- Философ должен как-то поддерживать свое увлечение: кто-то живет на преподавательское жалованье, как Кант или Гегель, у кого-то есть независимый источник существования, как у Шопенгауэра, а кто-то подрабатывает чем придется, как Спиноза, который шлифовал линзы для очков, чтобы выжить. Я выбрал философское консультирование - это моя подработка, и занятия в этой группе - часть моей подготовки к этому.
- Так, значит, - заметил Стюарт, - ты сейчас общаешься с нами, чтобы потом учить других никогда не нуждаться в общении?
Немного помедлив, Филип кивнул.
- Давай разберемся, правильно ли я понял? - сказал Тони. - Допустим, Ребекка положит на тебя глаз и включит свое обаяние на полную катушку - будет строить тебе глазки и улыбаться своей убийственной улыбкой. Ты что, скажешь, на тебя это не подействует? Ноль эмоций?
- Нет, я не говорил, что ноль эмоций. Здесь я согласен с Шопенгауэром: он пишет, что красота подобна открытому рекомендательному письму - оно мгновенно располагает наше сердце в пользу того, кто его предъявляет. Я нахожу, что созерцать красивого человека чрезвычайно приятно. Но я также говорю, что чужое мнение обо мне не может, не должно, менять мое мнение о самом себе.
- Нет, это как-то не по-человечески, - заметил Тони.
- Не по-человечески я чувствовал себя, когда позволял своему мнению скакать, как мячик, в зависимости от того, что скажут про меня другие.
Джулиус следил за губами Филипа: это было удивительно. Как точно они выражали его невозмутимое спокойствие, как методично проговаривали слово за словом, будто нанизывали бусинки на нить - одна к одной, ровные, круглые, на одной ноте. Ясно, отчего так кипятился Тони. Слишком хорошо зная его импульсивность, Джулиус решил, что пора направить разговор в более безопасное русло. Еще не время прижимать Филипа к стенке - это лишь четвертое его занятие.
- Филип, отвечая Бонни, ты заметил, что хочешь ей помочь. Ты давал советы и остальным - Гиллу, Ребекке. Попробуй объяснить, почему ты это делал? Мне показалось, в этом было что-то сверхурочное: никто ведь не собирается приплачивать тебе за помощь.
- Я всегда стараюсь помнить, что мы все осуждены на жизнь - жизнь, которая переполнена страданиями и на которую никто из нас не решился бы, если бы знал, что ждет его впереди. В этом смысле, как говорит Шопенгауэр, мы все товарищи по несчастью, а потому нуждаемся во взаимной терпимости и любви, раз уж нам выпало жить бок о бок.
- Опять Шопенгауэр. Филип, я уже сыт по горло твоим Шопенгауэром - кто бы ни был этот пижон.
Я хочу слышать про тебя. - Тони говорил спокойно, словно имитируя размеренную речь Филипа, но его дыхание было частым и прерывистым. Тони быстро приходил в бешенство. Когда он только начал ходить в группу, недели не проходило без его рассказов об очередной заварушке, которую он затеял - в баре, на дороге, на работе или на баскетбольной площадке. Небольшого росточка, не слишком коренастый, он тем не менее обладал отчаянным бесстрашием, позволявшим ему выходить победителем из любого поединка, кроме одного - интеллектуального поединка с хорошо подкованным умником, каким и был Филип.
Филип, по-видимому, не собирался отвечать на выпад Тони, поэтому Джулиус нарушил затянувшееся молчание:
- Тони, ты, похоже, о чем-то всерьез задумался. О чем?
- Я думаю о том же, что и Бонни, - скучаю по Пэм. Мне ее очень не хватает. Особенно сегодня.
Джулиуса не удивило такое признание: Тони был давним протеже Пэм. Странная это была парочка - преподавательница английской литературы и простой работяга с наколками.
Джулиус решился на обходной маневр:
- Тони, тебе, наверное, непросто было сказать: "Шопенгауэр, кто бы ни был этот пижон"?
- Как тебе сказать - мы все здесь, чтобы говорить правду, - ответил Тони.
- Точно, Тони, - отозвался Гилл. - Если честно, я тоже не знаю, кто такой Шопенгауэр.
- А я знаю только, - заметил Стюарт, - что это известный философ, немец и пессимист - девятнадцатый век, кажется?
- Да, он умер в 1860-м во Франкфурте-на-Майне, - ответил Филип. - А что касается его пессимизма, то я лично предпочитаю называть это реализмом. Может быть, Тони, я действительно слишком часто упоминаю Шопенгауэра, но, поверь, у меня есть для этого все основания. - Личное обращение Филипа, судя по всему, потрясло Тони. Филип тем временем, по-прежнему не глядя ни на кого, перевел взгляд с потолка на окно и продолжил с таким видом, будто разглядывал что-то в саду: - Во-первых, знать Шопенгауэра - значит знать меня: мы с ним всегда вместе, близнецы-братья. Во-вторых, он был моим психотерапевтом и чрезвычайно мне помог. Он стал частью меня - я имею в виду его идеи, конечно. Это как у многих из вас с доктором Хертцфельдом. Стоп - с Джулиусом, я хотел сказать. - Едва заметно улыбнувшись, Филип взглянул на Джулиуса - первый случай, когда в его голосе прозвучало что-то похожее на иронию. - И наконец, я надеюсь, что некоторые размышления Шопенгауэра смогут пригодиться кому-то из вас, как они пригодились мне.
Джулиус взглянул на часы и прервал молчание, наступившее сразу после слов Филипа:
- Ну, что ж, это была очень плодотворная встреча - мне даже не хочется прерывать вас, но, к сожалению, наше время вышло.
- Плодотворная? Чем же это, интересно? - пробормотал Тони, направляясь к выходу.
Глава 20. Предвестники вселенского пессимизма
Бодрость и жизнерадостность нашей молодости зависит частью от того, что мы, взбираясь на гору, не видим смерти, которая ждет нас у подножия по другую сторону горы .
Одно из первых правил психотерапии гласит, что пациенты сами несут ответственность за свои проблемы. Опытный психотерапевт никогда не станет поддаваться на жалобы пациентов, винящих во всем своих прежних врачей, - напротив, он всегда будет помнить, что человек сам создает свое окружение и что в любом конфликте всегда есть две стороны. Что же тогда можно сказать про отношения между юным Артуром Шопенгауэром и его родителями? Естественно, тон в них задавали Генрих и Иоганна: на них лежала ответственность за рождение и воспитание сына; в конце концов, они были взрослые.
И все же нельзя сбрасывать со счетов и характер самого Артура: с момента рождения в его натуре что-то такое было - какое-то особое неистребимое упорство, которое уже с ранних лет задевало и Иоганну, и остальных окружающих. Артур никогда не умел вызывать к себе ни любви, ни великодушия, ни умиления - напротив, он почти всегда рождал в людях одну неприязнь и раздражение.
Возможно, эта черта развилась в нем вследствие бурно протекавшей беременности Иоганны, а может, сказалась дурная наследственность: генеалогия семьи Шопенгауэров отличается многочисленными случаями психического нездоровья. Отец Артура задолго до самоубийства страдал тяжелой хронической депрессией, был беспокоен, мрачен, сторонился людей и вообще был неспособен радоваться жизни. Мать отца, взбалмошная особа с весьма неустойчивой психикой, закончила жизнь в доме умалишенных. Из трех братьев отца один был умственно отсталым, другой, если верить биографу, скончался в тридцать четыре года "вследствие своей невоздержанности в полусумасшедшем образе в жалком углу среди таких же грешников, как и он сам" .
Характер Артура, обнаружившийся уже в раннем возрасте, позже претерпит мало изменений. В письмах родителей, адресованных юному Артуру, можно встретить немало свидетельств тому, что их серьезно тревожило безразличие, какое сын демонстрировал к светским удовольствиям. Вот, к примеру, что пишет мать:
"…как ни мало внимания я сама уделяю строгому следованию этикету, все же того меньше я одобряю грубость и эгоизм, как в мыслях, так и в поступках… Ты же имеешь больше чем склонность к этому" . А вот выдержка из письма отца: "Единственное, чего я хотел бы, это чтобы вы научились быть обходительным с людьми" .
В путевых дневниках юного Артура уже обнаруживаются черты будущего взрослого человека, в них юноша, не достигший и двадцати лет, демонстрирует поразительно глубокое отношение к жизни, умение отстраниться от суеты и словно с космической высоты взглянуть на происходящее. Описывая портрет какого-то голландского адмирала, он заметит: "Рядом с картиной лежали символы его жизненного пути: его сабля, кубок, цепь доблести, которую он носил, и, наконец, пуля, которая сделала все это совершенно для него бесполезным" .
Зрелый философ, Шопенгауэр всегда будет гордиться своей особой объективностью и беспристрастностью или, как он сам будет говорить, умением "обозревать мир с другого конца телескопа". Это удовольствие быть отстраненным наблюдателем будет заметно в его ранних замечаниях, сделанных во время путешествия в горах. В шестнадцать лет он напишет: "Я нахожу, что панорама, открывающаяся с большой высоты, чрезвычайно способствует расширению внутреннего горизонта… все малое и незначительное исчезает из виду, и только важное сохраняет очертания" .
В этой фразе таится предзнаменование всей его дальнейшей жизни: Артур будет упорно развивать в себе это космическое видение, которое позволит ему, став уже зрелым философом, осмыслить мир глобально - не только в материальном и идейном, но и во временном плане. Он очень рано интуитивно постигнет принцип Спинозы "subspeciesaeteritatis"и станет рассматривать мир во всех его проявлениях с точки зрения вечности. Общие человеческие условия, заключит Артур, возможно лучше всего понять, не сливаясь с ними, а, напротив, как можно больше от них отдалившись. В юности он напишет удивительные строчки, в которых пророчески предскажет свое будущее горделивое одиночество:
Философия - высокая альпийская дорога; к ней ведет лишь крутая тропа через острые камни и колючие тернии: она уединенна и становится все пустыннее, чем выше восхедишь, и кто идет по ней пусть не ведает страха, все оставит за собою и смело прокладывает себе путь свой в холодном снегу… Зато скоро видит он мир под собою, и песчаные пустыни и болота этого мира исчезают, его неровности сглаживаются, его раздоры не доносятся наверх - проступает его округлая форма. А сам путник всегда находится в чистом, свежем альпийском воздухе и видит уже солнце, когда внизу еще покоится темная ночь .
Но не только тяга к заоблачным высотам будет двигать им - не обойдется и без подталкивания снизу. Со временем в характере Артура особенно заметно проступят две черты: глубокое презрение к людям и мрачный пессимизм. С какой силой его будет тянуть к высотам, к бескрайним видам и космическим перспективам, с такой же будет отталкивать от людей. Однажды после любования восхитительным восходом солнца в горах он спустится вниз, в мир людей, и, войдя в сельскую хижину, увидит следующую картину: "Мы вошли в комнату, где пировали слуги… Это было омерзительно: их животная радость обожгла нас нестерпимым жаром" .
Его путевые дневники полны презрительных и насмешливых замечаний. О службе в протестантской церкви он напишет: "От писклявых завываний толпы у меня разболелись уши, а один человечек, который все время широко разевал рот и что-то блеял, постоянно смешил меня" . А вот о еврейской службе: "Двое мальчишек, стоявших рядом со мной, окончательно вывели меня из себя: всякий раз, когда они, разинув рот и откинув головы, начинали выводить свои рулады, мне казалось, они хотят меня оглушить". Группа английских аристократок "выглядела как переодетые крестьянские шлюшки", король Англии "симпатичный старичок, но королева безобразна до неприличия". Император и императрица Австрии "оба были одеты чрезмерно скромно. Он - сухопарый человек с таким откровенно глупым лицом, что скорее можно было заключить, что он обыкновенный портняжка, чем император". Школьный приятель Артура, зная о мизантропической наклонности друга, напишет ему, когда тот будет в Англии: "Я сожалею, что твое пребывание в Англии заставило тебя презирать всю нацию".
Вот этот-то язвительный и непочтительный юноша и превратится позже в мрачного и неуживчивого человека, который станет называть людей "двуногими" и будет согласен с Фомой Кемпийским, признававшимся: "Всякий раз, когда я выхожу к людям, я возвращаюсь все меньше похожим на человека" .
Но не могли ли эти качества помешать ему стать "светлым оком мира"? Артур предчувствовал эту опасность и записал в своем дневнике следующую памятку для самого себя: "Посмотри, не представляют ли твои объективные суждения большей частью замаскированных субъективных" . И все же, как мы увидим позже, несмотря на всю свою решимость и жесткую самодисциплину, Артур частенько будет отступать от этого прекрасного юношеского совета.
Глава 21
Счастлив тот, кому совсем не приходится сталкиваться с иными личностями .
На следующем занятии, не успела Бонни заикнуться про Пэм, как дверь распахнулась - и на пороге возникла Пэм собственной персоной. Широко раскинув руки, она воскликнула: "А вот и я!" - и все, кроме Филипа, повскакали и радостно ее окружили. Сияя своей удивительной улыбкой, Пэм обошла всех по порядку, заглянула каждому в глаза, обняла, поцеловала Ребекку и Бонни, взъерошила волосы Тони и, добравшись наконец до Джулиуса, нежно прижалась к нему и прошептала: "Спасибо, что рассказал мне по телефону. Я жутко расстроена, я так за тебя волнуюсь". Джулиус взглянул на нее: такое родное, улыбающееся лицо Пэм светилось радостью и оптимизмом.
- Добро пожаловать домой, Пэм, - сказал он. - Боже мой, я так рад снова тебя видеть. Мы скучали по тебе. Я скучал по тебе. Тут взгляд Пэм упал на Филипа, и лицо ее мгновенно омрачилось. Улыбка стерлась, добродушные морщинки вокруг глаз исчезли. Думая, что она удивлена появлением нового лица в группе, Джулиус поспешил представить:
- Это наш новичок, Филип Слейт.
- Что ты говоришь. Неужели Слейт? - воскликнула Пэм, нарочито избегая глядеть на Филипа. - А я думала, Филип Слиз Лицом-Вниз. Или Филип Слаймболл Женский-Дырокол. - Она повернулась к двери. - Извини, Джулиус, я не могу находиться в одной комнате с этим подонком.
Все остолбенели от неожиданности и, застыв, молча переводили взгляды с Пэм, которая так и кипела от возмущения, на Филипа, сохранявшего полную невозмутимость. Джулиус не выдержал первым:
- Что с тобой, Пэм? Сядь, пожалуйста.
Тони внес в комнату еще один стул и хотел было его поставить, как Пэм воскликнула:
- Не сюда. - (Свободное место было только рядом с Филипом.) Ребекка немедленно поднялась и проводила Пэм к своему месту.
После паузы Тони спросил:
- Что случилось, Пэм?
- Боже мой. Я не могу поверить. Это что, чья-то шутка? Хуже этого ничего нельзя было придумать. Снова видеть эту мразь.
- Да что такое? - спросил Стюарт. - Что ты такое натворил, Филип? Скажи же что-нибудь. Что здесь происходит?
Филип ничего не ответил и только слегка покачал головой, но его лицо, на котором успела выступить краска, говорило само за себя. Значит, какие-то нервы у тебя все-таки есть, отметил про себя Джулиус.
- Что происходит, Пэм? - настаивал Тони. - Скажи, здесь все свои.
- За всю жизнь ни один мужчина не обходился со мной хуже, чем это существо. Вернуться домой, в свою родную группу, чтобы оказаться с ним в одной комнате, - нет, это невероятно. Мне хочется кричать, топать ногами, но я не стану - по крайней мере, не при нем. - Внезапно замолчав, Пэм опустила глаза, медленно качая головой.
- Джулиус! - воскликнула Ребекка. - Сделай же что-нибудь. Мне это совсем не нравится. Что творится, в конце концов?
- Очевидно, между Пэм и Филипом что-то произошло раньше, но, уверяю вас, для меня это полный сюрприз.
Немного помолчав, Пэм подняла глаза на Джулиуса и сказала: -
- Я так много думала о нашей группе, так хотела скорее вернуться, все думала, что расскажу вам про путешествие. Но извини, Джулиус, теперь я не могу. Я не хочу здесь больше оставаться.
Она встала и направилась к выходу. Тони тут же подскочил к ней и схватил за руку:
- Пэм, пожалуйста, ты не можешь так уйти. Ты так много для меня сделала. Давай я сяду рядом с тобой. Или, хочешь, мы с ним выйдем, побеседуем с глазу на глаз? - Пэм слабо улыбнулась и позволила Тони отвести себя обратно на место. Гилл пересел, освободив соседнее кресло для Тони.
- Тони прав. Я хочу тебе помочь, - сказал Джулиус. - Мы все хотим тебе помочь. Но ты должна пойти нам навстречу, Пэм. Очевидно, здесь скрывается какая-то история - и неприятная история, между тобой и Филипом. Расскажи нам, заговори об этом - иначе мы не сможем ничего сделать.