Идея, что исследовательская мысль способна выявить, уловить или определить то, что находится в пространстве, исходя из представлений о пространстве и общих понятий (сообщение, код, читабельность и т. п.), – иллюзия. Иллюзия, сводящая материю и пространство к репрезентации, носит общеизвестные названия: спиритуализм, идеализм. Не является ли эта иллюзия общей для всех, кто выносит за скобки политическую власть, а значит, государственное пространство, и видит только вещи? Перечень, классификация, декодирование – все эти приемы не выходят за рамки описания. Но любой эмпиризм, тонкий или грубый, основанный на логике или на фактах, предполагает некое понятие пространства, а это понятие отвергает эмпиризм; оно противостоит как ограниченным перечислениям (в том числе короткому списку кодов), так и неопределенности бесконечного анализа. Декодировать пространство? Да, чтобы перейти от пространств репрезентации к репрезентациям пространства и показать соответствие, аналогию, определенную цельность пространственной практики и теории пространства. Декодирование как прием тем более ограниченно, что немедленно обнаруживает множественность пространств, каждое из которых можно декодировать множественным образом.
Приняв за исходную точку пространство-материю, мы получаем множество парадигматических оппозиций: изобилие и пустынность, благоприятное и враждебное и т. д. Поверх этого первого слоя пространства набрасывается первая сеть, результат земледельческой и пастушеской деятельности: места происхождения и их метки, расстановка знаков и вех с их изначально двоякой обусловленностью (направление и ориентация, симметрия и асимметрия). Абсолютное пространство, пространство религии, вводит в высшей степени релевантные оппозиции между устной и письменной речью, между предписанием и запретом, доступным и недоступным, полным и пустым. Иногда взятое из природы пространство и получает завершенность и насыщенность, заполняясь живыми существами и символами; иногда выделенное в природе пространство оставляют пустым: пустота символизирует некую трансценденцию и ее отсутствие-присутствие. Парадигма усложняется: внутреннее – внешнее, открытое – закрытое, подвижное – неподвижное. В историческом пространстве диверсификация локусов, их противопоставление и маркировка становятся все более выраженными. Крепостные стены города создают грубую материальную преграду куда лучше, чем формальные оппозиции "кривая/прямая", "открытый/закрытый". Эта преграда имеет не одно значение и предполагает нечто большее, чем значения, поскольку укрепленный город наделен административным господством над сельской местностью, он защищает ее и эксплуатирует – зачастую и то и другое вместе.
Разнообразные локусы иногда противопоставлены, а иногда схожи или дополняют друг друга. Мы получаем классификацию (решетку) по топосам (изотопии, гетеротопии, утопии, то есть локусы аналогичные, локусы контрастные, локус того, чего нет или больше нет, абсолютного, божественного, возможного), а также, и это главное, в высшей степени релевантную оппозицию пространств подчиненных и пространств освоенных.
II. 15
Прежде чем обратиться к последним определениям, нужно выявить связь между осадочными отложениями (между диахронией и синхронией). Ни одно пространство не исчезает полностью, не уничтожается бесследно. Даже в Трое, Сузах или Лептис-Магне сохраняется напластование пространств, занятых сменявшими друг друга городами. Если бы дело обстояло иначе, не было бы никакого "взаимопроникновения" (пространств, ритмов, оппозиций). Однако каждый последующий слой использует и переделывает предыдущий. Условия существования каждого периода, каждого наслоения, выходят за пределы их самих. Эффект метафоризации? Да, но при этом включающий в себя и эффект метонимизации, ибо напластование пространств представляет собой тем не менее единое множество (целое). Эти понятия позволяют только изложить процесс, но не объяснить его. Используя эти термины, можно описать, каким образом пространству природы (а значит, физическому и физиологическому) удается не исчезнуть в пространстве религиозно-политическом, а тому – в пространстве историческом, а им обоим – в пространстве практическом, чувственном, населенном телами и предметами, органами чувств и продуктами (предметностью). Описываются метаморфозы, переносы, подстановки; природный объект (вот этот бугорок, это дерево, этот холм) продолжает восприниматься в своем природном контексте, тогда как социальное пространство в окрестностях населяется предметами и видится также через призму "предметности", общей для природных объектов и продуктов.
Господствующее и подчиненное: природное пространство, преобразованное (опосредованное) определенной техникой и практикой. В современную эпоху такие случаи и примеры бросаются в глаза, прочитываются как таковые: бетонная дамба, шоссе. Господство, если можно так выразиться, становится абсолютно господствующим. Благодаря технологиям. Мы довели до совершенства "господствующее", которое восходит к глубинам истории и исторического времени, ибо начинается с появлением политической власти как таковой. Военная архитектура, укрепления и валы, работы по строительству плотин и ирригации дают множество прекрасных примеров подчиненного пространства. Господствующее пространство – скорее изделие, чем произведение, и еще не "продукт" в узком, современном, промышленном смысле – есть результат замыслов господина. На первый взгляд все очень просто. Однако это понятие требует пояснений. Чтобы подчинить пространство себе, техника вводит в предшествующее пространство определенную форму, чаще всего форму прямых линий и прямоугольника (создает сетку, разбивает на квадраты). Автострада грубо вторгается в пейзаж и местность: она режет пространство, как большой нож. Подчиненное пространство, как правило, замкнуто, бесплодно, опустошено. Его понятие обретает смысл лишь в противопоставлении другому, неразрывно связанному с ним понятию – присвоению.
У Маркса присвоение (апроприация) четко противостоит собственности, но само понятие далеко не во всем прояснено. Оно почти сливается со "свойством" в антропологии и философии; кроме того, Маркс ищет "свойство человека": для него это не смех, не игра, не осознание смерти и не жилище; это – (общественный) труд в его неразрывной связи с языком. Более того, Маркс не различает господство и апроприацию. С его точки зрения, труд и техника, господствуя над материальной природой, уже самим этим фактом присваивают ее для нужд (социального) человека и преобразуют для этой цели. Природа из неблагодарной матери, из врага превращается в "имущество".
Прояснить это понятие позволяет только критическое изучение пространства. Если природное пространство изменяется, чтобы служить потребностям и возможностям данной группы, то можно сказать, что группа его присваивает. Обладание (собственность) было лишь одним из условий и чаще всего отклонением в рамках этой "присвоительной" деятельности, достигающей вершины в произведении искусства. Присвоенное пространство сближается с произведением искусства, но не является его симулякром. Обычно имеется в виду какая-либо постройка, памятник или здание. Но не всегда – "присвоенными" можно назвать и ландшафт, и площадь, и улицу. Таких пространств множество, хотя не всегда легко сказать, в чем и как, кем и для кого они были присвоены.
Все сельские дома и деревни говорят, рассказывают – как будто шепотом, немного сбивчиво – о жизни тех, кто их построил и в них жил. Они несут на себе их печать. Дом в Нормандии или Провансе не менее выразителен, чем иглу, хижина, японский домик. Жилое пространство включает в себя пространство группы (семьи, часто многочисленной) и пространство сообщества (разбитого на касты или классы, которые стремятся его взорвать его изнутри). Частное, приватное пространство отличается от пространства публичного, но не отделено от него. В лучшем случае внешнее пространство, пространство сообщества, является подчиненным, а пространство внутреннее, пространство семейной жизни – присвоенным. Это наглядный пример еще непосредственной, но конкретно близкой к произведению искусства пространственной практики. Чем и объясняется очарование и восхищение, какое до сих пор пробуждают в душах эти жилища. Присвоение происходит не силами одной неподвижной группы: семьи, деревни, города. В него включается время; присвоение нельзя понять в отрыве от смены эпох и жизненных ритмов.
Подчинение и присвоение могут идти рука об руку. Так и должно быть; но история (история накопления) является также и историей их разделения, их противопоставления. Господствующее берет верх. Вначале было присвоение без господства: шалаш, иглу, деревенский дом и т. д. Господство усиливается по мере возрастания роли армий, военных действий, государства и политической власти. Оппозиция "подчиненное/присвоенное" не ограничена рамками дискурса; это не просто одна из значимых оппозиций. Она порождает противоречие, конфликтный процесс, который развивается вплоть до удручающей победы одного из ее членов, господства, и вплоть до сведения на нет второго члена – присвоения. Но этот второй член не может исчезнуть. Наоборот: и практика и теория провозглашают его важность, требуют его восстановить.
То же можно сказать о теле, о сексуальности. Подавленное гнетущими силами, в том числе грубой техникой и предельной визуализацией, тело распадается на части, утрачивает власть над собой – оно уже не присвоено, не принадлежит себе. В прошлом, в эпоху Античности и позже, существовали культуры и техники присвоения тела. Спорт и гимнастика – всего лишь пародии, подражания подобной "культуре тела"; в еще большей мере это относится к "загару", пассивному выставлению плоти на солнце. Заново присвоить и тело, и пространство в их взаимосвязи – такова составная часть любого современного проекта, как утопического, так и реалистического, если он выходит за рамки самой обыкновенной пошлости.
Что касается секса и сексуальности, то это более сложный случай. Существовало ли вообще когда-либо присвоение пола, если не считать мимолетного стечения обстоятельств, и то для ограниченного числа людей (как, например, в арабской цивилизации Андалузии)? Присвоение пола требует разграничить репродуктивную функцию и наслаждение, а это весьма тонкое разграничение; его, по непонятным пока причинам, проводят с большой опаской и с трудом, несмотря на весьма интенсивные научные исследования (контрацептивы). "Функцию" биологическую и "функцию" человеческую, которую уже нельзя определять как чистую функцию, судя по всему, крайне сложно разграничить так, чтобы, отменив первую, не подорвать и вторую; как и почему так происходит, не вполне понятно. Складывается впечатление, что сама "природа" не всегда может отделить сладострастие от боли; человеческая способность к анализу стремится добиться одного без другой, рискуя смешать их и растворить в нейтральном. Или же ограничивая наслаждение заранее прогнозируемыми состояниями, которые достигаются с помощью кодифицированных приемов: наркотиков, эротики, чтения-письма и текстов и т. д.
Пространства наслаждения, то есть пространства по-настоящему присвоенного, пока не существует. Некоторые примеры в прошлом оставляют место надежде, но результат не соответствует желаниям.
Присвоение нельзя смешивать с близкой, но отличной от него практикой: использованием не по назначению. Существующее пространство со своей конечной целью (своим смыслом существования, обусловливающим его формы, функции, структуры) может оставаться незанятым и впоследствии быть присвоенным ради того, чтобы использоваться в иных целях. Совсем свежий и знаменитый пример такого использования – пространство Ле-Аль, центрального парижского рынка. На протяжении краткого периода (1969–1971) Ле-Аль, городской центр, предназначенный для закупок продовольствия, был превращен в место встреч и празднеств, игровой центр для парижской молодежи.
Использование пространств не по назначению, их вторичное присвоение обладают глубоким смыслом и могут служить уроком при производстве новых пространств. Не исключено, что в трудный период развития определенного (капиталистического) способа производства, находящегося под угрозой и ориентированного на продление своих полномочий (воспроизведение средств производства), использование не по назначению приобрело даже больший масштаб, чем попытки творчества (производства). Так, любые сообщества обустраиваются в морфологически более ранних пространствах, не предназначенных для жизни сообща. Вполне возможно, что эта морфологическая неприспособленность пространства играет свою роль в неудачах большинства попыток создать сообщество.
С теоретической точки зрения противопоставлять производство использованию не по назначению бессмысленно. Цель и смысл теоретической мысли – производство, а не новое использование; последнее само по себе есть лишь реапроприация, а не творчество. Оно лишь на время кладет конец господству неравенства.
III. Архитектоника пространства
III. 1
Классическая (метафизическая) философская мысль, устанавливая в онтологии умозрительным повелением предельную точку формальной абстракции, помещает туда в качестве содержания пространство "в себе". Спиноза уже в самом начале "Этики" рассматривает абсолютное пространство как атрибут либо модус существования абсолютного существа, Бога. Но пространство "в себе" определяется как бесконечное и не имеет очертаний, ибо не имеет содержания. Оно не обладает точно определимой формой, в нем нет ни ориентации, ни направления. Оно непознаваемо? Нет, оно неразличимо (по Лейбницу).
В полемике Лейбница со Спинозой и Декартом и в полемике Ньютона и Канта с Лейбницем современные математики признают правоту Лейбница. Большинство философов задают абсолютное пространство разом, со всем, что в нем якобы содержится: фигурами, отношениями и пропорциями, числами. Лейбниц возражает, что пространство "в себе" и как таковое не есть ни "ничто", ни "нечто", и тем более не вся совокупность вещей или форма этой совокупности: это неразличимое. Чтобы различить в нем "нечто", в него следует ввести оси координат и точку отсчета, правое и левое, то есть направление осей, ориентацию. Быть может, Лейбниц принимает "субъективистский" тезис, согласно которому наблюдатель и мера создают реальность? Напротив: Лейбниц хочет сказать, что нужно занять пространство. Что занимает пространство? Тело. Не тело вообще, телесность, а данное конкретное тело, которое обозначает направление жестом, вращение – поворотом, которое размечает пространство и задает его ориентацию. Согласно Лейбницу, пространство абсолютно относительно, то есть обладает совершенной абстрактностью, которая в математической мысли делает его первозданностью (легко превращающейся в трансцендентность), и конкретным характером (именно в нем тела существуют и являют свое материальное существование). Каким образом тело "занимает" пространство? Метафора "занимать" заимствована из пространства бытового, то есть уже специфицированного, уже "занятого". Связь между понятиями "свободное пространство" и "занятие пространства" далеко не очевидна и не проста. Метафора не может заменить рефлексию. Занять пространство? Мы знаем, что нет пространства предсуществующего, пустого, обладающего только формальными признаками. Критика абсолютного пространства и его отрицание тождественны отказу от определенной репрезентации: репрезентации содержащего, которое наполняется содержимым – материей, телом. В рамках этой репрезентации (формальное) содержащее и (материальное) содержание безразличны друг другу, а значит, между ними нельзя уловить различие. Любая вещь может попасть в любое "множество" локусов содержащего. Любой участок содержащего может принять в себя все что угодно. Безразличие оборачивается разделением, содержание и содержащее оказываются внеположны друг другу. Пустое содержащее вбирает в себя некоторое собрание отдельных, разрозненных предметов; тем самым разделение распространяется и на части содержания; фрагментация подменяет собой мысль, а мысль как рефлексия сходит на нет и, в пределе, растворяется в эмпирическом действии – подсчете того или сего. "Логика разделения", складываясь как таковая, вводит и обосновывает стратегию разделения.