Мишка изобразил, после чего я однозначно решил для себя, что никогда делать этого не буду, даже под угрозой разрыва отношений со своей будущей возлюбленной.
– Ну, хорошо, что еще нужно делать?
– Цветы будем класть дней пять, а потом, когда они поймут, что их кто-то сильно любит, нужно писать письма, и незаметно подкладывать им в портфели.
– А о чем писать ты представляешь?
– Это не проблема, я нашел в книжках образцы, нужно будет только имена поменять и все дела, понял?
– Понять-то я понял, но при условии: ты мне их дашь прочитать перед тем, как будем подсовывать. И еще, письма нужно будет подписывать?
– Конечно, это же не донос какой-то. Но подписывать нужно псевдонимом.
– Расскажи подробнее, что это за псевдоним?
– Ну, это что-то вроде клички, чтоб непонятно было, кто пишет. Так всегда делают в книжках.
– Ты дай мне почитать эти книги, а то, похоже, мы с тобой разную литературу читаем, хорошо?
– Договорились, можем хоть сейчас зайти. Кстати, псевдонимы нам я уже подобрал.
– Так скажи их, не бойся.
– А чё это я должен бояться? Пожалуйста, я буду Седой Капитан, а ты Белый Пингвин…
Я остановился, до глубины души возмущенный таким распределением ролей:
– Ты сейчас по тыкве хочешь или потом?
Мишка, с которым мы дружили едва ли не с пеленок и который в нашей паре всегда был ведомым, предусмотрительно отошел в сторону.
– Чё тебе не нравится? Я их тоже из книги взял, называется "Шхуна "Колумб". Классная, кстати, книжка, хочешь, дам почитать?
– Давай по честному, девочку ты себе первым выбирал? Первым, а псевдоним твой дурацкий буду первым выбирать я, понял?
– Да, понял, понял, чё ты, чуть что, так сразу и в тыкву! Хорошо, договорились, ты будешь Седой Капитан.
– А можно так, чтобы не Седой Капитан, а как-то иначе?
– Тебе опять не нравится? – обиделся вдруг Мишка, – ну, придумай сам что-нибудь.
Я стал напряженно думать, но все мысли почему-то вертелись вокруг Седого Капитана.
– Ладно, – нехотя согласился я, – пусть так и будет пока, может позже что-нибудь придумаю. Цветы завтра нести будем?
– А чё тянуть-то, завтра и начнем.
Мы уже хотели расстаться, когда мне в голову пришла очередная мысль в отношении предстоящей любви:
– Миха, ну, я понял: цветы, письма, а потом что?
– Как что? Потом нужно будет ее страстно поцеловать.
Я не стал Мишку заставлять показывать, как это "страстно", предполагая результат, но после этих словах почувствовал непонятный холодок в низу живота и суету в мыслях.
– Мишка, а если она, как бы это сказать, не захочет?
– После такой подготовки женщина не может устоять, – проговорил он явно заученную фразу, – запомни это, сынок.
– Ладно, папа, вали по хорошему и не опоздай завтра, один я ничего делать не буду.
Дома я заметил в полулитровой банке букет фиалок, которые отец принес из лесу, возвращаясь с рыбалки. Про себя решил, что если я возьму половину, то мать вряд ли это заметит. Спалось плохо, в комнате было жарко, снилась какая-то чертовщина.
Проснувшись значительно раньше обычного, я незаметно отделил от букета часть потерявших первоначальную свежесть цветов, завернул их в газету и сунул в портфель. В школу мы с Мишкой так рано еще никогда не приходили, чем вызвали крайнее удивление бабы Маши, убиравшей классы.
– А чё это вы ни свет, ни заря, безобразничать будете? Знаю я вас, бездельников, все расскажу Клавдии Ивановне, вот посмотрите.
Клавдия Ивановна руководила нашим классом и по совместительству была нашей соседкой по улице. В связи с этим обо всех моих неудачах мать всегда знала раньше меня со всеми вытекающими отсюда последствиями. С большим трудом мы уговорили бабу Машу не выдавать нас, мотивируя тем, что нам необходимо вместе поучить стихи, которые якобы задали на сегодня.
Оказавшись, наконец, в классе, мы сунули на букеты под парты избранниц и опрометью ринулись на улицу под изумленным взглядом все той же бабы Маши. Прошли томительные полчаса. Вернулись мы только после того, как заметили, что наши одноклассницы зашли в школу. В классе было столпотворение. Растерянные девочки стояли у своих парт и держали в руках цветы: Люда мои слегка увядшие фиалки, а Вика – яркий букетик бумажных цветов. Ровно четыре штуки. Клавдия Ивановна была уже, разумеется, здесь и, улыбаясь, объясняла всем, что это такие знаки внимания девочкам со стороны мальчиков, правда, непонятны эти бумажные цветы и их количество. Зазвенел звонок, все успокоились и расселись за парты. Начался урок.
Я сидел, чувствуя, как горят мои уши. Мне казалось, что все знают, кто это сделал, с какой целью и проклинал Мишку с его затеей. Все перемены мы провели в туалете, но, слава Богу, день миновал, и школьники начали расходиться по домам. Я видел, как Люда пошла вместе с Викой, хотя раньше никогда этого не делала. Однако, положение обязывает: они были первыми, на кого обратили внимание неизвестные поклонники, и это обстоятельство уже само по себе выделяло их из общей девичьей массы.
Домой мы, как обычно, шли вместе с Мишкой. Долго молчали, потом я спросил:
– Слушай, а почему это ты вдруг решил бумажные цветы подарить? Совсем плохой, что ли?
– Да, ты понимаешь, я вчера сбегал в лесок и нарвал там, как полагается, пролесков. Утром положил их на кровать, начал надевать брюки, да и сел нечаянно на них. Такие дарить уже было нельзя. Тут-то и вспомнил, что у матери в комоде лежат бумажные, ничем не хуже, даже красивей, чем эти. Достал, не глядя, завернул в газету и быстро в школу. Здесь, так же не глядя, положил в парту. Кто ж знал, что их там четыре.
Я глянул на него, он на меня, и мы принялись смеяться, нет, ржать, так, как не смеялись никогда до этого. Любовь, оказывается, имеет и такие, неожиданные, стороны. Стало как-то легче, и завтрашний день уже не казался таким ужасным. Хотя, как выяснилось позже, опасаться было чего. Мишка решил форсировать события и уже с утра подбросить первые письма. Мы еще не знали, что эти наши упражнения в эпистолярном жанре окажутся первыми и последними в нашей недолгой любовной эпопее.
Мишка появился в школе незадолго до звонка.
– Возьми вот, почитай на уроке. Если нормально, то на перемене перед физкультурой положим им в портфели.
– Хорошо, давай.
Я взял письма, сел за парту и рассеяно слушая, что рассказывает Клавдия Ивановна о спряжениях глаголов, раскрыл сложенные вчетверо листочки, крайне небрежно вырванные из тетрадки в клеточку. Содержание обоих писем было практически идентичным: что-то возвышенно-туманное о страданиях, бессонных ночах и возможном летальном исходе в случае неприятия нашей любви. Если бы не псевдонимы, стоявшие в конце текста, то можно было бы вообще подумать, что это копии, причем, сделанные одним человеком. Я заметил про себя, что Мишка явно не мастер каллиграфии и взглянул на него. Упитанное лицо, свежий цвет лица и вечно голодный взгляд растущего молодого организма как-то плохо вязались со страданиями и бессонными ночами. Короче, письма мне не понравились, но менять что-либо было уже поздно, поскольку предстоящая перемена была как раз перед уроком физкультуры, когда мальчики и девочки переодевались в классе раздельно. Я сунул письма в портфель, стоящий рядом на скамейке, и переключился на глаголы.
Рядом со мной за партой сидел нехороший мальчик Витька Гандин по прозвищу, естественно, Гандон, что полностью отвечало его нравственному наполнению. Толстенький, какой-то рыхлый, с лисьей мордочкой пацан умудрялся на ровном месте делать гадости всем окружающим, не делая исключения ни мальчикам, ни девочкам. Он был регулярно бит по этому поводу, как в туалете, так и вне его, но никакого положительного результата это действие не приносило. Есть люди, для которых портить жизнь окружающим такое же наслаждение, как собаке грызть сахарную кость.
В какой-то момент я вдруг боковым зрением заметил, как Витька что-то передает девчонке, сидящей впереди него. Это что-то сильно походило на наши письма. Я похолодел:
– Ты что делаешь, дебил? – рванулся я к нему, но было уже поздно. Девочка взяла переданные ей листочки бумаги. Не помня себя от злости, я ткнул его кулаком в лицо. Витька заорал и поднял руку:
– Клавдия Ивановна, а он дерется!
Клавдия Ивановна отвлеклась от доски:
– В чем дело, Саша, встань немедленно. Витя, что случилось?
Мы встали: я с красным от злости лицом, и Витька, пустивший слезу из глаз, словно ангелок невинный.
– Я повторяю, Виктор, что случилось?
И в этот не самый светлый момент в моей жизни вдруг подает голос та самая девчонка, которой были переданы наши послания:
– Клавдия Ивановна, это они, наверное, из-за писем…
– Что еще за письма?
– Да вот они, про любовь…
Учительница от этих слов как-то сразу вся изменилась. Показная строгость на ее лице вдруг плавно перетекла в иное душеное состояние, которое, как я узнал уже значительно позже, называется женское любопытство. Это состояние у дам резко обостряется при слове "любовь", особенно в тех случаях, когда последняя не имеет к ним никакого отношения.
– Дай-ка их сюда, милочка, – сказала она девочке тоном мурлыкающей кошки. Она развернула наши листочки из тетрадки в клеточку, быстро пробежала их глазами и улыбка, скрывшая с трудом удерживаемый смех, тронула ее губы.
– Так-так, интересно, – произнесла Клавдия Ивановна, – очень интересно. Да вы садитесь, – обратилась она ко мне и Витьке, по-прежнему стоящих за партой, – потом разберемся. А сейчас, дети, мы с вами кое-что почитаем.
И она громко, хорошо поставленным голосом учителя со стажем, прочитала оба письма, включая псевдонимы. Ну, что сказать по этому поводу: давно не было так весело в нашем классе. Смеялись все, смеялась Клавдия Ивановна и даже Мишка, скотина, к моему изумлению корчился за партой от смеха. Человек имеет право выглядеть так, как ему хочется, но он никогда не должен казаться смешным. Эту истину я тогда познал в полном объеме и впоследствии, став взрослым, старался никогда не забывать об этом.
Насмеявшись, учительница спросила, вытирая слезы:
– А где же второй автор?
Я никогда бы не выдал Мишку, но он оказался полным идиотом, поскольку тут же встал и, потупив голову, сказал:
– Я.
Наверное, он не мог пережить того, что в лучах славы купаюсь я один.
– Отлично, и кто же у нас Седой Капитан?
Мишка молча кивнул в мою сторону.
– Стало быть, ты Белый Пингвин? – прыснула она.
Мишка также безмолвно кивнул головой.
– Ну, и кому же предназначались эти письма? Не тем ли девочкам, что получили вчера цветы?
– Нет, – поспешил я ответить, заметив, как Мишка вдохнул воздух, – они вообще никому не предназначались. Это просто так, игра такая.
– Мы больше не будем, – добавил Мишка.
В эту минуту зазвенел спасительный звонок, и все стали готовиться к физкультуре. Тема для разговоров в перерыве между уроками была одна – наши с Мишкой письма. Я, заметив присевшего Витьку, не упустил случая поддать ему ногой. Тот вякнул что-то, но тему развивать не стал, понимая, что поддержку он вряд ли получит, а вот добавку может схлопотать точно.
На следующий день до уроков Клавдия Ивановна подошла ко мне:
– Я вижу, у вас с Виктором дружба как-то не складывается. Я пересажу его на другое место, а с тобой будет сидеть Люда Кравцова. Ты не возражаешь?
Я не возражал, утратив дар речи. Люда расположилась рядом со мной за партой. Я искоса посмотрел на нее: школьная форма, пушистые светлые волосы, изящный профиль. Она с улыбкой взглянула на меня:
– Скажи честно, Седой Капитан, а ты не мне ли писал то самое письмо?
Я категорически отверг это невероятное предположение, чувствуя, как предательски горят мои уши и лицо. Она не стала допытываться, все-таки насколько раньше взрослеют девочки, а просто достала из портфеля леденец и протянула мне:
– Хочешь?
Я хотел, что скрывать, и молча взял леденец с её розовой ладошки.
Так закончилась моя первая попытка ощутить, что такое любовь. Не могу назвать ее удачной, но что-то всё-таки не прошло тогда бесследно для моей мальчишечьей души. Минует еще четыре года. Тот леденец таки окажет свое действие, и меня настигнет моя настоящая первая любовь. И будут бессонные ночи, и первые робкие поцелуи, и первое понимание того, насколько иначе устроены те, кого мы любим.
Трускавец, 25 мая 2011 года
6. Дежавю, или фрактальный мир
Существует предположение, что феномен "дежавю" может возникать в тех случаях, когда приснившаяся ситуация и обстановка, стимулированная во сне подсознательной деятельностью мозга, повторяется в реальной жизни.
Википедия
Фракталом называют любую структуру, состоящую из частей, которые в каком-то смысле подобны целому. Предположительно, она может быть также и пространственно-временной.
Б. Мальденброт "The Fractal Geometry of Nature"
Мой двоюродный брат Леонид вернулся из армии мастером спорта международного класса по лёгкой атлетике. По этой причине он стал работать учителем физкультуры в небольшом соседнем городишке, всё население которого концентрировалось вокруг нескольких угольных шахт. Имея доступ к спортивному инвентарю, он к Новому году подарил мне настоящие коньки с ботинками. Точно на таких катались хоккеисты, как это можно было видеть на черно-белых экранах редких в то время телевизоров.
Сказать, что я был счастлив, значило не сказать ничего. Обладая хорошим вестибулярным аппаратом, я довольно быстро освоил катание на них и вскоре лихо выписывал пируэты на идеально гладком льду замёрзшего Озера. На эти занятия, перемежающиеся игрой в хоккей, уходило всё свободное время. Я даже домашнее задание старался частично сделать в школе на перерывах между уроками. Дома за час-полтора доделывалось остальное, наскоро проглатывалась тарелка горячего супа, после чего, надев коньки и одевшись потеплее, я со своими друзьями-семикласниками бежал на Озеро. Пацан с такими коньками был желанным членом любой команды. Четырнадцатилетние хоккеисты часами гоняли шайбу по льду Озера. Температура воздуха при этом не имела особого значения.
Так, однажды, когда термометр с утра показал минус тридцать и, следовательно, в школу было идти не нужно, мы с друзьями отправились на Озеро. К тому времени я уже догадывался, что окрестные ребята делятся на две неравноценные группы: пацаны хорошие и пацаны плохие. Вторых было меньше, но они были всегда почему-то сильнее первых. Позже, изучая историю и делая выводы, я узнал, что так было всегда: плохие люди по каким-то неясным тогда для меня причинам обычно более организованы и целеустремлены.
Поупражнявшись в одиночном катании, я понял, что на улице действительно свежо и, что хоккей сегодня, скорее всего, не состоится. Дома на столе у дивана лежал очередной том Жюля Верна, и я уже совсем собрался уходить, когда, вдруг, меня с берега окликнули пацаны постарше. Когда вам четырнадцать, внимание старших всегда льстит мальчишескому самолюбию. Я заложил красивый поворот и направился к ним. Не доехав пару метров до кромки льда, я, неожиданно для себя, по пояс вошёл в огненно холодную воду. И тут же стало ясно, что это был банальный розыгрыш. Это когда неподалёку от берега взламывается лёд, припорашивается снегом, и очередную жертву заманивают на это хрупкое покрытие. Кому-то это казалось забавным и даже смешным, но только не пацану, оказавшемуся на морозе в насквозь промокшей одежде.
С трудом выбравшись на берег, я остановился в растерянности. Пойти домой, значило нарваться на упрёки матери, чего крайне не хотелось. Не пойти домой, грозило простудой или чем ещё похуже. Не долго думая, я почти бегом направился к шахтной нарядной, очень кстати вспомнив о её раскалённых батареях отопления. На моё счастье в здании было пусто, предыдущая смена опустилась в шахту, а до следующего наряда было ещё часа три. За это время можно было обсохнуть.
В укромном уголке довольно большого здания я разделся до трусов и повесил мокрую одежду на батареи. Сам пристроился сбоку, стараясь находиться в радиусе действия теплового потока. Где-то через час мои трусы с небольшой натяжкой можно было назвать сухими. От развешенных вещей валил пар, и я понял, что шансы избежать обычного в таких случаях тяжёлого разговора с матерью растут на глазах. И действительно, незадолго до вечернего наряда я одел на себя лишь чуточку влажные вещи и отправился домой.
Мама слегка поворчала по поводу столь долгого моего отсутствия в такую морозную погоду, но дальше этого распространяться не стала. Я поужинал, выпил большую кружку горячего сладкого чая и с книгой в руках лёг в постель. Через несколько минут книга упала на пол, а я сам уснул мертвецким сном.
Проснулся я, как мне показалось, глубокой ночью с ощущением холода во всём моём худом организме. Тело сотрясала мелкая дрожь, кожа была покрыта испариной. Я поднялся, чувствуя, как слегка кружится голова, включил ночник и побрёл на кухню в поисках воды. В горле першило, из лёгких с хрипом вырывался горячий воздух. Кружка выпала из моих дрожащих рук и покатилась по полу. На стук пришла мать и раздражённо спросила, какого чёрта я здесь шляюсь среди ночи. Я что-то невнятно ответил и это, слава Богу, насторожило её. Она приложила к моему лбу ладонь и тут же велела ложиться в постель. Градусник зашкалил за сорок. Это уже были не шутки. Она дала мне какие-то таблетки, растёрла гусиным жиром, заставила выпить чашку чая с липой и малиной. На пылающий лоб лёг уксусный компресс. В этом была вся моя мама. С одной стороны она могла выпороть за незначительные прегрешения, а с другой – не спать ночами, меняя компрессы и отпаивая травяным чаем больного ребёнка.
Пять дней я находился между этим миром и тем. Ко мне был призван Ройзман, наш универсальный городской врач, к которому обращались, как правило, в тех случаях, если обычные медицинские и народные средства не помогали, и жизни больного угрожала явная опасность. Старый врач послушал лёгкие, пощупал пульс, измерил температуру и покачал седой головой. Справа на шее он обнаружил не замеченную никем ранее опухоль размером с перепелиное яйцо. По его словам это был абсцесс, нарыв, попросту говоря. По-хорошему, его нужно было бы вскрыть, но, учитывая состояние больного, он не рискнул бы это сделать сейчас. Одним словом, дела были настолько плохи, что, по сути, уповать приходилось только на милость Божью.