Но хуже всего было то, что он ничего не читал. Как гладко, как уверенно он когда-то рассуждал о литературе. Как свел ее с ума восторгами по поводу "Миддлмарча" и "Даниэля Деронда" . И какой это был удар - узнать, что она обманулась, приняв обертку за содержание: что не только все его литературные ремарки были вызубренными наизусть чужими мыслями, но и список известных ему книг был не просто скуден, но и абсолютно неизменен. Для Пэм это оказалось настоящим потрясением. Как могла она влюбиться в человека, который ничего не читает? Она, чьи самые дорогие и верные друзья жили на страницах Джордж Элиот, Вирджинии Вулф, Айрис Мёрдок, Элизабет Гаскелл и Антонии Байетт?
Вот тут-то на сцене и появился Джон, рыжий помощник профессора с ее факультета в Беркли, с охапками книг в руках и элегантной длинной шеей с выпирающим кадыком. Хотя преподавателей литературы традиционно относят к самой читающей массе, Пэм на собственном опыте имела возможность убедиться, как редко среди них встречаются смельчаки, отваживающиеся выйти за рамки специальности и пуститься в бурное море литературных новинок. Но Джон читал все. За три года до этого она поддержала его кандидатуру, совершенно очарованная его работами: одна называлась "Шахматы: эстетика жестокости в современной литературе", а другая "Нет, сэр, или Андрогинная героиня в британской литературе конца XIX века".
Семена их дружбы прорастали в известной романтической обстановке академической среды: на общих и факультетских собраниях, на вечеринках преподавательского клуба, на ежемесячных публичных выступлениях очередной литературной знаменитости. Пускали корни и расцветали в совместных испытаниях, таких как общее преподавание литературы XIX века или взаимный обмен лекциями. Их связь крепла и закалялась в пылу сражений на заседаниях ученого совета, в перепалках за учебные часы и битвах за жалованье, в кровопролитных боях за научные звания. Вскоре они настолько привыкли доверять вкусу друг друга, что редко обращались к кому-то еще, если требовался свежий литературный отзыв. Их электронная почта ломилась от глубокомысленных литературных и философских рассуждений. Оба интуитивно сторонились как литературных изысков с их вящей декоративностью, так и неуклюжих умствований, лишенных эстетизма, ничто так не ценя, как ясное совершенство - безупречную форму в сочетании с вечной мудростью. Оба терпеть не могли Фицджеральда и Хемингуэя и обожали Дикинсон и Эмерсона. По мере того как росли стопки обоюдно любимых книг, отношения переходили на все более высокий уровень. Обоих трогали одни и те же места в книгах, оба приходили в восторг от одного и того же - в общем, эти два преподавателя английской литературы влюбились друг в друга.
"Ты бросаешь свою семью, а я - свою". Кто первый это сказал? Ни один точно не помнил, но на втором году совместного преподавания они пришли к этому роковому соглашению. Пэм была готова, но Джон, у которого росли две малолетние дочки, естественно, требовал больше времени на раздумье. Пэм терпеливо ждала: слава богу, ее возлюбленный - не какой-то там низкий негодяй и знает, что такое моральные страдания, связанные с нарушением супружеского долга. А Джон действительно страдал - страдал оттого, что бросает детей и жену, чья единственная вина состояла в том, что за несколько лет семейной жизни она успела наскучить супругу, превратившись из пылкой возлюбленной в серую домашнюю клушу. Снова и снова Джон уверял Пэм, что держит вопрос под контролем, что он "в процессе" и ему нужно лишь немного времени, чтобы собраться с духом и найти подходящий момент, чтобы начать действовать.
Но шли месяцы, а подходящий момент все не наступал. Пэм подозревала, что Джон, подобно многим недовольным супругам, пытаясь избежать угрызений совести, старался переложить бремя ответственности на жену, добиваясь, чтобы она первая приняла решение о разводе. Он стал к ней холоден, перестал с ней спать и при каждом удобном случае критиковал ее - то вслух, то молча. Короче, знакомая песня: "Я не могу ее бросить, но, клянусь, скоро она сама меня бросит". Однако, как выяснилось, Джон избрал неверную тактику - жена оказалась крепким орешком и на происки мужа поддаваться не желала.
В конце концов, Пэм решилась действовать самостоятельное К этому ее подтолкнула пара телефонных звонков, которые начинались словами: "Дорогуша, думаю, тебе следует знать…" Две пациентки Эрла, делая вид, будто оказывают ей одолжение, предупредили ее о сексуальных домогательствах мужа. А когда через некоторое время подоспела и повестка в суд вместе с новостью, что уже третья пациентка возбуждает против Эрла дело по поводу нарушения профессиональной этики, Пэм возблагодарила свою счастливую звезду за то, что не успела завести детей, и набрала номер своего адвоката.
Мог ли ее поступок подтолкнуть Джона? Пэм в любом случае рассталась бы с мужем, но в неожиданном порыве самоотречения убедила себя, что делает это ради Джона, и принялась бомбардировать его именно этой версией. Однако Джон продолжал тянуть - он все еще не был готов. Наконец, он все-таки отважился на последний шаг. Это случилось в июне, в последний день занятий, после очередной страстной любовной сцены в их привычном будуаре - в кабинете Джона, на расстеленном голубом матрасике, в свободное время хранившемся за письменным столом (в кабинетах преподавателей английской литературы не было диванов: факультетские львы не успевали отбиваться от обвинений в охоте на молоденьких студенток, так что диваны были под строжайшим запретом). Застегнув молнию на штанах, Джон скорбно взглянул на Пэм и сказал:
- Пэм, я люблю тебя, и потому я на это решился. Ты не заслуживаешь такого, и я должен снять с тебя эту тяжесть - с тебя в первую очередь, но и с себя тоже. Я решил, что нам не стоит больше встречаться.
Пэм была убита наповал. Она едва слышала его слова. Несколько дней она ходила, ощущая внутри их свинцовую тяжесть, слишком большую, чтобы переварить, и слишком увесистую, чтобы выплюнуть. Ее разъедали противоречивые чувства - она то ненавидела Джона, то страстно любила и хотела его, то желала ему смерти. В ее голове проносился один сценарий за другим: то Джон с семьей погибает в автомобильной катастрофе, то жена Джона разбивается в самолете и Джон появляется - иногда с детьми, иногда один - на пороге ее дома; то она падает в его объятия; то они вместе рыдают; то она делает вид, что не одна, и захлопывает дверь прямо перед его носом.
За два предыдущих года занятий, индивидуально и в группе, Пэм сделала большие успехи, но здесь психотерапия оказалась совершенно бессильна: она просто не могла противостоять чудовищной силе больного воображения. Джулиус сражался героически. Как ловкий фокусник, он извлекал один прием за другим. Вначале он попросил Пэм следить за собой и отмечать, сколько времени она тратит на мысли о Джоне. Оказалось, двести-триста минут в день. Поразительно. Самое главное, это абсолютно не поддавалось ее контролю - эти навязчивые мысли обладали поистине демонической силой. На следующем этапе Джулиус попытался справиться с этим, систематически сокращая время, которое Пэм тратила на свои фантазии. Когда и эта тактика потерпела поражение, он решил, что клин клином выбивается, и порекомендовал Пэм нарочно каждое утро по часу предаваться самым излюбленным фантазиям о Джоне. Но, хотя Пэм старательно выполняла все инструкции, тяжелые мысли упорно не хотели сдаваться и по-прежнему заполняли ее сознание. Джулиус предложил еще несколько техник: Пэм то несколько дней подряд кричала "нет!" своему сознанию, то шлепала себя резиновым жгутом по запястьям.
Джулиус попытался ей помочь, объясняя глубинный смысл ее состояния:
- Навязчивая идея, - говорил он, - это отвлекающий маневр, она защищает тебя от мыслей о чем-то другом. Что это другое? Если бы не было этих навязчивых мыслей, о чем бы ты думала?
Но и это не помогало.
Тогда группа решительно взялась за дело. Она делилась воспоминаниями о собственных навязчивых состояниях; добровольно дежурила на телефоне, чтобы Пэм могла позвонить в тяжелую минуту; она убеждала ее наполнить жизнь новым смыслом, завести друзей, ни минуты не сидеть без дела, найти мужчину и в конце концов покончить со своим одиноким положением - Тони даже однажды рассмешил ее, предложив себя в качестве кандидатуры. Ничего не помогало. В борьбе с чудовищной болезнью все эти приемы оказались бестолковы, как детское ружье в охоте на носорога.
Затем произошла случайная встреча с Марджори - аспиранткой с сияющими глазами и новопосвященной випассаны по совместительству, которая пришла к Пэм посоветоваться по поводу своей диссертации. Дело было в том, что Марджори, потеряв интерес к влиянию любовных идей Платона на работы Джуны Барнс, неожиданно увлеклась Ларри, главным героем романа Моэма "Лезвие бритвы", и теперь хотела писать на тему "Истоки восточной религиозной идеи в произведениях Моэма и Гессе". В разговорах с Марджори Пэм неожиданно задела излюбленная фраза Марджори (и Моэма заодно): "успокоение сознания". Эта фраза казалась такой манящей, такой соблазнительной. Чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что именно успокоенное сознание ей и нужно. И поскольку ни индивидуальные занятия, ни группа так и не смогли ей помочь, Пэм решила последовать настоятельному совету Марджори: она заказала билет на самолет в Индию и отправилась на другой конец света к Гоенке, главному специалисту по успокоению сознания.
Постепенно жизнь в ашраме действительно начала приносить ей некоторое успокоение: ее мысли все реже возвращалась к Джону, но, как выяснилось, бессонница похуже любых навязчивых состояний. Она лежала без сна, прислушиваясь к ночи - либретто храпов, вздохов и свистов под аккомпанемент ритмического сонного дыхания учеников випассаны. Каждые пятнадцать минут ее подбрасывало от пронзительных полицейских свистков, доносившихся с улицы.
Но почему она не могла заснуть? Наверняка это из-за ежедневных двенадцатичасовых медитаций. Из-за чего еще? Но ведь сто пятьдесят остальных учеников спокойно пребывали в объятьях Морфея. Если бы она могла задать этот вопрос Виджаю. Однажды, когда она украдкой высматривала его в комнате для медитаций, Манил, помощник Гоенки, расхаживавший взад и вперед по рядам, ткнул ее бамбуковой палкой и приказал: "Смотри в себя, никуда больше". А когда она увидела наконец Виджая в дальнем конце мужской части комнаты, он показался ей совершенно отрешенным. Он сидел в позе лотоса, неподвижно, как Будда. Должно быть, он тоже ее заметил: из трехсот человек она одна сидела на стуле. Этот стул казался ей унизительным, но от многих часов сидения у нее так разболелась спина, что ей ничего не оставалось делать, как попросить Манила позволить ей это послабление.
Манил, высокий и стройный индиец, изо всех сил старавшийся изображать невозмутимость, был явно недоволен ее просьбой. Не сводя глаз с какой-то точки на горизонте, он сказал:
- Спина? Что такое ты делала в прошлых жизнях, что у тебя болит спина?
Вот так сюрприз. Ответ Манила в одну секунду опроверг все клятвенные заверения Гоенки о том, что его метод не имеет никакого отношения к религии. Пэм уже научилась видеть зияющую пропасть, разделявшую нетеистические воззрения истинного буддизма и суеверные взгляды толпы. Даже помощник учителя не преодолел стремления к магии, тайнам и власти.
Однажды она заметила Виджая за завтраком в одиннадцать утра и, пробившись сквозь толпу, подсела к нему. Она услышала, как он глубоко вдохнул, будто пытался вобрать ее аромат; но он так и не взглянул на нее и не проговорил ни слова. Здесь вообще никто не говорил: Гоенка требовал, чтобы закон возвышенного молчания соблюдался превыше всего.
На третье утро приключился нелепый эпизод, несколько разнообразивший монотонное течение дня. Во время медитации кто-то громко пустил газы, и двое учеников хихикнули. Их хихиканье был таким заразительным, что вскоре уже несколько человек катались по полу, не в силах сдержать смех. Гоенка недовольно поджал губы и через несколько секунд в сопровождении жены величественно выплыл из комнаты. Вскоре появился один из его помощников и строго объявил, что учитель оскорблен и отказывается продолжать занятия, пока нарушители не покинут ашрам. Провинившиеся собрали вещи и вышли из зала, но медитация еще несколько часов не могла войти в привычное русло, поскольку изгнанники то и дело заглядывали в окна и громко ухали совой.
Больше о происшедшем не было сказано ни слова, но Пэм подозревала, что ночью в ашраме была произведена чистка: на следующее утро сидячих будд в комнате заметно убавилось.
Беседовать разрешалось только в середине дня, когда ученики могли задавать вопросы помощникам учителя. На четвертый день Пэм спросила Манила про свою бессонницу.
- Тебе не надо об этом заботиться, - ответил он, глядя куда-то мимо нее, - тело само знает, сколько ему спать.
- Хорошо, - не унималась Пэм, - тогда не могли бы вы сказать, почему полицейские свистят у меня под окнами всю ночь?
- Забудь про это. Думай только об анапанасати. Просто следи за дыханием. Когда ты полностью на этом сконцентрируешься, такие пустяки больше не будут тебя волновать.
Пэм так наскучила дыхательная медитация, что она не знала, как выдержит эти десять дней. Кроме медитаций, единственным развлечением в ашраме были еженощные усыпляющие проповеди Гоенки, который, сидя в ослепительно белых одеждах, пытался поразить слушателей своим красноречием, что редко удавалось из-за откровенного доктринерства, которое упорно лезло наружу. Его лекции состояли из скучнейших повторяющихся длиннот, в которых он на все лады расписывал достоинства випассаны - техники, которая, будучи исполняема по всем правилам, ведет к душевному оздоровлению, просветлению, спокойной и гармоничной жизни, искоренению психосоматических расстройств и устранению трех главных причин страданий: желания, отвращения и невежества. Регулярная практика випассаны, в его изложении, была подобна регулярной работе в саду, во время которой ученик методически выдергивает из головы сорняки нечистых мыслей. Мало того, повторял Гоенка, випассана как универсальная техника дает преимущества в повседневной жизни: в то время как остальные бесцельно тратят время, поджидая, к примеру, автобуса на остановке, практикующий випассану может с пользой провести несколько минут, выдернув еще несколько сорняков из своего сознания.
Випассана изобиловала правилами, которые на первый взгляд казались вполне понятными и разумными. Ноихбылослишкоммного.Не красть, не убивать живых существ, не врать, не заниматься любовью, не принимать наркотиков, не писать, не конспектировать, никаких плотских развлечении, ручек, карандашей, никакого чтения, музыки, радио, телефонов, пышных перин, никаких украшений на теле, нескромных одежд, никакой еды после полудня - исключение делалось только для новичков, которым в пять вечера были позволены чай и фрукты. Наконец, ученикам запрещалось просить учителя о советах и помощи, они должны были соблюдать дисциплину и медитировать так, как им было сказано. Только при таком послушании, говорил Гоенка, ученик может рассчитывать достичь просветления.
В душе Пэм, как могла, оправдывала его: в конце концов, это самоотверженный человек, всю свою жизнь посвятивший пропаганде випассаны. Естественно, он был продуктом своей культуры. А кто из нас иной? Сколько веков Индия страдала под тяжестью религиозных доктрин и жесткой сословности. Кроме того, ей нравился великолепный голос Гоенки. Каждую ночь она как завороженная слушала, как он зычно и протяжно распевает на древнем пали священные буддистские тексты. Они действовали на нее, как раннехристианские песнопения, в особенности византийские литургии, или же канторы в синагогах. Несколько лет назад она была в турецкой деревушке, и ее поразил чарующий голос муэдзина, по пять раз в день созывавшего народ на молитву.
Хотя Пэм старалась, как могла, первые дни ей никак не удавалось подолгу следить за дыханием; не проходило и пятнадцати минут, как она вновь возвращалась к привычным мыслям о Джоне. Однако через несколько дней все начало меняться. Фантастические сценарии, преследовавшие ее прежде, начали сливаться в одну картинку: откуда-то - то ли по телевизору, то ли по радио, то ли из газет - она узнает, что семья Джона погибла в авиакатастрофе. Снова и снова она видела перед собой эту картинку. Пэм от нее уже тошнило. Но она продолжала проигрывать этот сценарий.
По мере того как накапливались усталость и скука, Пэм неожиданно начала ощущать странный интерес к хозяйственным делам. В первый свой день, регистрируясь в офисе (и тогда же, к своему удивлению, узнала, что за десять дней в ашраме ей не придется заплатить ни цента), она заметила маленькие пакетики стирального порошка в местном ларьке. На третий день она купила один пакетик и после этого проводила все свободное время, стирая и перестирывая свое белье и развешивая его на веревке за общежитием (это была первая бельевая веревка, которую она видела со времен своего детства). Каждый час она выходила проверить, как идет сушка. Какой бюстгальтер или трусы показывают лучший результат? Сколько часов ночной сушки равны одному часу дневной? Сушка в тени против сушки на солнце? Выжатое белье против невыжатого?
На четвертый день произошло долгожданное событие: Гоенка начал учить випассане. Техника оказалась простой и незатейливой: ученик должен был начать медитировать, сначала думая о коже головы, пока не произойдет "нечто" - почесывание, пощипывание, жжение или ощущение легкого дуновения ветерка на коже.
Как только это "нечто" произошло, ученику остается только наблюдать за ним, и ничего больше. Концентрация на ощущении. Какое оно? Куда оно следует? Сколько длится? Как только оно исчезнет (а это рано или поздно случается), медитирующий должен мысленно переместиться на следующий участок тела - лицо и ждать появления ощущения - щекотания в носу или почесывания века. После того как оно появится, станет нарастать и вновь спадет, ученик переходит к шее, плечам, и так далее, пока все части тела вплоть до подошв ног не будут исследованы, и тогда следует двигаться в обратном порядке - к голове.
Вечерние проповеди Гоенки предлагали разумное объяснение этой технике. Основная идея лежала в анитья - невечности, непостоянстве. Как только человек полностью осознает временность любых физических раздражителей, для него не составит большого труда перенести этот принцип на жизнь со всеми ее радостями и тревогами; все когда-нибудь проходит, и обрести спокойствие можно, только став наблюдателем, невозмутимо взирающим на мимолетное течение жизни.