Для абстрактного пространства характерно не только исчезновение деревьев, удаленность от природы; и не только огромные государственные и военные пустоты, площади-перекрестки или торговые центры, к которым стекаются товары, деньги, автомобили. Его нельзя определить исходя из восприятия. Его абстрактность далеко не проста: она не прозрачна и не сводится ни к единой логике, ни к единой стратегии. Эта абстрактность, не совпадающая ни с абстрактностью знака, ни с абстрактностью понятия, функционирует негативно. В таком пространстве заложено отрицание всего, что ему предшествует и служит ему опорой, – исторического, религиозно-политического. Оно также негативно функционирует по отношению к тому, что в нем зарождается и прорастает, к дифференциальному пространству-времени. В нем нет ничего от "субъекта", и тем не менее оно действует как "субъект": несет в себе и поддерживает одни социальные отношения, растворяет другие, противится третьим. Абстрактное пространство функционирует позитивно по отношению к своим импликациям – технике, прикладным наукам, знанию, связанному с властью. Более того, оно служит также местом, средой и орудием этой "позитивности". Как такое возможно? Быть может, оно определяется овеществляющим отчуждением: товарная среда сама становится товаром, который продается оптом и в розницу? Не исключено, однако его "негативностью" нельзя пренебрегать, а абстрактное не сводится к "абсолютной вещи". Очевидно, что это абстрактное пространство имеет в высшей степени сложный статус. Поглощая, вбирая в себя прежние "субъекты", деревню и город, оно подменяет собой эти "субъекты". Оно складывается как пространство власти, что в данном случае (возможно) влечет за собой его собственный распад из-за рождающихся внутри него конфликтов (противоречий). Таким образом, имеет место внешний псевдосубъект, безличное, абстрактное "оно", современное социальное пространство – и скрытый в нем, замаскированный его иллюзорной прозрачностью, истинный "субъект", государственная (политическая) власть. В этом пространстве и о нем нет ничего несказанного: все говорится и пишется. Тогда как сказать почти нечего, а переживать тем более. Переживание уничтожается. Над ним берет верх осмысление. История переживается как ностальгия, а природа – как сожаление, горизонт, оставшийся за спиной. Поэтому все эмоциональное, чувственное остается по эту сторону данного пространства, не пропитывая собой символику, и получает название, обозначающее субъекта и его отрицание абсурдной рациональностью пространства: бессознательное.
В связи с этим абстрактным, прикладным (а значит, поддающимся манипуляциям со стороны всякого рода "властей", их места и среды) пространством встает один вопрос, значение которого станет понятно позже. Он касается молчания пользователей. Почему они терпят манипуляции, наносящие ущерб их пространствам, их повседневной жизни, почему не бунтуют? Почему протесты ограничены "просвещенными группами", то есть элитой, которую, как правило, эти манипуляции обходят стороной? Элитарная среда, находящаяся на обочине среды политической, шумит – занимается говорильней, – но без особого результата. Почему так называемые "левые" политические партии остаются в стороне от протестов? Почему самые дальновидные политики дорого платят за свою прозорливость? Неужели бюрократия набрала такой вес, что ни одна политическая сила не может ей сопротивляться? У этого поразительного явления мирового масштаба есть множество причин и резонов. Как бы могло сохраняться столь странное равнодушие, если бы внимание и интересы "пользователей" не были отвлечены на другое? если бы на их требования и предложения не выдвигались железные оправдания? если бы эти важнейшие цели не подменялись предметами, вещами? Видимо, социальное пространство подменяется отдельным участком этого пространства, ошибочно считающегося главным, – участок письма, образности, носителями которых выступают тексты (журналистика, литература), на которые делают упор средства массовой информации; короче говоря, абстракция, наделенная ужасающей властью сводить "переживание" на нет.
Быть может, абстрактное пространство, находящее опору в некритическом (позитивном) знании, подкрепление – в ужасающей способности к насилию и поддержку со стороны бюрократии, которая завладевает результатами восходящего капитализма и обращает их в свою пользу, будет длиться вечно? Если бы дело обстояло так, его бы следовало считать местом и средой последнего падения, конечной стабильностью, которую предвидел Гегель, результатом социальной энтропии. Средством от этой падения были бы только конвульсии Ацефала (Жорж Батай). Последним прибежищем неуничтожимого жизненного начала стал бы пустырь.
Если смотреть на дело менее пессимистично, можно показать, что в абстрактном пространстве присутствуют свои особые противоречия; эти противоречия пространства частично восходят к старым противоречиям, доставшимся от исторического времени, но в измененном виде: некоторые из них усиливаются, другие слабеют. Среди этих старых противоречий рождаются новые, которые в ряде случаев ведут абстрактное пространство к концу. При воспроизводстве социальных производственных отношений внутри этого пространства происходит двоякий процесс: распад старых отношений и зарождение новых. Тем самым абстрактное пространство, несмотря на свой негативный характер (а вернее, благодаря своему негативному характеру), порождает новое пространство, которое будет называться пространством дифференциальным. Почему? Потому что абстрактное пространство тяготеет к однородности, уничтожает существующие различия (особенности), а новое пространство может родиться (быть произведенным), лишь подчеркивая различия. Оно соединит то, что разъединяет пространство абстрактное: функции, составные элементы и моменты социальной практики. Оно положит конец локализациям, дробящим единство тела (индивидуального и социального), тела потребностей, тела познания. Напротив, в нем будет различаться то, что абстрактное пространство стремится смешать, в частности социальное воспроизводство и половое размножение, наслаждение и биологическое плодородие, отношения социальные и отношения семейные (тогда как различать, дифференцировать их становится все более насущной необходимостью, а пространство наслаждения, если оно производится, не будет иметь ничего общего с функциональными пространствами, особенно с пространствами полового размножения: семейными ячейками, расположенными в поставленных одна на другой коробках, "современными" зданиями, небоскребами, "городскими ансамблями" и пр.).
I. 19
То факт, что каждое общество производит собственное пространство, имеет еще несколько следствий. "Социальное бытие", которое считает и утверждает себя "реальным", но не производит своего пространства, останется весьма специфическим образованием, своего рода абстракцией; ему не выйти за пределы идеологии и даже "культуры". Оно уйдет в фольклор и рано или поздно погибнет, утратив и идентичность, и наименование, и остатки реальности. Тем самым намечается критерий, позволяющий отделять идеологию от практики, а также от науки (отличать переживание от восприятия и осмысления, со всеми их связями, оппозициями и диспозициями, освещениями и затемнениями).
Средневековое общество (феодальный способ производства с его вариантами и местными особенностями), безусловно, создало свое пространство. Оно возникло на уже сложившемся пространстве и сохранило его как основание и опору символики; аналогичным образом оно и сохранялось. Вехами его служили замки, монастыри, соборы – они привязывали его к ландшафту, измененному деятельностью крестьянских общин и дорожной сетью. Таково было пространство take off, начала накопления в Западной Европе; исходной точкой и колыбелью этого накопления служили города.
Капитализм и неокапитализм произвели абстрактное пространство, включающее "товарный мир", его "логику" и стратегии в мировом масштабе, а также власть денег и власть политического государства. Это абстрактное пространство опирается на широчайшие сети банков, деловых центров, крупных производственных единиц, а также на пространство автомобильных дорог, аэропортов, информационных сетей. Город, колыбель накопления, средоточие богатства, исторический субъект, центр исторического пространства, в этом пространстве распался.
Произвел ли какое-то пространство "социализм" (тот, который сегодня ошибочно называют этим словом; на самом деле "коммунистического общества" не существует, его концепт меркнет, а понятие "коммунизм" служит главным образом для поддержания двух взаимосвязанных мифов – мифа об антикоммунизме и мифа о коммунистической революции, свершившейся там-то и там-то) – то есть государственный социализм?
Вопрос не праздный. Революция, не производящая нового пространства, не идет до конца; она терпит крах; она меняет не жизнь, а лишь идеологические надстройки, институции, политические аппараты. Революционное преобразование поверяется своей способностью творить в повседневной жизни, в языке, в пространстве – не обязательно одновременно и в равной степени.
Тем не менее не стоит отвечать на этот вопрос поспешно. Он заслуживает долгого, терпеливого размышления. Вполне возможно, что революционный период, то есть период резких перемен, создает условия для нового пространства, а реализация его требует достаточно длительного времени: периода покоя. Поразительное творческое брожение в Советской России между 1920 и 1930 годами потерпело в архитектуре и урбанизме даже больший крах, чем в других сферах; за тучными годами последовали годы бесплодные. Что означает эта неудача, это бесплодие? Где сегодня архитектурная продукция, которую можно было бы назвать "социалистической" или просто новой по сравнению с продукцией капиталистической, где соответствующий урбанизм? В Восточном Берлине на бывшей Аллее Сталина, переименованной в Аллею Карла Маркса? На Кубе? В Москве? В Пекине? Где столкновение между "реальным" обществом, по праву или нет именуемым социалистическим, и замыслом нового общества по К. Марксу и Ф. Энгельсу? Как понять и усвоить мировое пространство "социалистического" общества? Короче, где испытание пространством, то есть пространственной практикой обществ, которые относят себя к "социалистическому" способу производства? И еще точнее: какова связь между цельным пространством, определяемым "социалистическими" производственными отношениями, и мировым рынком, который вышел из капиталистического способа производства, тяготеющего над всей планетой и обусловливающего разделение труда в мировом масштабе, а значит, распределение пространства, производительных сил в этом пространстве, источников и потоков богатств?
На все эти многочисленные вопросы сегодня трудно ответить из-за недостатка информации, недостатка знаний. И все же: можно ли говорить о социализме, если ничего не придумано в архитектуре, если не создано особое пространство, – и не стоит ли говорить о несостоявшемся переходе?
Предвосхищая дальнейшее изложение, можно уже сейчас сказать, что перед "социализмом" открываются два пути, два направления. В рамках одной тенденции упор делается на ускоренный рост любой ценой, по разным причинам (состязательность, престиж, власть). Государственный социализм довольствуется улучшенной версией капиталистических процессов роста; он делает ставку на опорные пункты: крупные предприятия, большие города (огромные производственные единицы и одновременно центры политической власти). Последствия этого процесса, а именно усиление неравенства в развитии, отсталость регионов и целых слоев населения, считаются в этой перспективе не заслуживающими внимания. В другой перспективе стратегия нацелена прежде всего на малые и средние предприятия и города соответствующих размеров; она стремится вовлечь в развитие территорию и народ в целом, не разделяя развитие и рост. Неизбежная урбанизация общества не может осуществляться в ущерб целым секторам, усиливая неравномерность в росте и развитии; она должна преодолеть оппозицию города и деревни, а не размывать одно в другом в неразличимой магме.
Классовая борьба? Она влияет на производство пространства, производство, где субъектами действия являются классы, части и группы классов. Сегодня классовая борьба более, чем когда-либо, считывается в пространстве. Собственно, только она не позволяет абстрактному пространству распространиться на всю планету, в буквальном смысле стирая все различия; только она обладает способностью к дифференциации, способностью производить различия, которые не являются имманентно присущими экономическому росту, рассматриваемому как стратегия, "логика" и "система" (где различия стимулируются или допускаются). Формы этой борьбы куда более разнообразны, чем ранее. К ним, безусловно, принадлежат и политические выступления меньшинств.
В первой половине ХХ века аграрные реформы и крестьянские революции придали новый облик поверхности планеты; по большей части эти изменения пошли на пользу абстрактному пространству: прежнее пространство, пространство исторических народов и городов, было отшлифовано (и автоматизировано). Впоследствии эту деятельность продолжили городские герильи и вмешательство "масс" даже в городах, особенно в Латинской Америке. В мае 1968 года во Франции, когда студенты, а затем и рабочий класс заняли свое пространство и взяли на себя ответственность за него, в этом движении обозначились новые черты. Задержка (безусловно, временная) этой реапроприации пространства у многих вызывает разочарование. Изменить существующее пространство якобы способны только бульдозер и коктейль Молотова. Разрушить до основанья, а затем восстановить? Да, но что именно? Создать заново те же продукты в рамках тех же способов производства? Разрушить заодно и эти способы? Подобный подход преуменьшает противоречия существующего общества и пространства; он бездоказательно допускает, что "система" закрыта; осыпая эту систему бранью, он подпадает под ее притяжение и опрометчиво прославляет ее могущество. Подобная шизофреническая "левизна" несет в себе собственные "бессознательные" противоречия. Призыв к абсолютной стихийности как в разрушении, так и в созидании предполагает также и разрушение мысли, науки, способности к изобретательству – под тем предлогом, что они не позволяют немедленно совершить тотальную и абсолютную революцию, дать определение которой, впрочем, никто не может.
Однако следует признать, что в борьбе за пространство и в пространстве инициатива по-прежнему принадлежит буржуазии. Отсюда и ответ на поставленный выше вопрос: о пассивности, молчании "пользователей".
Абстрактное пространство функционирует в высшей степени сложно. Точно так же, как диалог, это пространство предполагает молчаливое соглашение, пакт о ненападении, почти договор о неприменении силы. Иначе говоря, о взаимности, о совместном пользовании. Подразумевается, что ни один прохожий на улице не нападет на встречных; агрессор, преступающий этот закон, совершает преступление. Подобное пространство предполагает "пространственное устройство", согласующееся с речевым устройством, хотя и отличное от него; оно делает значимыми для людей определенные отношения в определенных местах (магазинах и лавках, кафе, кинотеатрах и пр.) и, как следствие, порождает коннотативные высказывания об этих местах, следствием которых является некий "консенсус", соглашение – предполагается, что в этих местах избегают неприятностей, что туда идут спокойно, там чувствуют себя хорошо и т. д. Что же касается высказываний денотативных, то есть описательных, то они приобретают почти юридический вид и также влекут за собой консенсус: нельзя драться, чтобы занять одно и то же место; следует оставлять свободное пространство, по возможности соблюдая проксемику, почтительное расстояние. Отсюда, в свою очередь, вытекает логика и стратегия собственности в пространстве: "все твое, место и вещи, не является моим". И тем не менее существуют общественные места, места совместного пользования, владение и потребление которых не может быть всецело частным, – такие, как кафе, площади и памятники. Кратко описанный здесь пространственный консенсус есть часть цивилизации – точно так же, как запрет некоторых грубых и оскорбительных действий (по отношению к детям, женщинам, старикам и даже населению в целом). Тем самым классовой борьбе, как и другим видам насилия, противопоставляется иная цель – не-завладение.
Любое пространство существовало до появления актора – субъекта, одновременно индивидуального и коллективного, ибо он всегда является членом некоей группы или класса, которые пытаются присвоить себе это пространство. Это заранее существующее пространство обусловливает присутствие, деятельность, дискурс данного "субъекта", его компетенцию и перформацию; и тем не менее присутствие, деятельность, дискурс "субъекта", предполагая это существование, одновременно его отрицают – "субъект" испытывает его как препятствие, как сопротивляющуюся предметность, иногда неумолимо жестокую, вроде бетонных стен, которые почти невозможно хоть сколько-нибудь изменить и с которыми к тому же, согласно драконовским правилам, запрещено обращаться так, чтобы их изменить. Таким образом, текстура пространства не только вызывает не имеющие к ней отношения и неуместные социальные действия, но и рождает обусловленную ею самой пространственную практику, некий коллективный и индивидуальный способ ее использования. А значит, порождает последовательность действий, которые не сводятся только к практике означивания, хоть и включают ее. В процессе этих действий жизнь и смерть не только становятся предметом мысли, подражания, высказывания – но и свершаются. Время внутри пространства потребляет, пожирает живое существо: это жертва, наслаждение или страдание. Но абстрактное пространство, пространство буржуазии и капитализма, связано с обменом (имуществом и товарами, словами, текстами, речами и пр.) и потому в большей мере, чем любое другое, предполагает консенсус. Надо ли добавлять, что насилие в этом пространстве не всегда остается латентным и скрытым? В этом одно из его противоречий: противоречие между внешней безопасностью и насилием, которое постоянно грозит прорваться, а иногда и прорывается то там, то здесь.