Но минута настойчива, и вот - торопят тебя эти настырные и требуют ответа: да или нет? Увы, если захочешь поставить ты стул свой между их "за" и их "против"!
Да не будут в соблазн тебе эти суетливые поборники безусловного тебе, возлюбленному Истины! Никогда еще не держалась она за руку абсолютного.
Сторонись и остерегайся этих навязчивых: только на базаре набрасываются с вопросом - "Да или нет?".
Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго должны ждать они, пока узнают, что упало в глубины их.
Подальше от базара и славы уходит все великое: в стороне от базара и славы жили всегда изобретатели новых ценностей.
Друг мой, беги в свое уединение: я вижу, ты искусан ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый свежий ветер!
Беги в свое уединение! Слишком близко жил ты к маленьким и жалким; беги от их невидимого мщения! Нет в них ничего, кроме мести.
Не поднимай же руки на них! Ибо они бесчисленны, и не твой это жребий - бить мух.
Нет им числа, этим маленьким и жалким: не одному гордому зданию дождевые капли и сорные травы послужили причиной гибели.
Ты - не камень, но уже становишься пустым от множества падающих капель. Трещины и щели появляются на тебе.
Я вижу, устал ты от ядовитых мух и в кровь исцарапан во многих местах, а гордость твоя не хочет даже возмущаться.
Крови желают эти жалкие создания, крови жаждут их бескровные души - вот и жалят они в невинности и простоте душевной.
Но ты глубок, и глубоко страдаешь даже от ничтожных ран; и вот, не успеешь ты излечиться - снова ползет ядовитый червь по руке твоей.
Но ты слишком горд, чтобы взять и прихлопнуть этих лакомок; берегись же, как бы не стало уделом твоим переносить их ядовитую наглость.
И с похвалами жужжат они вокруг тебя: назойливость - вот что такое похвалы их! Быть поближе к коже и крови твоей - этого жаждут они.
Они льстят тебе, словно Богу или дьяволу; они визжат перед тобой, словно перед Богом или дьяволом. Ну что ж, они льстецы, визгуны - и не более.
Бывают они любезны и предупредительны с тобой. Но таково всегда было благоразумие трусов. Да, трусливые умны!
Своей мелкой душой они много думают о тебе: ты всегда вызываешь у них подозрение. Все, о чем много думают, становится подозрительным.
Они наказывают тебя за добродетели твои, а прощают - зато полностью - только ошибки твои.
Ты снисходителен и справедлив, потому и говоришь: "Не виновны они в своем ничтожном существовании". Но их мелкая душа думает: "Вина лежит на всяком великом существовании".
Когда ты снисходителен, они все равно чувствуют твое презрение и возвращают тебе благодеяние твое, уязвляя тайком.
Молчание гордости твоей всегда им не по вкусу: но они ликуют, когда бываешь ты настолько скромным, чтобы стать тщеславным.
То, что узнаем мы в человеке, воспламеняем мы в нем. Остерегайся же маленьких людей!
Перед тобой они чувствуют себя ничтожными, и низость их тлеет и разгорается в невидимую месть.
Разве не замечал ты, как часто они делались безмолвными, когда ты подходил к ним, и как силы покидали их. словно дым от угасающего костра?
Да, друг мой, укором совести являешься ты для ближних своих: ибо недостойны они тебя. Потому они ненавидят тебя и готовы высасывать кровь твою.
Ближние твои всегда останутся для тебя ядовитыми мухами; само величие твое делает их столь ядовитыми и похожими на мух.
Друг мой, беги в свое уединение, туда, где веет суровый свежий ветер. Не твое дело разгонять мух.
Так говорил Заратустра.
О целомудрии
Я люблю лес. Плохо жить в городах: слишком много там страстных людей.
Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем стать предметом вожделений страстной женщины?
Взгляните же на этих мужчин: их глаза говорят, что не ведают они ничего лучшего на земле, чем спать с женщиной.
Грязь на дне души их; увы, если у грязи этой есть еще и дух!
О, если бы вы были совершенны, по крайней мере, так же, как звери! Но зверям присуща невинность.
Разве я призываю умерщвлять свои чувства? Я призываю к невинности чувств.
Разве к целомудрию призываю я вас? Для некоторых целомудрие - добродетель, но для многих - почти что порок.
Они, быть может, и воздерживаются, но пес чувственности завистливо проглядывает из всех их деяний.
До высот их добродетели, вплоть до сферы духа, где царит холод, преследует их это животное, несущее с собой вражду.
И как искусно пес чувственности умеет молить о духе, когда ему отказано в теле!
Вы любите трагедии и все, что терзает сердце? Но я не доверяю вашему псу.
У вас слишком жестокие глаза: слишком похотливо смотрите вы на испытывающих страдания. Не переоделось ли сладострастие ваше, называя себя теперь состраданием?
И еще такую притчу даю я вам: многие, желавшие изгнать своего искусителя, превратились в свиней.
Кому целомудрие в тягость, тому не следует советовать его: чтобы не сделалось оно путем в преисподнюю, превратившись в грязь и похотливость души.
Неужели говорю я что-то грязное? А ведь все это - еще не самое дурное.
Познающий неохотно погружается в воду истины не тогда, когда она грязная, а когда она мелкая.
Поистине, есть целомудренные до глубины души: они снисходительны и смеются охотнее и веселее вас.
Они смеются и над целомудрием и спрашивают: "Что такое целомудрие?
Не безумие ли это? Но это безумие само пришло к нам, а не мы к нему.
С радушием приютили мы этого гостя в нашем сердце: теперь живет он у нас, и пусть остается, сколько захочет!"
Так говорил Заратустра.
О друге
"Наедине с самим собой перестаешь быть один - становится на одного больше, а это уже слишком, - думает отшельник. - Все один да один - это в конце концов образует двоих!"
"Я" и "Меня" слишком неумеренны в беседах: как возможно было бы это вынести, если бы не было друга?
Друг для отшельника - это всегда третий, это пробка, препятствующая разговору двоих погружаться вглубь.
Ах, слишком много бездн существует для отшельника. Вот почему так страстно жаждет он друга и высоты его.
Наша вера в других выдает то, во что мы хотели бы верить в нас самих. Наше страстное желание обрести друга является предателем нашим.
И часто с помощью любви хотят всего лишь перескочить через зависть. И часто нападают и делают себе врага для того, чтобы скрыть собственную уязвимость.
"Будь хотя бы врагом моим!" - говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.
Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести за него войну; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.
Врага должен чтить ты в друге своем. Разве можешь ты подойти вплотную к другу своему, не перейдя к нему?
Пусть будет друг твой самым достойным врагом твоим. Будь же ближайшим к сердцу его, противясь ему.
Ты не хочешь перед другом носить одежды? Ты оказываешь честь ему, показываясь таким, каков ты есть на самом деле? Но за это он посылает тебя к черту!
Кто не скрывает себя, вызывает возмущение: у вас достаточно оснований бояться наготы! Будь вы богами, вы бы стыдились одежд своих!
Не старайся приукрашивать себя для друга: ибо стрелой и стремлением к Сверхчеловеку должен ты быть для него.
Смотрел ли ты на друга, когда спит он, чтобы увидеть, каков он тогда? Что такое лицо друга твоего? Это - твой собственный лик, но отраженный в грубом и несовершенном зеркале.
Видел ли ты друга своего спящим? Не испугался ли ты его вида? О да, человек есть нечто, что должно преодолеть.
Угадывать и уметь молчать должен друг: умерь желание свое видеть все. Пусть сон твой раскроет тебе, что делает друг твой, бодрствуя.
Да будет сострадание твое угадыванием: сперва узнай, хочет ли друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.
Да будет сострадание к другу сокрыто под твердой оболочкой, на ней должен ты стереть зубы свои. Тогда сострадание приобретет утонченность и сладость свою.
Стал ли ты чистым воздухом, уединением, хлебом и лекарством для друга своего? Иной не в силах освободиться от собственных цепей, однако друга своего спасает.
Если ты раб, то не можешь быть другом. Если тиран, - не можешь иметь друзей.
Слишком долго таились в женщине раб и тиран. Поэтому неспособна она к дружбе: ей ведома только любовь.
В любви ее всегда есть несправедливость и слепота ко всему, чего не любит она. Но и в сознательной любви женщины есть и внезапность, и молния, и тьма рядом со светом.
Пока еще не способна женщина на дружбу: женщины - это кошки, или птицы, или, в лучшем случае, коровы.
Пока еще не способна женщина на дружбу: но скажите мне вы, мужчины, кто из вас способен на нее?
О ваша бедность, мужчины, о ваша скудость души! То, что даете вы другу, я даю любому из врагов своих и не становлюсь от этого беднее.
Существует товарищество: пусть будет и дружба!
Так говорил Заратустра.
О тысяче и одной цели
Много стран и народов видел Заратустра: так открыл он добро и зло разных народов. Не нашел он на всей земле большей силы, чем добро и зло.
Ни один народ не смог бы выжить, не производя оценки - что есть добро и что есть зло; чтобы сохраниться, должен он оценивать иначе, нежели сосед его.
Многое, что у одного народа называется добром, у другого слывет позором и поношением: вот что обнаружил я. Многое из того, что здесь именуется злом, там облекалось в пурпур почестей.
Никогда сосед не понимал соседа; всегда удивлялась душа одного безумию и злобе другого.
Скрижаль заповедей добра воздвиг над собой каждый народ. Смотри, это скрижаль преодолений его, это голос его воли к власти.
Похвально у него то, что дается с трудом; добрым зовется тяжелое и неизбежное; а то, что сильно настолько, чтобы освободить от величайшей нужды, - самое редкое и тяжелое - он провозглашает священным.
То, что позволяет ему господствовать, побеждать и блистать на страх и зависть соседу, имеет для него значение высшего, наипервейшего мерила ценностей и смысла всех вещей.
Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, его землю, и небо, и соседа его, ты открыл закон преодолений его и угадал, почему он поднимается по этой лестнице к надежде своей.
"Ты всегда должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить ревнивая душа твоя, кроме друга", - слова эти приводили в трепет душу грека, и шел он своей стезей величия.
"Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелами", - считалось достойным и вместе с тем делом нелегким у народа, от которого происходит имя мое - имя, которое ношу я с достоинством и честью, хотя и нелегко это мне.
"Чтить отца и мать и вплоть до сокровенных глубин души предаться воле их" - такова скрижаль преодолений другого народа, воздвигшего ее над собой и ставшего могущественным и вечным силой ее.
"Хранить верность и во имя ее жертвовать кровью и честью своей даже в злых и опасных делах", - так, поучаясь, преодолевал себя другой народ, и, преодолевая, великие надежды понес он в себе.
Поистине, сами себе заповедали люди все добро свое и зло. Поистине, не заимствовали они и не нашли его, и не упало оно к ним, словно глас с неба.
Изначально человек придал ценность вещам, чтобы этим сохранить себя; он дал вещам смысл, человеческий смысл. Потому и назвал он себя человеком, что стал оценивать.
Оценивать - значит создавать. Слышите вы, созидающие! Именно оценка придает ценность и драгоценность всем оцененным вещам.
Лишь через оценку появляется ценность: и без оценивания был бы пуст орех бытия. Слышите вы, созидающие!
Перемена ценностей - это перемена созидающих. Всегда будет разрушителем тот, кто становится творцом.
Некогда творцами были целые народы, и только потом - отдельные личности: поистине, отдельная личность - это самое юное из всего созданного.
Скрижали заповедей добра воздвигли над собой народы. Любовь, стремящаяся повелевать, и любовь, жаждущая повиноваться, сообща создали эти скрижали.
Стремление к стаду древнее, чем притяжение собственного "Я": и покуда добрая совесть означает волю стада, лишь дурная совесть скажет: "Я".
Поистине, лукавое и бессердечное "Я", ищущее своей выгоды в выгоде большинства, - не начало стада, а гибель его.
Любящие и созидающие - вот кто всегда был творцом добра и зла. Огонь любви и гнева пылает на именах всех добродетелей.
Много стран и народов повидал Заратустра, но не нашел он на всей земле силы большей, чем творения любящих: "Добро" и "Зло" суть их имена.
Поистине, чудовищны сила и власть этой похвалы и этого порицания. Скажите мне, братья мои, кто преодолеет их? Кто набросит оковы на тысячеглавого зверя?
Тысяча целей существовала до сих пор, ибо была тысяча народов. Теперь же недостает только оков для тысячеглавого зверя, недостает единой цели. У человечества нет еще цели.
Но скажите мне, братья мои: если до сих пор еще нет у человечества цели, то есть ли оно само или еще нет его?
Так говорил Заратустра.
О любви к ближнему
Вы жметесь к ближнему и говорите при этом красивые слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему - это всего лишь дурная любовь к самим себе.
Вы убегаете к ближнему от самих себя и хотели бы сделать из этого добродетель: но я насквозь вижу ваше "бескорыстие".
"Ты" старше, чем "Я"; "Ты" объявлено священным, но пока еще не признано таковым "Я": и вот - человек жмется к ближнему.
Разве призываю я вас любить ближнего? Скорее я посоветую вам бежать от ближних и любить дальних!
Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше любви к человеку - любовь к делам и призрачным видениям.
Этот призрак, парящий над тобой, брат мой, прекраснее тебя; почему бы тебе не отдать ему плоть и кровь свою? Но ты страшишься и бежишь к ближнему.
Вы не выносите себя и недостаточно себя любите: и вот вы хотите соблазнить ближнего своего на любовь к вам и позолотить себя его заблуждением.
Я хотел бы, чтобы все эти ближние и соседи их стали для вас невыносимы; и тогда из самих себя вам придется создать друга с переполненным сердцем.
Вы приглашаете свидетеля, когда хотите похвалить себя; и когда вы убедили его думать о вас хорошо, тогда и сами начинаете хорошо думать о себе.
Лжет не только тот, кто говорит вопреки знанию своему, но прежде всего тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так общаетесь вы между собой, вводя в заблуждение на свой счет соседей своих.
Так говорит глупец: "Общение с людьми портит характер, особенно когда нет его".
Один идет к ближнему, потому что ищет себя, а другой - потому что хочет себя потерять. Ваша дурная любовь к себе превращает ваше одиночество в тюрьму.
Дальние расплачиваются за вашу любовь к ближнему; и всякий раз, когда вы соберетесь впятером, должен умереть шестой.
Я не люблю ваших праздников: слишком много лицедеев встречаю я там, и даже зрители часто кривляются, словно актеры.
Не о ближнем учу я вас, но о друге. Да будет друг для вас праздником земли и предчувствием Сверхчеловека.
Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкой, если хочешь, чтобы тебя любили всем сердцем.
Я учу вас о друге, о вместилище добра, в котором мир предстает совершенным и завершенным; я учу вас о созидающем друге, который всегда готов одарить таким миром.
И как мир этот развертывается для него, так, свертываясь, снова он возвращается к нему, подобно становлению добра через зло, подобно становлению цели из случая.
Да будет для тебя грядущее и отдаленное причиной твоего нынешнего: в друге люби Сверхчеловека, как причину свою.
Братья мои, любить дальнего, а не ближнего призываю я вас.
Так говорил Заратустра.
О пути созидающего
Брат мой, ты хочешь уединения? Хочешь искать пути к самому себе? Помедли немного и выслушай меня.
"Кто ищет, легко может потерять себя. Всякое уединение есть грех", - так говорит стадо. А ты долго принадлежал стаду.
И голос его еще долго будет звучать в тебе. И если ты скажешь: "У меня уже не одна совесть с вами", - это будет жалобой и болью.
Видишь, сама эта боль рождена в тебе общей совестью стада: последний отблеск этой совести вспыхивает еще на скорби твоей.
Но ты хочешь идти путем скорби, потому что это путь к самому себе? Тогда покажи, что имеешь на это и право, и силу!
Воплощаешь ли ты в себе это новое право и новую силу? Первое движение? Само собою катящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды вращаться вокруг тебя?
О, как много тех, для кого высота - предмет вожделения! И тех, у кого вызывает она судороги честолюбия! Покажи, что ты не из этих сладострастников и честолюбцев!
О, как много великих идей, чье действие, подобно кузнечным мехам: от них человек надувается и становится еще более пустым.
Ты называешь себя свободным? Я хочу слышать господствующую мысль твою, а не то, что ты избежал ярма.
Из тех ли ты, кто имел право сбросить его? Есть и такие, что лишились последней ценности своей, отбросив покорность.
Ты называешь себя свободным от чего-то? Какое мне дело до этого! Но взор твой должен поведать мне: ради чего ты свободен?
Можешь ли ты создать себе сам добро и зло? И утвердить над собой волю свою как закон? И быть самому себе - мстителем и судьей закона своего?
Страшно быть наедине с таким судьей и мстителем. Так брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества.
Сегодня ты страдаешь еще от людского множества, ты, одинокий; пока еще с тобой все твое мужество и все твои надежды.
Но однажды устанешь ты от одиночества, и согнется гордость твоя, и заскрежещет зубами мужество твое, и ты воскликнешь: "Я одинок!".
Наступит время, и не увидишь ты больше высоты своей, а все твое низменное будет близко; возвышенное твое станет пугать тебя, словно призрак, и ты воскликнешь тогда: "Все - ложь!".