Державин любил и знал не только Писание, но и чуткой душой философа-поэта воспринимал богатую гимнографию православных служб. Вообще, следовало бы заметить, что в те времена светская культура России еще не вполне сроднилась с библейскими текстами как таковыми: восприятие Библии во многом опосредовалось текстами богослужений.
Есть в оде "Христос" нечто от православного акафиста. В основе же поэтики акафистных славословий лежит тема потрясенности человеческого сознания парадоксами раскрытия Божественных путей в тварном мipe.
Православная – византийская, а за нею и русская – гимнография во многом строится именно на "обыгрывании" этих парадоксов, что восходит прежде всего к теологии Иоаннова Евангелия и Павловых посланий.
Суть же этих парадоксов примерно такова: в качестве исходных и безусловных берутся предпосылки ветхозаветного иудаистского мышления (Бог – Невещественный, Невместимый, Невыразимый; тварная же Вселенная мыслится в модусе ее непреложного подзаконного порядка).
Однако же с наступлением "полноты (или – исполнения) времен", а следовательно и полноты Вселенной, с исполнением Божеских предначертаний о подзаконности земных путей, Вселенная уже раскрывается человечеству в ином модусе – в модусе Благодати, "восполняющей" модус Закона .
И здесь – ради вящей встречи Бога и человека "чрез Христа, со Христом и во Христе – peripsum, etcumipso, etinipsum" – уже недостаточен и потому преодолевается и преображается в реальности остающийся в силе, но верою поставленный под вопрос порядок тварной природы, "естества устав"…
Но всё это из области теологии и метафизики, а также из области историко-научных разысканий, касающихся мистических и теологических предпосылок научного мышления раннего Нового времени. Что же касается поэтического процесса, – то Образу, Лику Христа тесно в рамках аристократической, одической поэтики. Слишком уж велики в этом Образе и внутренняя глубина, и амплитуда духовных парадоксов, и мощь их напряжения.
Людольф Мюллер, о котором я уже упомянал в этом исследовании, размышляя об оде "Христос", писал, что Личность Христа не поддается "высокому штилю"; она требует иного языка, иных изобразительных средств, не укладывается в рамки нормативной поэтики. И сам Державин в поздний период творчества пытался искать эти средства, но маньеризм так и не был им преодолен.
Образ Христа полнит Собою всю историю мipoвой словесности, но всё же остается неуловимым. Святыня этого вечно недосказанного образа – не только в сверхкосмической славе, не только даже в предельности земной простоты, но и в беспределе унижения и глумления. Или, по словам Апостола, в добровольном принятии Христом "образа раба". Можно вспомнить в этой связи и слова Торсийского протоиерея из романа Жоржа Бернаноса "Записки сельского священника": "святыня – она не выспренняя" ("La saintete n’est pas sublime…").
Проблема "выспренности" классицистической поэзии, проблема непреодоленного "высокого штиля", действительно, имеет немалое отношение к прошлым, настоящим и будущим судьбам восприятия Библии в России.
Ибо, как отмечал в начале прошлого века знаменитый русский библеист Иван Евсеевич Евсеев (1868–1921), выспренний и подчас заведомо архаизированный язык державинской эпохи, наложивший отпечаток на весь характер и восприятие переводов Библии в России, становится отчасти некоей преградой между российским читателем и мipoм библейско-евангельских смыслов.
Но – применительно к творчеству самого Державина – можно было бы сказать и так: внутренне свободная, перерастающая условности времени державинская муза наложила свой отпечаток на всю историю и эстетику русских библейских текстов. И, стало быть, на весь последующий характер российского творчества и духовности. Это уж воистину – "двери вечности".
И убедиться в этом читатель сможет, припомнив и не отрываясь от этой книги, не только оду "Бог", которую я специально снабдил подробными комментариями, но и с окончательной редакцией стихотворения Державина "Властителям и судиям" (1780–1787). Это стихотворение – переложение Псалма 82/81. Вольнолюбивый смысл и пафос библейского оригинала стоил поэту страхов и волнений на протяжении многих лет жизни. Это переложение поражает сочетанием относительной точности воспроизведения текста псалма (поэт, скорее всего, знал его по церковнославянскому переводу) с удивительной свободой, музыкальностью и пластичностью русского четырехстопного ямба. Последний же, на мой взгляд, как был, так и остается некоей неразменной золотой "валютой" русской поэзии.
Итак, я предлагаю читателю некоторый опыт медленного и комментированного чтения оды "Бог" – вершинного произведения Державина и одного из вершинных произведений русской философской лирики, где смыслы духовные восполняются глубинными смыслами философского и научного знания. Во всяком случае, ода "Бог" – гениальный сгусток и духовных, и научно-философских исканий "Века Просвещения". Да к тому же – и "Века Просвещения" в послепетровской России. Таков самый главный урок "компрессивной герменевтики" великой державинской оды.
Гаврила Державин
БОГ
О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движенье вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в Трех Лицах Божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Бог.
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, -
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать путей Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает,
В Твоем величье исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну Из бездн
Ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал:
Себя Собою составляя,
Собою из Себя сияя,
Ты свет, откуда Свет истек.
Создавый все единым словом,
В творенье простираясь новом ,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Ты цепь существ в Себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи мipы -
Перед Тобой – как нощь пред днем.
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
мipы умножа миллионом
Стократ других мipoв, – и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой – ничто.
Ничто! – Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! – Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есть и Ты!
Ты есть! – природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть – ия уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал духов Ты небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь мipoв, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен,
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну проходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! – в бессмертие Твое .
Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В бессмертной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1784.
P.S. И как некое дополнение и приложение к предшествующему нашему исследованию привожу державинскую оду-псалом -
ВЛАСТИТЕЛЯМ И СУДИЯМ
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым задать покров;
От сильных защитить бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.
Не внемлют! Видят – и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны
И также смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един Царем земли!
1780 (?).
Post Scriptum о "Памятнике"
"Памятник" написан поэтом в 1795 г., т. е. написан человеком, разменявшим шестой десяток. По тогдашним понятиям – в возрасте почти что преклонном.
Подобно своему горациеву или ломоносовскому прообразу, подобно будущему "Памятнику" Пушкина, державинский "Памятник" – опыт самосознания и самопознания поэта. Но в отличие от иных "Памятников", державинский содержит в себе некий скрытый момент самоиронии.
Присмотримся к четвертой строфе:
/…/ из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возвестить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Провозвестие о Фелице в "забавном русском слоге" – не только и даже не столько полуиронический гимн конкретной Екатерине, но, скорее, – отражение континентально-европейской барочной утопии о просвещенной власти – той самой утопии, которая всякий раз и на свой лад двигала и Фридрихом Великим, и Иосифом II, и нашей Екатериной, и – mutatismutandis – утопистами Французской революции и даже реформаторскими трудами Наполеона. И даже – о ужас! – нашими отечественными последователями якобинцев.
"Беседа" же о Боге – далека от "сердечной простоты". Скорее – захватывающий порыв вдохновения и благоговения.
"Истина царям с улыбкой", – да где же у Псалмопевца улыбка пред царями? Скорее, грозное предупреждение об условности и подсудности земных властей. А уж если и был суровоый разговор с земным начальством, – разве что в оде "Вельможа" (1794 г.)…