10
Пока шло следствие, с Григория Галанина взяли подписку о невыезде. Однажды он отправился в ближайший парк, чтобы на просторе обдумать свои безрадостные обстоятельства. Он так в них погрузился, что не смотрел, куда несут его ноги. Очнувшись, заметил, что очутился в дальнем безлюдном уголке парка и увидел скамейку, на которой решил отдохнуть. Почти сразу он заметил старушку липу и её выдающийся сук. Этот сук, эта непомерная деталь пейзажа, как-то нарочито мозолила глаза и будила неясные побуждения. В задумчивости он уставился на дерево и долго не сводил с него глаз. В дальнейшем он не раз приходил на это место и не отрываясь смотрел на липу… Однажды (следствие уже заканчивалось и сулило ему нешуточные проблемы), Григорий пришёл к старой липе в вечерний час. Подходя к скамейке, он заметил, что она занята. Замедлив шаг, Григорий присмотрелся. В глубокой задумчивости, боком к нему сидела женщина лет пятидесяти. Не обращая внимания на постороннего человека, она глядела на липу, и взгляд её выражал столь глубокое отчаяние, что зритель содрогнулся. Он в нерешительности потоптался на месте, не зная, как поступить: тихонько удалиться, или присесть рядом. В конце концов, выбрал последнее. Анна Санникова (это была она) повернула голову в строну прохожего и бросила на него невидящий взгляд. Её несчастный вид настолько пронзил Григория, что он, обычно нелюдимый и застенчивый, решился первым подать голос: "Что, всё так плохо?" Помолчав мгновение, она проронила: "Хуже и быть не может". "А я-то думал, что мне хуже всех" – отозвался Григорий. И тут, его словно прорвало. Он стал рассказывать незнакомой женщине всю свою жизнь, торопясь и сбиваясь, но очень живо сообщая своё отчаяние и безысходность. В конце, глядя в сторону липы, Григорий признался, что уже не в первый раз приходит сюда и долго не решался на ПОСТУПОК. А вот сегодня принёс с собой длинную крепкую верёвку, чтобы покончить счёты с жизнью раз и навсегда… Тут он замолчал и показал собеседнице орудие самоубийства. Она схватила его за плечо и, твёрдо глядя в глаза Григорию, хрипло произнесла: "Я с вами. Верёвки хватит и на мою долю. Поможем друг другу!" Сказано – сделано. Мужчина подхватил тяжёлую скамью и не без труда потащил её под липовый сук. Женщина по мере сил помогала ему. Перочинным ножом Григорий разрезал верёвку на две равные части и на каждой приготовил петлю. С высокой спинки скамьи он закинул обе верёвки на сук и завязал двойными узлами.
Я опущу некоторые технические подробности этого чудовищного действа. Скажу только, что без посторонней помощи это двойное самоубийство осуществить оказалось непросто. Впрочем, отчаяние сильный стимул и всё было сделано для того чтобы самоубийство состоялось. На фоне заходящего солнца два тела бились в агонии под суком старой липы. Вдруг произошло совершенно невообразимое: из кустов вырвалась длинная человеческая фигура в черном долгополом подряснике и повисла на руках на конце рокового сука, который не выдержал веса трёх тел и с громоподобным треском рухнул вниз. Первым делом послушник Сергий ослабил петли на шеях сначала женщины, затем мужчины. Затем стал приводить их в чувство – дело, которому научился, служа в милиции.
Эпилог
В старину, если повешенному случалось во время казни сорваться с петли, его отпускали живым. В нашем случае, хотя казнь была делом добровольным, она больше не повторялась. Молодой послушник и в дальнейшем не оставил спасённых, сумев внушить им, что отчаяние есть великий грех, а милость Господня не имеет предела. В настоящее время все герои моей истории живы. Жизнь их наладилась. Анна и Григорий трудятся (она поварихой, он – пономарём) в монастыре, куда пришёл когда-то послушник Сергий, ныне иеромонах Ферапонт.
Ноябрь 2014
РЕЦЕПТ СЧАСТЬЯ
1
Какова побудительная причина добрых дел? Очевидно, что далеко не всегда любовь к Богу и людям, как это частенько декларируется. Недавно в предисловии к довольно объёмистому тому проповедей автор (священник) ничтоже сумняся выставил названную причину мотивом для издания своей книги! Так прямо и заявил, вероятно, искренно считая, что совершенно осчастливил читателей своим заурядным набором банальностей! К сожалению, добрые поступки частенько совершаются из тщеславия, материальной корысти (ты – мне, я – тебе) и прочих неприглядных соображений. Однако, совершивший доброе дело из бескорыстных, истинно хороших побуждений, получает награду. В данном случае ещё не ту, которую обещает Господь: "Мзда ваша многа на небесех" (Лк. 6, 22), и не ту, о которой также говорится в Евангелии, что даётся тщеславным: "…они уже получили награду свою" (Мф. 6, 2). Я имею в виду само сознание исполненного добра, которое неизменно вызывает радость и душевное удовлетворение. Канадский писатель Эрнест Сетон-Томпсон, писавший о природе и животных, в своих творениях не затрагивал прямо религиозно-нравственных проблем. Однако в его произведениях рассыпаны порой настоящие перлы философской мудрости, недаром в книжном магазине Троице-Сергиевой лавры продаются его книги! Так, в одной своей повести Сетон-Томпсон пишет, что человек, причинивший вам зло, никогда не простит вам этого. Напротив, сделавший вам добро, всегда будет благодарен за это вам же.
Есть люди, которые совершив доброе дело однажды, получили в награду совершенно особые дары, такую радость и удовлетворение, что захотели испытать их снова и снова. И чем больше они благотворили, тем более умилялись и радовались. Они поняли, что доброделание в сущности и есть настоящее счастье: когда ты не берёшь, а сам даёшь опять и опять. Таким даром могут быть блага как материальные, так и невещественные: сочувствие, добросердечие, духовная расположенность, снисхождение, прощение за грехи и прочее. Это замечательно описано в "Братьях Карамазовых" у Ф. М. Достоевского в рассказе старца Зосимы об отказе от дуэли: будучи в молодости офицером, он отказался от вызова на дуэль своего товарища – то есть от поступка, которого требовала обстановка и стиль поведения офицерского собрания, от чего испытал громадное внутреннее удовлетворение – избежал убийства.
Подобным человеком, рано узнавшим рецепт счастья, был отец Павел Железнов. Всем известно, что в формировании человеческой личности решающую роль играет воспитание. То, что вложено в нас нашими воспитателями на протяжение первых двадцати лет жизни, впоследствии ни изменить, ни выбить почти невозможно. В этом отношении отцу Павлу повезло: его воспитывали две глубоко верующие женщины, настоящие христианки – мать и тётка, из которых первая была вдовой, а вторая незамужней, излившей свою нерастраченную сердечную теплоту на единственного племянника. Несомненно, воспитание будущего пастыря несколько страдало от отсутствия мужской руки. Он сам сознавал это и всегда говаривал, что ребёнку, особенно мальчику, требуется совет и пример отца. Бывало, если при батюшке заходила речь о расторжении брака, он всегда строго спрашивал: "А о детях вы подумали?" Как ни странно, для многих разводящихся этот вопрос имел второстепенное значение: "Муж всё время пьёт, денег домой не приносит. Какой он отец?" или: "Он (она) изменяет мне. Я больше не могу с ним (с ней) жить". Священнику постоянно приходится разрешать подобные коллизии, соблюдая возможный такт и осмотрительность и отец Павел, как мог, всегда охранял семью, в первую очередь ради детей, но стандартных решений для него не существовало и, если в некоторых случаях он советовал супруге ПОТЕРПЕТЬ, то в иных, утешая заплаканных женщин, говаривал: "Он у тебя просто зверь! Разводись". Причём батюшка говорил, что если в прежние годы вина за распавшуюся семью ложилась в первую очередь на плечи нерадивых мужей, то в последнее время всё чаще виновными становятся женщины, теряющие стыдливость и осторожность. "Ох уж эти мне эмансипэ!" – вздыхал отец Павел. Если семью, благодаря уговорам священника, удавалось сохранить, что случалось далеко не всегда, скорее даже редко, поскольку в наши дни не так уж много людей, для которых слово священника закон, то отец Павел радовался от души и служил благодарственные молебны Божией Матери и святым мученикам Гурию, Самону и Авиву – покровителям семьи.
Подобные события и заботы были повседневным рядовым обыкновением в жизни приходского священника, однако же, отец Павел по временам совершал не совсем обычные дела и поступки. Всякому, кто хоть немного знаком с приходской жизнью, известно, что материальная обеспеченность современного русского деревенского священника оставляет желать лучшего. Обычно средств на пропитание и прочие насущные нужды хватает (в случае, если семья небольшая или дети уже выросли, как у отца Павла), но любое действие сверх повседневной программы, как то: ремонт, строительство, реставрация, проведение воды, газификация и т. п. требует больших расходов, ради которых приходится много унижаться и просить. Отец Павел не был исключением. Правда, запросы его и матушки были скромны, а дети обзавелись собственными семьями и жили отдельно от родителей, но всё равно, разве кто-нибудь в наше время скажет, что рубли ему не нужны или есть лишние? А отец Павел вёл себя так, как будто за его спиной стоял щедрый богач, черпающий деньги из безразмерного мешка или у батюшки завёлся сказочный неразменный рубль! Он часто не брал плату за требы, да ещё частенько оставлял у окормляемых чад свои деньги, если бывал в бедных домах. Иной раз, какая-нибудь старушка, вызвавшая священника на дом, после его визита обнаруживала у себя купюру в 500 или 1000 рублей где-нибудь на кухне или на столе под лампой, и гадала, откуда взялась эта вожделенная бумажка, не всегда в состоянии уяснить связь между ней и посещением батюшки. В результате таких поступков вполне резонно предположить, что приходской священник пользовался всеобщим почитанием и любовью. Да ничего подобного! Отца Павла часто злословили даже облагодетельствованные им прихожане, не все конечно… Помнится, однажды он затеял ремонт крыши храма. Железо на ней совершенно прогнило, и появились течи. Старую кровлю сбросили на землю и заменили на новую – оцинкованную. В те дни, естественно, весь церковный двор был завален мусором, воздух сотрясался от удара молотков по металлу. Настоятель принимал деятельное участие в работе: лазил на колокольню (а это 40 метров в высоту по крутым ступеням), оттаскивал старое железо в кучу и громко переговаривался с рабочими, зависшими на куполах с помощью верёвок. В этот момент к церковной ограде подкатил роскошный "Джип", из которого вылез пожилой толстый дядька и без лишних предисловий набросился на священника: "Что у вас творится! Развели бардак! Я буду жаловаться в патриархию!" Отец Павел, оскорблённый в самых лучших чувствах и намерениях, в первый момент остолбенел, не понимая, в чём его обвиняют. Затем опомнился, рассердился и в сердцах сказал, что незваный гость может писать даже в Рим, самому папе, если ему хочется, а его – настоятеля, после этого, несомненно, расстреляют. Разумеется, в результате подобной отповеди одним врагом у отца Павла стало больше. Но даже если он ничего обидного и резкого не произносил, клевета и сплетни следовали за спиной настоятеля. Как-то одна прихожанка из ВЕРНЫХ чад батюшки услышала, как перетирают косточки настоятелю какие-то местные кумушки. Она горячо заступилась за духовника, а потом со слезами рассказала ему этот случай, на что батюшка спокойно возразил: "У одного святого отца, забыл, у кого именно (вот ведь память с возрастом стала, какая никудышная!) говорится, что доброе дело засчитывается не тогда, когда тебя все хвалят, а когда поносят и поносит именно тот, кого ты облагодетельствовал. Кроме того, с чего вы взяли, что именно этим вашим, так сказать, оппонентам, я сделал какое-то добро? Может совсем наоборот? Я бываю злой и вспыльчивый, иной раз наговорю лишнего…" "Да я вас никогда не видела таким!" "Нет, нет, я именно такой! И любить меня особенно не за что! И вообще, я не женщина, чтобы всем нравиться!"
Отец Павел очень не любил юродства, как он выражался, "дурного тона", то есть не искреннего. "Когда я пришёл на свой первый приход" – рассказывал батюшка, – "у нас служил один священник – аскет, очень популярный у прихожан. И вот завелась у нас некая кликуша, которая при виде отца М. демонстративно падала в обморок, особенно, если упомянутый священник выходил с напрестольным крестом: увидит его и бряк… лежит. Имидж, что ли, ему создавала? Дескать, М. такой святой, что я созерцать его не могу! Потом и при других священниках стала брякаться. А я подошёл поближе и понаблюдал, как она падает: склоняется низко-низко, ниже и ниже, а когда до пола остаётся 50 сантиметров, комфортабельно распластывается… И я ей говорю: "У меня ты падать не будешь!" "Как скажете, батюшка" – отвечает. И не падала. А вы говорите "юродивая!"
2
Должно быть, тот океан человеческой скорби, о котором говорил святой праведный Иоанн Кронштадский в увещании отцу Алексию Мечёву, никогда не разливался в России в послевоенные годы так широко, как в 1990-е, по крайней мере, с момента смерти Сталина и прекращения репрессий в 1953 году. Новая либерально-демократическая власть ввергла стану в пучину скорбей. В августе 1991 года отец Павел с тяжким предчувствием смотрел на действующих лиц первого путча. Когда его спрашивали, почему он не радуется концу эры социализма и краху безбожной идеологии, он отвечал: "Разве вы не видите, что у каждого из них на лбу написано: "Мошенник!" И ещё: "На черпаке, которым выгребали русские богатства, раньше писали "Коммунизм", а теперь: "Демократия".
Когда выбирали первого президента "свободной" России, к отцу Павлу подходили некоторые прихожане с вопросом за кого голосовать и выбирать ли Ельцина. Батюшка сначала уклонялся от прямого ответа: "Святейший патриарх не благословил духовенство участвовать в политической жизни". А если прихожане настаивали, тихонько добавлял: "В качестве частного лица я, как гражданин своей страны, за Ельцина голосовать не стану". Впрочем, такое заявление батюшки мало кого тогда останавливало и большинство всё равно голосовало за своего кумира. А настоятель храма, в котором служил тогда отец Павел, даже на Проскомидии делал несанкционированное добавление, в полголоса провозглашая: "… и президента нашего Бориса" (тогда была такая эйфория!), на что отец Павел однажды возразил: "Вы об этом пожалеете!" Остаётся не выясненным, сбылось ли это предсказание в отношении настоятеля, но многие из прихожан позднее подходили к отцу Павлу и сокрушались, что в своё время его не послушались, вопрошая: "За кого же тогда голосовать?" Батюшка обыкновенно отмалчивался, но если к нему слишком приставали, отвечал: "Я в принципе против выборов как таковых – способ маневрирования толпой!" И больше ничего из него вытянуть было нельзя.
А потом начался плач и стон. Множество людей лишилось средств к существованию, потоки беженцев из бывших республик СССР наводнили Россию, невиданным цветом распустились преступность и наркомания. Даже на деревенских приходах хоронили множество убиенных – жертв криминальных нападений и разборок, а две чеченские войны неимоверно увеличили эту кровавую жатву. Отец Павел с ужасом слушал рассказы русских и не только русских беженцев о насилии, предательстве, несправедливости и садистской жестокости в бывших республиках СССР. Бывая на кладбищах, частенько созерцал свежие могилы, скрывшие останки совсем молодых людей, погибших в бесчисленных кровавых столкновениях. Он сознавал, что страдают все жители прежней страны, кроме тех немногих, конечно, кто присвоил себе право распоряжаться общественным достоянием или, вульгарно выражаясь, "присосались к трубе", однако русские страдают в особенности, и среди "присосавшихся" вообще нет ни одного русского человека. Кровь закипала в жилах, хотелось сделать что-то особенное, как то помочь соотечественникам… Но, возможности его были ограничены. Правда, церковь получила свободу. Новая власть вела себя в отношении церкви лояльно и это, в какой-то степени, связывало руки, ибо у всех в памяти твёрдо запечатлелось (я имею ввиду уже послесталинскую эпоху в СССР, когда кровавые гонения прекратились) прежнее отчуждение и скрытая вражда между церковью и государством, когда за каждое слово и несанкционированное деяние приходилось отвечать перед всесильной, дотошной и безжалостной властью. Однако, тогда священник в качестве гонимого, почти страдальца, вызывал сочувствие и жалость народа, всегда у нас в России встающего на сторону притесняемого, а не гонителя. Ныне же такое духовное преимущество утратилось. Когда отец Павел поделился своими мыслями с некоторыми из собратьев, те даже руками замахали: "Ты что? Совсем с ума сошёл! Хочешь вернуться к прежнему? Да сейчас прямо расцвет православия! Неужели не сознаёшь?" "Да какой же расцвет, если сами носители православия пребывают в пренебрежении и участь их жалка?" "Так храмы открываются, церковные книги печатаются! Чего тебе ещё!" "А "дорогие россияне" вымирают" – твердил отец Павел. Вобщем, его не понимали и мало сочувствовали, а между тем, кое у кого даже складывалось впечатление, что церковь заодно с властью и, таким образом, разделяет ответственность за происходящее в стране вместе с этой властью – совершенная нелепость, которая могла родиться лишь в головах у тех, кто не знаком ни с учением церкви, ни с её историей. Наш же батюшка уклонялся от похвал демократам. Впрочем, по незаметности его иерархического положения и занимаемой должности (кто такой настоятель маленького деревенского храма!) ему не приходилось петь дифирамбы либералам. Он, однако, не считал себя и совершенно бессильным против разливавшегося зла и скрытого геноцида русского населения. Отец Павел произносил смелые проповеди, направленные против тех деяний власти, которые считал вредными: "Не по-евангельски это, братья и сестры…", а также молился за народ и помогал материально нуждающимся, насколько это было в его силах – то есть, образно говоря, зажигал свою личную маленькую свечку, чтобы хоть как-то разогнать общую тьму.