом переоценивалось. Её подчас объявляли чуть ли не ренессансом русской литературы, пришедшим на смену мрачной эпохе тоталитаризма. Действительно, расстреливать писателей перестали, ослабли цензурные ограничения, была разрешена публикация книг И. Бунина, Б. Пильняка, И. Бабеля и некоторых других авторов, открылись новые журналы и альманахи. Общая обстановка в литературе явно изменилась к лучшему. Но нельзя забывать, что во время "оттепели" травили Б. Пастернака, В. Дудинцева, В. Гроссмана, громили "Литературную Москву" и "Тарусские страницы". На "встречах" в Кремле генсек в лучших традициях недавнего прошлого поучал художников, о чем и как им писать, какие книги и фильмы нужны, а какие нет и т. п. И все же расцвета литературы 70-80-х годов не произошло бы без этой кратковременной передышки. И хотя новые времена начались с очередного "похолодания", возврат к прошлому оказался невозможным. Его уже не смогли реанимировать ни громкие судебные процессы над А. Синявским и Ю. Даниэлем, ни преследование и ссылка И. Бродского, ни разгром "Нового мира" и "МетрОполя", ни исключения из Союза писателей, ни тирания цензуры.
Даже очередная волна вынужденной писательской эмиграции, "разрешённой" или организованной властями (А. Солженицын, В. Войнович, А. Гладилин, В. Аксёнов, Г. Владимов и др.), не дала ожидаемого эффекта. В отличие от памятных лет, когда читатель был полностью изолирован от "крамольных" произведений железным занавесом и системой непроницаемых цензурных заглушек, возник андеграунд, который через десятилетия глухого молчания принял эстафету от обэриутов 20-х – начала 30-х годов и "молодежной" прозы 1960-х, появился самиздат, позволивший хотя бы части читателей быть в курсе литературных новинок.