Другой отставник, бывший майор, "таксовал" на своей "Волге". Родился и вырос в деревне, откуда в 17 лет ушёл в военное училище. Служил в Афганистане, затем в Германии. Этот Иван – низенький крепыш, очень спокойный, основательный, рассудительный и какой-то очень надёжный, никогда не унывал, всё делал качественно, добротно и обдуманно – за что бы ни взялся. Хороший рыбак и удачливый охотник. Он часто угощал отца Петра и других соседей то ухой, то вяленой рыбкой. Его неразлучным спутником и другом был азербайджанец Мусик, женатый на русской. Мусик работал шофёром на хлебозаводе. В свободное время он возился со своей "Волгой", такой же чёрной, как у Ивана, но совершенно разболтанной и многократно битой, главным образом оттого, что Мусик не ездил на ней трезвым. К удивлению отца Петра, азербайджанец все свои выходные был навеселе. "Мусик! Почему ты всё время "под градусом"? Мусульмане ведь не пьют!" "Какой я мусульманин! Живу в России, женат на русской. Два сына у меня крещёные. Свинину ем уже лет двадцать!" – отвечал Мусик. "Вот-вот, скоро станешь русским. Давай крестись!" – подначивал друга Иван. "Да я бы не против, но как потом в глаза родне смотреть? Ведь мне на Кавказ ходу не будет!" – сомневался Мусик, выкатывая большущие чёрные глаза с желтоватыми белками и разводя волосатыми руками. Он очень любил отца Петра и, бывало, если увидит, начинает зазывать: "Отец! Иди к нам! Посидим, поговорим". Мусик был честным, наивным, как ребёнок и по-кавказски гостеприимным. Над ним часто подшучивали, но он не обижался. Если бывал при деньгах, поил и кормил всех соседей. Если занимал деньги, всегда отдавал в срок. Удивительно: сколько бы Мусик не пил, на другой день всегда был, как стёклышко, ибо обладал железным, поистине кавказским, здоровьем. Обычно, если выходные у друзей совпадали, они с утра занимались машинами: что-то чинили, варили, красили, помогая друг другу. Вторая половина дня и вечер посвящались отдыху. Тут же, перед воротами гаража разводили костёр и жарили шашлыки или рыбу, или колбасу, а если ничего вкусного не было, то просто хлеб и картошку из погреба. На свет появлялась бутылочка самогона, расставлялись складные стулья и приглашались ближайшие соседи, в первую очередь Митрич, который, как никто, умел поддержать приличный разговор на любую тему, посоветовать нечто полезное и рассказать подходящую случаю байку. Иногда и отец Пётр был участником этих посиделок и не без интереса прислушивался к рассказам Ивана о войне, о службе в Германии, о поездке за рыбой на дальние озёра. Иван неторопливо и обстоятельно вёл разговор, а Мусик стоял перед ним и изредка комментировал слова друга, выразительно жестикулируя и время от времени наполняя стаканы. "Кто такие пуштуны? Да наподобие наших цыган. Живут, как кочевники, по своим законам. Что? Нет. С нами они не воевали. Узбеки, таджики – да. Эти – нет. Они даже поддерживали с нашей армией взаимовыгодные контакты. Мы пуштунам тушёнку, они нам овощи и фрукты. Мы им сапоги, они нам барашка. Однажды мой заместитель говорит: "Иди, посмотри. У пуштунов что-то затевается". Я пошёл. Два пуштуна о чём-то поспорили". "О чём?" – влез Мусик. "Не знаю. Может, из-за какого имущества, может из-за женщины". "Из-за женщины?" "Да. Что тут такого необычного? Мужики часто дерутся из-за женщин, тебе, кавказцу, лучше знать! Короче, общество постановило, чтобы они решили спор поединком на саблях". "У них что, оружие есть?" – не унимался Мусик. "Да, точно, как у вас на Кавказе: что за мужчина без оружия! У всех пуштунов винтовки, правда часто музейного вида, и клинки. У них ведь милиционеров не имеется… Ну, в общем, схватились эти двое и один другого порешил…" "А вы что?" "А мы ничего. Это их дело. Живут, как им хочется…" "Вань! Расскажи, как в ГДР охотились". "Ну, раз пошёл я на кабана. Зверя у немца много, хотя угодья небольшие…" "Не то, что у нас" – перебил другой собеседник. "Да, не то, что у нас. Здесь угодья, вон какие, а паршивого зайца не увидишь: все перетравили и перебили! Ну вот, я, чтобы заслужить право на отстрел кабана, не только деньги заплатил, но ещё и отработал в охотхозяйстве (такой у немцев порядок). Они зимой зверя подкармливают корнеплодами и сеном. Вот я этот корм и развозил. Причём вываливается всё это прямо на задворках какой-нибудь деревни. Зверь людей не боится. Приходит днём и спокойно кормится. Тут же рядом вышка, с которой в сезон охоты его отстреливают". "Так это всё равно, что корову в стаде убить!" "Ну, ты уж скажешь!" – обиделся Иван, – "оно конечно не так, как следовало бы, но в Европе никакая охота по нашим понятиям и невозможна. Короче, засел я на вышке. В сумерках гляжу: кто-то идёт к копне. Глаза светятся. Оказывается, кот из деревни пришёл. Наверное за мышами. Сижу дальше. Вдруг слышу хруст и появляется молодой такой и ладный кабанчик. Я бац по нему!" "Пулей?" "Картечью. Он брык и готов. На три пуда потянул". "Ты его съел?" "Как бы не так! Прибежал егерь и объявил, что я нарушил закон. Если к засаде, где ты сидишь, приближается кошка или бродячая собака, ты обязан их застрелить, потому что они есть вредители охотничьего хозяйства, а я в кота стрелять не стал, потому что после выстрела никакой кабан уже бы не пришёл. Поэтому тушу кабана у меня изъяли, да ещё и штраф содрали. Так то!" "Ну и дурацкие законы у этих немцев!" "Дурацкие не дурацкие, а со своим уставом в чужой монастырь не суйся!"
Подобные беседы чередовались с азартными спорами о том, как лучше покрасить Сашину "восьмёрку" или каким образом залатать дыру на крыле Мишиного "Москвича" и т. п.
4
Зимой гаражи тонули в снегу. Далеко не все автолюбители в это время пользовались своим транспортом. Поэтому дорогу часто заносило, и выехать по скользкой горке наверх становилось трудно. Главное неудобство заключалось в том, что из всего обширного гаражного архипелага только одна дорога вела наверх – в город. Иногда, успешно начав подъём на своей переднеприводной модели, отец Пётр видел перед собой какой-нибудь закопавшийся "седан" и вынужден был затормозить. Без разгона машина уже не лезла вверх и приходилось прибегать к помощи прохожих. Кроме того, если зима выдавалась снежной, приходилось раскидывать десятки кубов снега. В зимний сезон особенно выручала товарищеская солидарность автолюбителей. Без неё иной раз выезд становился невозможен. Зимой жизнь в гаражном кооперативе замирала. Сидеть в неотапливаемых помещениях становилось невозможно. Правда, иные ставили себе самодельные печки на жидком, твёрдом или электрическом топливе, но это лишь те, кто подрабатывал или делал нечто в гараже своими руками. Кое-кто рисковал греться в машине. Через эту пагубную привычку только в ближайших к отцу Петру блоках погибло трое. Особенно трагичной оказалась смерть его ближайшего соседа Мишки – маленького задорного говорливого человечка, снявшего в аренду Сенин гараж через стенку от священника. Миша сильно пил. Трезвым в гараже он не появлялся. Поставит свою дряхлую "пятёрку", достанет привезённую бутылку и нахлестается до умопомрачения. При этом у Миши имелась дурная привычка запирать гаражные ворота при включённом двигателе, оставляя открытой лишь калитку. Миша сидел в салоне "пятёрки", пил водку и слушал музыку по магнитофону. Неоднократно отец Пётр уговаривал соседа поостеречься. Гараж наполнялся выхлопными газами до такой степени, что был риск не добраться до выхода живым, на что Миша неизменно отвечал, что учить жить его не надо, и он всегда сумеет выйти на чистый воздух. Однажды рано утром священник увидел раскрытую калитку соседнего гаража и услышал рёв мотора "пятёрки" на пределе мощности. Миша газовал раз за разом, нещадно давя акселератор. Отец Пётр выгнал собственную машину и поспешил по своим делам. Последнее, что он увидел в зеркале заднего вида – густое облако чёрного выхлопа, рвущееся из калитки соседнего гаража. Когда священник вечером вернулся в гараж, он увидел милицейскую машину. Два молодых милиционера дежурили перед входом в соседний гараж. Заглянув внутрь, отец Пётр увидел мёртвого Михаила, лежавшего с прижатыми к груди согнутыми руками и открытыми остекленевшими глазами. Лицо покойника было слегка закопчённым. Милиционеры рассказали, что перед смертью Михаил снял крест и положил его на панель приборов, затем открыл боковую дверцу машины…, из чего священник понял, что сосед покончил с собой. Отчего? Что привело его в отчаяние? Перед этим он пьянствовал несколько дней подряд и, похоже, не ночевал дома. Наверное, у него были семейные неприятности, не могло быть иначе при его беспросветном алкоголизме. "Отчего он не поговорил со мной?" – сокрушался отец Пётр. Впрочем, с похмелья Миша нёс всегда какой-то вздор…" Жалко человека. Пропал. Его теперь и отпеть нельзя как самовольно наложившего на себя руки. Как часто мы своим равнодушием оставляем людей один на один со смертью, не замечая критического состояния души ближнего и не оказывая ему внимания и помощи в нужный момент!" – размышлял священник. Теперь, глядя на постоянно запертые ворота и калитку соседнего гаража, он вспоминал соседа-самоубийцу и какое-то смутное чувство вины не давало ему покоя.
Гаражный архипелаг был уединённым местом. Осенью, зимой и ранней весной после 17 часов здесь почти никого не было, и это уединение нравилось батюшке. Впрочем, иногда отсутствие соседей таило опасность. По крайней мере, дважды отец Пётр испытал это на себе. Чтобы попасть в свой бокс ему приходилось пройти две трети территории кооператива. Однажды в вечерний час из-за угла длинного гаражного бокса, вытянутого вдоль дороги, навстречу появился незнакомый парень, направивший на священника обрез винтовки: "Вот положу тебя здесь, и никто не узнает!" – заявил хмельной незнакомец. Ни ростом, ни крепостью он не выделялся, так, мозгляк какой-то, но глаза у него были злые и он не шутил, коль передёрнул затвор винтовки. Долю секунды священник колебался, как поступить. Затем счёл за лучшее сделать вид, будто ничего не происходит. В том же темпе отец Пётр продолжал двигаться в прежнем направлении, читая про себя псалом 90-й "Живый в помощи…" Прошло несколько напряжённых мгновений. Священнику стоило больших усилий не ускорить шага и не оглядываться. К счастью, дорога вскоре заворачивала за угол, и он исчез из сектора обстрела обозлённого парня. Выстрела так и не последовало, и батюшка вздохнул с облегчением. Он был уверен, что никогда не видел этого парня и чем вызвал такое раздражение, не понимал.
В другой раз какой-то юнец спустил на священника собаку – кавказскую овчарку. Просто так, ни с того, ни с сего приказал собаке: "Возьми его!" Однако, отец Пётр, неплохо знающий повадки животных и сам державший собак, успел разглядеть, что пёс, хоть и огромный, но молодой, неопытный, к тому же явно не притравленный по человеку. Поэтому он принял единственно правильное решение: продолжил идти своей дорогой, не делая резких движений и показывая вид, что вообще не замечает бегущей собаки. Овчарка пронеслась мимо.
Впрочем, подобные неприятные инциденты больше не повторялись, хотя священнику приходилось иногда посещать гараж и ночью, если его вызывали к больным или умирающим, ибо служитель алтаря должен быть готов ко всему по старинной поговорке: не доспи, не дообедай, всё крести, да исповедуй. И если уж ночью поднимают с постели, значит, случилось что-нибудь серьёзное, какое-нибудь несчастье. Отец Пётр видел много горя, так много, что если бы оно не уравновешивалось радостью при совершении таких треб, как крестины и венчания, существование священнослужителя превратилось бы в сплошное мучение, потому что ему никогда не удавалось "закалить" себя при виде чужой беды и оставаться отстранённо-равнодушным, как это иногда случается, допустим, с медиками. Иногда он терялся и не знал, что сказать людям, потрясённым ударами судьбы и тогда про себя просил Бога о вразумлении, чтобы помог облегчить бремя скорби людской. И находились слова, подбирался, как-то сам собой, верный тон и подход и иногда осушались слёзы и даже появлялись улыбки. В сущности, часто в большом горе слова постороннего человека не нужны и бессильны, он служит лишь как объект, на которого изливают своё горе, перекладывают своё бремя, часто сломленному несчастьем некому излить душу и надо просто выговориться, после чего наступает некоторое облегчение.
Отец Пётр, молча, двигался по гаражному архипелагу. По дороге вспоминал: вот в этом гараже номер 390 хозяин – пожилой человек, овдовел и спрашивал священника, можно ли ему снова жениться и когда. "Не можешь прожить один?" – спросил отец Пётр. "Жутко домой возвращаться в пустую квартиру. Дети взрослые и живут отдельно…". "Христиане должны вступать в брак с целью рождения детей, а ты чего? Потерпи хотя бы год, а там, как Бог даст".
В 405-м у хозяина погиб сын, мальчик 13 лет. С тех пор отец никогда не улыбается. Священник помнит, как проливал крышу своего гаража битумом, а несчастный отец сидел перед разведённым для этой работы костром и безмолвно глядел на огонь. Отложив своё занятие, отец Пётр сел по другую сторону костра и так же, молча, наблюдал за мятущимися языками пламени. Порою даже молчание может сказать многое красноречивей всяких слов… И так, почти каждый бокс и каждый отсек пробуждал воспоминания, а отец Пётр всё шел и шёл к своему гаражу, прислушиваясь к птичьим трелям и ощущая на щеке тёплые ласковые лучи восходящего солнца.
Май 2008
ГОЛУБЧИК
Я освободился из заключения осенью 1954 года. Сидел по 58 статье "враг народа", и заключение это не было первым в моей жизни. Кроме жалкого гардероба – телогрейки, ватных брюк и шапки-колымчанки, все мое имущество умещалось в фанерном чемоданчике – картина, примелькавшаяся в те годы. Я был невероятно худ, постоянно кашлял и волочил левую ногу. На ней зияла глубокая, до кости, незаживающая рана, тупая боль от которой не отпускала меня ни на час. Все же я рад был вернуться в родной дом, который оставил, вернее, вынужден был оставить восемь лет назад. Восемь лет мук и лишений, восемь лет голода, холода и страха, восемь лет на глазах посторонних – вынужденных соседей! Я чувствовал неимоверную усталость и холодное отчаяние. Вера в Бога все еще поддерживала меня, но она тлела слабой искрой, и апатия завладевала мною. Все же я узнал, что городская церковь открыта, действует, и в ней собираются богомольцы со всего города, а я восемь лет не был в храме… Меня потянуло туда с необыкновенной силой.
Действительно, небольшой храм оказался полон народа. Служил незнакомый мне пожилой священник. Пробившись к кассе, я купил самую дешевую свечку, чтобы поставить ее святителю Николаю. За кассой стояла знакомая мне когда-то Акулина Ивановна, теперь сильно постаревшая. Она узнала меня, лишь когда я назвался." Боже мой! В кого ты превратился! Но не горюй, не горюй! Подойди ты к батюшке, к отцу Алексию". Акулина Ивановна рассказала, что отец Алексий в прошлом врач и многим людям помог и как духовник, и как медик. Она говорила о настоятеле с восторгом, видно, он совсем ее покорил.
Я решил дождаться конца службы, чтобы встретиться с отцом Алексием. Оказалось, батюшку ожидали и многие другие люди. Он уже закончил службу и вышел из алтаря, а к нему все время подходили с какими-то вопросами и за благословением. Я решил дождаться его на улице. В ожидании присел на скамейку и вспоминал свои многочисленные, как мне тогда казалось, жизненные неудачи… Мое голодное детство пришлось на гражданскую войну. В деревне нашей все тогда бедствовали, но мы с матерью особенно, так как отец мой погиб на фронте. Я носил совершенно ветхую одежонку и не имел обуви. Однажды меня подозвал сельский священник отец Никита и вынес из своего дома небольшой сверток. Оказалось, в нем лежал старый синий подрясник – батюшка заметил мое бедственное положение. Из этого ветхого, но дефицитного тогда материала, мать сшила мне курточку и брюки, которые худо-бедно прослужили мне немалый срок. Я и раньше был религиозен, любил посещать храм, а с этого момента благодарность и любовное уважение к духовенству прочно поселились в сердце.
Вспомнил я и годы лагерей, свой неудачный побег. Два дня я был на свободе. Два дня не ел и не спал. Бежал, шел, снова бежал без отдыха. И очутился, как мне казалось, далеко от "зоны". Сморенный непомерной усталостью, заполз в крошечную пещерку, замаскированную ветками кедрового стланника и заснул, совершенно обессиленный… Разбудили меня человеческие голоса. Выглянул из пещеры. Было раннее холодное утро, от озноба зуб на зуб не попадал, но от увиденного меня бросило в жар: шагах в 40 у корявой лиственницы разговаривали два бойца охраны. Один из них, совсем молоденький, безусый, тот самый, от которого я сбежал, другой старше, злее… На длинном ремне этот последний держал овчарку. Я замер в тоске и ужасе. Сердце колотилось в ребра, во рту разливалась отвратительная горечь… И вдруг собака, которая все время вела себя беспокойно, потянула в мою сторону. Азартно повизгивая, она ринулась к моему убежищу, увлекая за собой вожатого.
Так я был обнаружен. Младший охранник, хотя именно перед ним я был больше виноват, меня не тронул, зато старший… И еще в "зоне" меня долго били другие бойцы…
Дверь скрипнула, и отец Алексий вышел на улицу. Он был небольшого роста, но плотненький и коренастенький, маленькая бородка клинышком… Лысая голова прикрыта черной бархатной скуфейкой, из-под которой выбивались седые кудельки. Он семенил забавной подпрыгивающей походкой, серые глаза глядели задумчиво куда-то в конец улицы. Весь его облик был необыкновенно располагающ. Ваша душа сама как бы раскрывалась ему навстречу. В уме я уже составил несколько фраз, с какими обращусь к нему, но, подошедши, забыл их все и только жалобно произнес:" Батюшка! Полечите меня!" Он остановился, поглядел на меня, всплеснул ручками и сказал:" Голубчик!" И столько доброты, ласки и нежности было в этом обращении, что я не выдержал и разрыдался. Он обнял меня за плечи и повел к себе домой. Там нас встретила матушка, такая же, под стать ему – маленькая, седенькая и полненькая. Оказалось, она тоже врач. В доме у них постоянно проживали какие-то старушки: Елизавета, две Марии… Я их запомнил, потому что они были главными помощницами у отца Алексия и сиделками у больных. Я жил в этом доме, пока не поправился. Нога зажила, и теперь только большой шрам напоминает мне о том тяжком времени, когда после многих лет тяжких мук ласковый голос произнес: "Голубчик!"