Томительный день завершился, а от Джоя по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Наутро максим Серапионович опять стал рано. Заставил себя выпить чаю с булкой, хотя душою ему было не до еды. Затем он открыл заветный ящик и вынул из него свое грозное оружие. На выходе из комнаты он ясно почувствовал какое-то жжение в спине, но не оглянулся, а махнув рукой, заспешил вон из квартиры. Пескарь жил в 10 минутах ходьбы в такой же "хрущобе", как шустов, но еще более старой и обшарпанной. Железная дверь в подъезде правда была, но задвижка на ней отсутствовала, вследствие чего дверь гостеприимно распахнулась, словно приглашая всех окрестных алкашей. Приглашение не оставалось без ответа, о чем красноречиво свидетельствовало состояние подъезда. Максим Серапионович поднялся на 3 этаж и позвонил в изуродованную перекосившуюся и облупившуюся дверь 23 квартиры – никакой реакции. Тогда он толкнул дверь, и она подалась, открыв взору крошечный смрадный коридор. Не без робости гость сделал шаг вперед. Другая застекленная дверь прикрывала проход в комнату, но ванная была открыта и в ней горел свет. Невыносимый смрад с силой ударил в ноздри, а ноги прилипли к полу, покрытому полужидким слоем грязи. Ванна на треть была заполнена вонючей водой, в которой стопками лежали разноцветные шкуры. С трудом сдерживая рвоту, пришелец двумя пальцами приподнял черную в завитках верхнюю шкурку. Под ней плавали другие: рыжие, белые, полосатые – большие и мелкие, последние, очевидно, кошачьи. Горбун отступил назад, вынул из кармана "ТТ" и передернул затворную раму, резким движением распахнул застекленную дверь, за которой открылась совершенно пустая, невыразимо грязная комната со стертыми полами почти без краски и с обрывками обоев на стенах. На секунду он замер в нерешительности, но тут из соседнего помещения послышалось нечто вроде хрюканья. За второй дверью в крошечной комнате на железной кровати без всяких признаков постельного белья, на залитом и засаленном матрасе, брошенным поверх просевших пружин, возлежал мертвецки пьяный субъект с недельной щетиной на опухшей роже. Весь его гардероб состоял из когда-то голубой, а ныне серой от грязи майки и "семейных" трусов в дырках. Он поднял круглую башку со смятыми и слипшимися волосами и тупо уставился на гостя блеклыми опухшими глазами. Промычав что-то нечленораздельное, Пескарь (это был он), снова уронил голову на матрас и захрапел. Максим Серапионович едва обратил внимание на хозяина, потому что до слуха его донеслось знакомое повизгивание, исходящее из запертой крошечной кладовки в углу комнаты. Рванувшись к ней, он быстрым движением распахнул дверцу. Серый крапчатый ком вылетел оттуда с радостным воплем и кинулся на грудь хозяину. Похудевший и вонючий пес снова и снова кидался в объятия хозяина и вмиг облизал ему лицо и руки. Спрятав "ТТ" в карман и схватив на руки свое сокровище, горбун отправился к выходу, но затем приостановился, повернулся к Пескарю и изо всех слабых сил дал ему пинка ногой, после чего поспешно вышел из смрадной квартиры на свежий воздух. По прибытии домой, Шустов наполнил миску Джоя до краев каким-то варевом и пока спаниель, давясь и чавкая, глотал ее содержимое, Максим Серапионович упал на колени перед материнской иконой и залился радостными слезами.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Когда отца Петра Цветкова спрашивали, как он будет справлять день рождения, он неизменно отвечал: "Да никак. Для празднования есть день тезоименитства. У меня он 12 июля в день святых апостолов Петра и Павла… Службу отслужу и домой. Там меня матушка с детьми поздравит, а пировать и плясать по моему сану и неприлично. Я не царь Ирод" – намекая на главу 6-ю Евангелия от Марка. Но в том году случай был особый. Протоиерею исполнялось 40 лет – круглая дата. И матушка, и дети настаивали на праздновании. Наконец, отец Пётр уступил. Его родственники, прихожане, друзья и немногочисленные спонсоры решили устроить батюшке сюрприз. Сняли зал на 20 персон в московском кафе. Тщательно продумали программу вечера и меню. Юбиляра собирались поздравлять со стихами и песнями. При этом должна была звучать и музыка, только церковная и классическая, другой отец Пётр не признавал. Торжество должно было начаться в 15 часов. Таким образом, после службы и лёгкого завтрака все успевали приготовиться, принарядиться и доехать до столицы, расстояние до которой от прихода, где служил юбиляр, составляло 60 километров.
В нужный час дети уже были готовы и вертелись у всех под ногами, матушка спешно доглаживала парадную юбку и подбирала бусы, гармонирующие по цвету с блузкой, когда громко и требовательно взревел телефон. "Надеюсь, это не какая-нибудь срочная треба" – заявила она – "стоит куда-нибудь собраться, как тут же требуется отец Пётр! Если что, откажись, отложи на другое время. У тебя всё-таки юбилей! Имеешь же ты право на отдых!"
"Слушаю" – меланхолично отозвался священник, поднимая трубку. В продолжение разговора его лицо приобретало всё более и более виноватое выражение. Так и есть! Это был вызов к умирающей, вызов срочный. Лежачая больная явно доживала последние часы, а может минуты. Вздохнув, отец Пётр снял парадную рясу и надел ветхий выцветший подрясник с глубокими вместительными карманами, куда можно было засунуть и портативный требник, и коробочку с ладаном, и пачку легковоспламеняющегося угля, и прочие предметы, нужные на требе. "Едешь, да?" – разочарованно протянула матушка. Протоиерей лишь развёл руками: "просят соборовать и причастить. Отказывать нельзя, сама знаешь. Авось в кафе подождут?"
"Ну не знаю, не знаю. Сейчас попробую туда позвонить. А что-то скажут благодетели?"
"Объясни им пожалуйста ситуацию. Скажи, что я не мог отказать".
"Попробую. Только в кафе наверное график и после нас будет другая компания. Ну да ничего не поделаешь".
Через полчаса замызганные старые "Жигули" отца Петра остановились возле уродливого дома барачного типа. На улице его поджидал Иван Сергеевич – старик-прихожанин, вызвавший священника к умирающей соседке-старушке. Проводив отца Петра на второй этаж, он своим ключом отпер дверь. В нос пахнуло вонью старого дерева, мокрых тряпок, общественной кухни и немытого тела. На железной кровати, укрытая какой-то жалкой пахучей рванью, лежала высохшая маленькая старушка. Края одеяла и грязной простыни свешивались низко над полом. Внезапно они зашевелились, и из-под кровати высунулась маленькая лохматая оскаленная мордочка и тявкнула на подходившего священника надтреснутым фальцетом. "Дамка! Дамка! Иди сюда!" – поманил собачонку-телохранительницу Иван Сергеевич. "Вот я тебе косточку дам!" Дамка неохотно покинула свою засаду и, подозрительно взглянув на отца Петра, боком-боком прокралась на кухню, где Иван Сергеевич разложил на газетке обещанное угощение.
Старушка лежала, закрыв глаза. Похоже, она уже наполовину оставила этот мир и отчасти жила в ином месте и, когда пастырь дотронулся до неё, не сразу поняла, что происходит и чего от неё хотят. Затем глаза умирающей приняли осмысленное выражение, и она что-то прошелестела едва слышным голосом. "Всё поняла" – сообщил Иван Сергеевич – "она ведь сама попросила священника". Отец Пётр начал требу. Соборование продолжалось очень долго, так как совершитель был один, вместо положенных семи священнослужителей, и ему самому приходилось и читать, и петь, и кадить, и священнодействовать. Впрочем, для отца Петра такое положение дел стало привычным. Он с удовлетворением отметил, что старушка в конце таинства дышит так же ровно, хотя и тихо, как в начале. Значит, дотерпит до конца, и будут исповедь и Причащение, не понадобится никаких срочных, экстренных мер. Наконец, всё было закончено. Болящая вынула из-под одеяла высохшую, как куриная лапка, ручку и слегка пожала ею ладонь священника. Она была довольна. Ворчащая Дамка снова водворилась в своё убежище под кроватью и пару раз гавкнула оттуда, давая понять, что расслабляться не собирается и выполнит свой долг до конца. Отец Пётр сказал пару напутственных слов старушке и ласково простился с ней. Он никогда не уходил просто так, как рядовой требоисполнитель, выполнивший своё дело и формально выполнивший свой долг. Он всегда старался как-то ободрить, утешить, вселить надежду.
На обратном пути, крутя баранку и напевая любимую арию из "Царской невесты", священник приоткрыл окно. Тёплый ветер ворвался в салон гортанными криками грачей и запахом распустившихся почек. На душе было радостно. Даже в день своего праздника отец Петр не отказал просящему. А вечер? Вечер состоялся позже на 3 часа и был весёлым и удачным во всех отношениях.
2005
ЗА ЯЩИКОМ
Стоять за церковной кассой, так называемым "ящиком", совсем не простое дело. Обычно продают церковную утварь (свечи, иконы, крестики и прочее) и принимают записки о здравии и упокоении приходские старосты, казначеи или их помощники, но на одноштатном приходе всё иначе – людей не хватает и за ящик встаёт и матушка настоятеля, а то и сам настоятель. Народ у нас всё ещё мало церковный, поэтому иногда задаёт задачки, которые простая бабушка-прихожанка, пусть даже облечённая определённой властью и доверием приходского совета, решить не в состоянии. Она ведь не училась в церковно-приходской школе (те, которые учились до революции, уже вымерли) и не изучала Закон Божий.
"Где подать записку "за здорово живёшь?"
"Что такое "внембо"?
"Можно в записке поминать католиков?"
"Дайте мне икону Божией Матери, но не с мальчиком, а с девочкой". (?)
Моё доверенное лицо – старушка Раиса Ивановна довольно легко справляется с первым пунктом, второй и третий ставят её в тупик, четвёртый поражает откровенной тупостью. Она бежит ко мне за разъяснениями и мне приходится выяснять, откуда взято непонятное слово. "Ну, батюшка, это на Рождество поют: "… внембо звездам служащии звездою учахуся…" "Так это не одно слово, а несколько: "в нем бо", то есть "ибо в нём", имеется в виду "в событии Рождества". В записках можно поминать только православных. На домашней молитве допускается помин инославных – протестантов, католиков, армян". Умалчиваю о том, что есть и другие мнения. Сейчас неуместно заводить дискуссию на данную тему.
В записках почему-то особенно достаётся новопреставленным. Их обзывают то "новоприставленными", то "по новой представленными", а один раз мне написали "ногу приставленную". Иногда в записках попадаются дополнительные сведения о поминаемых: "Помянуть Петра- прелюбодея" или "Ивана – коммуниста" (это ещё в советское время). Выдают не только имя, но и фамилию и отчество, что совершенно излишне, иногда возраст: "старца", "младенца", что не необходимо, но допустимо. Однажды о здравии поминали "раковичку Ирину" и весь алтарь гадал: то ли она отроковица, то ли больная раком? Часто пишут сокращённые имена: Таня, Фрося, Миша. Но это ещё ладно, а вот поминали как-то о здравии Ролика, так с большим трудом уадалось выяснить, что это Роланд – тоже имя популярное на Западе, но в святцах отсутствующее. Трудность в том, что священнику приходится читать записки вслух и на ходу "преображать" такие имена в полные, настоящие, но тут уж ничего не поделаешь, ибо в большинстве записки пишут старые люди, порою с больными глазами, не всегда достаточно образованные, часто страдающие склерозом. Одна бабулечка принесла записку о здравии "Коляна", "Вована" и проч. Выяснилось, что записку под её диктовку писал внук. Прежние старушки, родившиеся и воспитанные до 1917 года, в церковных вопросах порой были весьма сведующими. Нынешние же – поколения 20-х- 30-х годов не имеют понятия об этих предметах. В молодости они по известным причинам были лишены церковного образования, а в старости запомнить что-то новое гораздо сложнее, хотя ныне духовной и церковной литературы просто море.
Особая проблема с мусульманами. Поминают Моххамеда, Али, Мусу, Ахмета. Объясняем: иноверцев писать нельзя, ведь они даже не христиане. "Так мой муж татарин. Что ж, мне его не поминать?" "Если он крещён в Православии, то национальность не имеет значения, но если он мусульманин, в церкви за него молиться нельзя". "Что вы понимаете! Бог для всех един!" "А ты чего за него вышла? Тебе русских мужиков не хватает?" Приходиться вмешиваться и объяснять, что Боги у нас разные. У нас Святая Троица, у них Аллах. В чине перехода из ислама в Православие есть отречение от лживого бога Аллаха и от лжепророка его Моххамеда. Христа мусульмане признают, но считают Его пророком, а не Богом. И кстати, по исламским законам, жена-христианка для мусульманина считается, просто, наложницей, а дети признаются законными, только, если примут ислам. Об этом не знали многие наши соотечественницы, опрометчиво выскочившие замуж за иностранцев с Востока.
Вопросы, недоумения: "Что такое сорокоуст?", "Нужно ли на него устраивать поминки?", "До какого срока покойник считается "новопреставленным"?" и т. д., до бесконечности. Продавец за ящиком должен обладать большим запасом духовной прочности, чтобы не сорваться, не нагрубить, не оттолкнуть. Он должен спокойно реагировать на выпады и неуместные выражения: "Нравится мне эта братва!" – заявляет бритоголовый дюжий мужчина, показывая татуированной рукой на икону новомучеников Российских, – "беру её всю". "Куда ставить свечки за упокой? А за здравие? А где этот канун?" – и так с утра до вечера. Лично я доволен людьми, стоящими за ящиком в моём храме, потому что прихожане, пришедшие к нам впервые, частенько благодарят их и обещают снова прийти в наш храм.
Декабрь 2006
КАИНОВА ПЕЧАТЬ
Затворив старинную кованую дверь притвора на засов, отец Ростислав Потёмкин отправился в трапезную. Наружную, тоже железную, дверь храма, снабжённую мощным гаражным замком, он оставил открытой, чтобы издали любому стало понятно: церковь открыта и в ней кто-то есть. Посетителю следовало лишь сделать несколько шагов в сторону к открытому входу в трапезную и постучать в деревянную дверь, прикрытую из-за холода. Священник пил чай в трапезной в одиночестве, размышляя о том, как тяжко в этом глухом месте приходится зимой, когда прихожан мало, покойников, крестин и других треб почти нет, а плата за услуги (газ, свет) возрастает. Вот сегодня суббота, а в храм пришли всего два человека. А ведь надо платить зарплату певчим, уборщицам, сторожу и истопнику. Теперь ему сидеть здесь одному до вечернего богослужения и вряд ли кто-нибудь появится. Только лишь батюшка об этом подумал и, закутавшись в плед сел поближе к батарее отопления с книгой в руках, раздался стук в дверь. "Войдите" – встрепенулся отец Ростислав. Перед ним появился человек среднего возраста и роста в одном свитере без куртки и без шапки. "Наверное, на машине, только звук мотора я не услышал" – подумал священник. Он намётанным взглядом скользнул по лицу незнакомца и холодок тревоги током пробежал по его спине. "Церковь открыта?" – полюбопытствовал гость. "Сейчас отопру. А что вы хотите?" "Да вот, свечечки поставить, записки написать". "Пожалуйста". И отец Ростислав пошёл открывать дверь. При свете лампы у свечного ящика он более внимательно разглядел незнакомца. Как будто ничего особенного: лет сорока, лицо бледное, волосы чёрные, короткие, правильные черты. На коже много родинок, на щеке большая бородавка, уши заострённой формы… Глаза! Именно они вызывали скрытую тревогу: тёмно серые, какого-то стального оттенка, взгляд тяжёлый, пристальный и испытующий. В свою очередь и пришелец внимательно всматривался в лицо священника и снова по спине отца Ростислава пробежал холодок. Однако, говорил незнакомец тихим вкрадчивым голосом и вполне обычные вещи – интересовался расписанием служб, справлялся, сколько стоит записка, есть ли в продаже фитильки для лампады и прочее. Тем не менее, неопределённое до времени беспокойство батюшки всё возрастало, так что он даже упрекнул себя: "Отчего же я так занервничал? Ведь, кажется, всякого народу навидался, а тут…" И вдруг он ясно вспомнил, что это особое беспокойство ему знакомо, он уже испытывал нечто подобное, по крайней мере, однажды.
В тот раз к нему в церковь пришли четверо мужчин. Трое из них – обычные работяги, а вот четвёртый… Этот человек был огромного роста и богатырского телосложения, но не это привлекло внимание священника, который сам был дороден и высок. Значительно было лицо гиганта: правильной формы, красивое и надменное. Лицо лидера, привыкшего повелевать и требовать подчинения от других, но, опять – таки, не в этих признаках было дело, имелось нечто ещё, трудно поддающееся определению. И это нечто вызывало вполне ощутимое смутное беспокойство. Приезжие попросили священника отслужить панихиду на кладбище. Ехать до места пришлось более получаса, и в машине великан сам первый заговорил с отцом Ростиславом. Он поинтересовался, какое церковное наказание полагается за убийство. Интерес, конечно же, оказался неслучаен. Великан тут же признался священнику, что убил человека. Причём суд признал его невиновным. Отец Ростислав пояснил, что в зависимости от обстоятельств наказание (епитимия) за грех может быть разная и надо знать подробности. Тогда, при сочувственном молчании спутников, которые, очевидно, всё знали раньше, новый знакомый поведал батюшке следующее. У великана есть близкий друг-инвалид. У друга жена – молодая привлекательная женщина. С некоторого времени жену друга стал преследовать своими ухаживаниями один тип-рецидивист, очень наглый, напористый и богатый. Женщине буквально не давал проходу, а муж совершенно беспомощный, по немощи дать отпор наглецу не мог. Великан решил вступиться за друга и назначил рецидивисту встречу для серьёзного разговора. Бандит принял его в своём доме. Сначала они просто разговаривали, затем началась ругань, перешедшая в жестокую драку. В схватке рецидивист, не брезгавший грязными приёмами, схватил зубами нос противника и откусил его. "Посмотрите батюшка! Видите этот розовый шрам вдоль гребня моего носа? Мне сделали пластическую операцию". В результате, обезумев от ярости и боли, великан забил рецидивиста насмерть. "Суд меня оправдал, но мне сказали, что нужно сходить на исповедь к священнику, потому что убийство тяжёлый грех. Что мне за это будет? Неужели я не прав и не следовало выручать друга?" "Знаете" – подумав немного, ответил отец Ростислав, – "по-человечески я вас понимаю, сочувствую, но дело в том, что даже невольное убийство считается тяжким грехом и за него по церковным правилам положено наказание". "Какое?" "О, это отдельная тема, которую, если вы пожелаете, мы обсудим наедине в том случае, если вы придёте ко мне на исповедь". "А всё же, что мне будет?" "Ну, по букве закона убийцу отлучают от Святого Причастия на несколько лет…" "А что такое "причастие"? "Вот видите! Я ждал подобного вопроса. Вы даже не имеете понятия о главном таинстве церкви, поэтому мне трудно так вот на ходу решить вопрос о наказании. Это нужно обдумать и обсудить". "Ничего не понимаю: я же был прав! За что меня наказывать?" "Если вы считаете себя, безусловно, правым, отчего вы обратились ко мне? Очевидно, совесть ваша до конца не спокойна?"
Этот человек не имел понятия о грехе и, должно быть, древние церковные каноны не всегда уместно предъявлять современным грешникам, которые и так всю жизнь были лишены Святого Причастия. Одно лишь ясно: сразу допускать к таинству подобных людей тоже нельзя. Тот невольный убийца так и не пришёл больше к отцу Ростиславу, но священник тешил себя надеждой, что он обратился к другому пастырю.