В нашем случае дело обстоит иначе: обсценность сегодня, напротив, является обсценностью сверхрепрезентации. Наша радикальная обсценность более не обсценность скрытого или вытесненного - это транспарентность самого социального, транспарентность социального (и секса) как смысла, как референции, как очевидности. Произошел полный переворот. И если обсценность прежде играла второстепенную роль вытесненного - это был ад репрезентации, как говорят об аде Национальной библиотеки, - если у нее еще был шарм запрета, шарм ее фантазмов и перверсий, то сегодня она вырывается на главную роль - она взрывает сцену явного в каком-то экстазе репрезентации. Вначале была тайна, и это было правило игры проявлений. Затем было вытесненное, и это было правило игры в глубину. Наконец настало обсценное, и это правило игры мира без проявлений и без глубины, - мира транспарентности. Чистая обсценность.
Все лежит на поверхности, и у этого поверхностного всего уже нет тайны. Все, что хранилось в тайне, или даже то, чего и не существовало, оказалось насильно выдворено в реальное, репрезентировалось безо всякой потребности и без всякого правдоподобия. Принуждение репрезентации. Вот порно: оргазм в цвете и крупным планом, ни потребности, ни правдоподобия, - оно просто беспощадно правдиво, даже если не является правдой вообще. Оно просто до омерзения зримо, даже если не является репрезентацией вообще.
Чтобы нечто имело смысл, нужна сцена, а чтобы была сцена, нужна иллюзия, минимум иллюзии, сила воображаемого, вызов реальному, то, что вас захватывает, соблазняет, возмущает. Без этого чисто эстетического, мифического, игрового измерения нет даже политической сцены, где нечто могло бы стать событием. И эта минимальная иллюзия исчезла для нас: никакой потребности, никакого правдоподобия нет для нас в событиях, происходящих в Республике Биафра, в Чили, в Польше, в терроризме и инфляции, или в ядерной войне. У нас есть лишь суперрепрезентация посредством СМИ, но нет никакого реального представления [imagination]. Все это для нас просто обсценно, потому что благодаря медиа все становится увиденным, но не рассмотренным (усвоенным), галлюцинацией между строк, все поглощается так, как вуайерист поглощает секс: на расстоянии. Ни зрители, ни актеры, мы - вуайеристы без иллюзии.
Мы нечувствительны потому, что больше нет эстетики (в строгом смысле) политической сцены, нет ставки, нет правил игры. Ведь информация и медиа являются не сценой, перспективным пространством, где нечто разыгрывается, а экраном без глубины, перфокартой сообщений и сигналов, считывание которой совпадает с самой же перфорацией получателя.
Ничто не может компенсировать эту потерю всякой сцены и всякой иллюзии в автоматической симуляции социального, в автоматической симуляции политического. И особенно в речах политиков, все они вынуждены симулировать в патетической жестикуляции, - порнографы индифферентности, чья официальная обсценность лишь дублирует и подчеркивает обсценность мира без иллюзий. Впрочем, всем на это наплевать. Мы находимся в экстазе политики и истории - полностью информированные, но беспомощные, полностью солидарные, но парализованные, полностью застывшие в мировой стереофонии, трансполитизированные заживо.
Сегодня уже нет трансцендентности, лишь имманентная поверхностность выполнения операций, гладкая операциональная поверхность коммуникации. Фаустовскую, Прометееву эру производства и потребления сменила Протеева эра сетей, нарциссическая и протеиформная эра подключения, контакта, смежности, обратной связи [feed-back], всеобщего взаимодействия [interface]. По образу телевиденья, весь окружающий мир, и наше собственное тело, становится панелью управления [écran de contrôle].
Окончательная мутация объектов и современной окружающей среды определяется тенденцией к формальному, операциональному абстрагированию элементов и функций, их гомогенизацией в едином виртуальном процессе, к замещению движений и действий тел электрическим или электронным управлением, к миниатюризации во времени и пространстве процессов, настоящей сценой (но это уже больше не сцена) которых является микропамять и микропроцессоры.
Пришло время миниатюризации времени, тела, наслаждения. Больше нет идеального принципа этих вещей в человеческом масштабе. Остался только ядерный эффект. Эта замена человеческого масштаба ядерным масштабом чувствуется повсюду: тело, наше тело представляется, по сути, излишним, ненужным с его пространством, многообразием и сложностью своих органов, тканей и функций, поскольку все сегодня сосредоточилось в мозге и генетической формуле, которая в сжатом виде представляет собой единственную операциональную дефиницию бытия. Сельская местность, географически огромная сельская местность представляется пустынной, ее пространство, как и тела, излишне (его в случае необходимости даже пересекать скучно), поскольку все события кристаллизуются в городах, которые сами находятся в процессе сокращения до нескольких миниатюризированных ключевых центров (важных мест). И время: что уж говорить о том бесконечном свободном времени, которое нам предоставлено, переизбытке времени, которое окружает нас словно дикая пустошь, измерении, отныне бесполезном в своем развертывании, поскольку моментальность коммуникации миниатюризировала наши обмены в последовательность мгновений?
Мы переживаем уже не драму отчуждения, а экстаз коммуникации.
Способствовал отчуждению, несомненно, частный (внутренний) мир, поскольку отделял нас от других, но он также получал символическую прибыль отчуждения, ведь различие (инаковость) может представляться и благом, и злом. Так общество потребления существовало под знаком отчуждения, как общество спектакля, но спектакль еще оставался именно спектаклем, он не был обсценным, обсценность начинается тогда, когда сцены больше нет, когда все становится невыносимо транспарентным.
Еще Маркс разоблачил обсценность товара, связанную с презренным принципом его свободного движения (обращения). Обсценность товара следует из того, что он абстрактен, формален и легковесен, в отличие от весомости и плотности предмета. Товар считывается: в отличие от предмета, который никогда не предает полностью своей тайны, товар всегда обнаруживает свою явную сущность, которая является его ценой. Это категоричный пункт транскрипции всех возможных предметов: через нее все коммуницируется - это самый первый и важный медиум коммуникации модерного мира. И сообщение, которое она подает, предельно упрощенное и всегда одинаковое: меновая стоимость. Поэтому, в сущности, сообщения уже нет, это медиум, который навязывает себя в своей чистой циркуляции.
Следует лишь расширить этот Марксовый анализ обсценности товара, чтобы декодировать мир коммуникации.
Не только сексуальное становится обсценным в порнографии, сегодня существует целая порнография информации и коммуникации, схем и сетей, порнография функций и предметов в их считывании, их подвижности, их доступности, их регуляции, их поливалентности, в их принудительной сигнификации, в их свободном выражении… Это обсценность всего того, что полностью растворимо в коммуникации.
Грязную обсценность сменяет чистая - жаркую обсценность сменяет холодная. Обе предполагают форму промискуитета: первая - это скопление внутренностей в теле, вещей, сваленных в кучу в частном (внутреннем) мире, того, что кишит в безмолвии вытеснения, - органический, висцеральный, плотский промискуитет; вторая - это промискуитет поверхностного насыщения, беспрестанного побуждения (опроса), уничтожения интерстициальных промежутков.
Вы надеваете наушники, и готово: вся сеть из последних сил старается привлечь ваше внимание, домогается вас с невыносимой искренностью всего того, что стремиться коммуницировать. Свободные (частные) радиостанции: они говорят, поют, они выражают себя, это все замечательно, просто сказочный контент! С точки зрения медиума, результат таков: эфир, этот FM-диапазон оказывается перенасыщенным, станции перекрываются и перемешиваются настолько, что уже не коммуницируют вообще. То, что было свободным, уже не является таковым вовсе - вы уже не знаете, что вам хочется слушать, настолько насыщен эфир, настолько силен натиск всего того, что хочет быть услышанным.
И вас охватывает экстаз отрицания радио. Определенно, здесь имеет место чистое состояние фасцинации, связанное с этой горячкой [délire] коммуникации, а, следовательно, и своеобразное удовольствие. Если следовать Кайуа с его классификацией игр - экспрессивные, состязательные, азартные и головокружительные - то вся тенденция развития нашей современной культуры ведет нас к относительной потере экспрессивных и соревновательных форм в пользу форм алеаторных и головокружительных, где уже нет сцены, зеркала, вызова, дуэли, - это, скорее, игры экстатические, одиночные и нарциссические, удовольствие которых уже не сценическое и эстетическое, не удовольствие экзотерического смысла, а алеаторное и психотропное удовольствие чистой фасцинации. И это не отрицательное суждение. Определенно, здесь имеет место оригинальная мутация форм восприятия и удовольствия. Мы плохо представляем последствия. Пытаясь применить наши прежние критерии и навыки восприятия, мы, без сомнения, не в состоянии понять, что может произойти в этой новой сенсорной сфере.
Одно можно сказать наверняка: сцена страстно увлекает нас, обсценное завораживает. Где фасцинация и экстаз, там исчезает страсть. Вложение сил, желание, страсть, обольщение или, согласно Кайуа, экспрессия и соревнование - это жаркая вселенная. Экстаз, обсценность, фасцинация, коммуникация или, согласно Кайуа, алеаторность и головокружение - это холодная, cool-вселенная (головокружение холодное, даже головокружение от наркотиков).
Во всяком случае, мы будем страдать от принудительной экстраверсии всего внутреннего [intériorité] и этого принудительного вторжения всего внешнего [extériorité], что собственно и означает категорический императив коммуникации. Стоит ли прибегать к патологическим метафорам? Если истерия была обостренной мизансценой субъекта, патологией экспрессии, театральной и оперной конверсии тела, - если паранойя была патологией жесткой и ревнительной организации и структуризации мира, - то коммуникация, информация, имманентный промискуитет всех сетей и постоянная связь будут являться для нас, скорее, новой формой шизофрении.
Уже не истерия, уже не проективная паранойя, строго говоря, но то чистое состояние, которое порождает ужас шизофрении: чрезмерная близость всего на свете, отвратительный промискуитет всех вещей, которые контактируют, вводятся, проникают безо всякого сопротивления: никакой защитный ореол, даже само тело, больше не окружают его. Шизо лишен любой сцены, вопреки своей воле и благодаря невероятной путанице он открыт для всего. Он сам по себе обсценен, обсценная добыча (жертва) обсценности мира. В большей степени, чем полный разрыв и отдаленность от реального на целые световые года, характеризуют его абсолютная близость, тотальная мгновенность всего, без прикрытия, без расстояния, конец внутреннего и интимного, переэкспозиция и транспарентность всего мира, которая пронизывает шизо, и которой он не может препятствовать. И это потому, что он уже неспособен создать пределы своего собственного существа и уже неспособен рефлексировать себя: он лишь поглощающий экран, невосприимчивый ко всем системам (сетям) воздействия концентратор. Возможно, как и мы все.
Если бы это было так, если бы это было возможно, то этот обсценный и повсеместный экстаз всех функций был бы все-таки состоянием желаемой транспарентности, состоянием примирения субъекта и мира, по сути, для нас это был бы Страшный суд, и он уже состоялся бы.
Две вероятности, одинаково возможные: ничего еще не произошло, наша беда в том, что на самом деле ничего еще не началось (либерализация, революция, прогресс…) - утопия финализма. Другая вероятность - все уже произошло. Мы уже по ту сторону конца. Все, что было метафорой, уже материализовалось, обрушилось в реальность. Это конец конца - таков наш удел. Мы находимся в трансфинитном мире.
ИРОНИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ
Мы преступили все, включая пределы сцены и истинности.
Мы действительно находимся по ту сторону. Воображение подвластно, просветление [lumière] и познание подвластны, мы переживаем или в скором времени будем переживать завершенность [perfection] социального, все здесь, небо опустилось на землю, небо утопии, и то, что маячило как радужная перспектива, отныне переживается как катастрофа в замедленной съемке. Мы чуем фатальный привкус материального рая, и транспарентность, которая была идеальным лозунгом эпохи отчуждения, осуществляется сегодня в качестве гомогенной и террористической среды - гиперинформации и гипервидимости.
Уже не черная магия запрета, отчуждения и трансгрессии, но белая магия экстаза, фасцинации и транспарентности. Это конец патетики закона. Никакого Страшного суда не будет. Мы перешли по ту сторону, сами того не заметив.
Что ж. Мы находимся в раю. Иллюзия больше невозможна. Она, которая всегда сдерживала реальное, сдала позиции, и мы наблюдаем обрушение реального в мир без иллюзий. Развеялась даже историческая иллюзия, которая сохраняла надежду на конвергенцию до бесконечности реального и рационального, тем самым развеялась и метафизическая напряженность: реальное стало рациональным - эта конъюнкция состоялась под знаком гиперреального, экстатической формы реального. Всякая метафизическая напряженность рассеялась, уступив место атмосфере патафизики, то есть тавтологической и гротескной завершенности [perfection] хода развития истинности. Папаша Убю: набитое брюхо и зияние пустоты. Убю - состояние переполненности и ожирения, гротескной имманентности, неопровержимой достоверности, гениальная фигура пресыщения, того, что вобрало в себя все, все преступило и зияет в пустоте как мнимое разрешение (исход дела).
Значит ли это, что Бог пал до такой недостойной его стратегии - примирить человека с его собственным образом в ходе Страшного Суда, что бесконечно приблизило бы его к идеальному концу? К счастью, это не так: Стратегия Бога в том, что он, возводя Зло в степень принципа, поддерживает человека в состоянии саспенса, враждебности к своему образу, и в исключительной восприимчивости ко всякому соблазну, который отвращает его конец.
Нет ни принципа реальности, ни принципа удовольствия. Есть лишь конечный принцип примирения и бесконечный принцип Зла и Соблазна.
По ту сторону экстаза социального, экстаза секса, тела, информации подстерегает принцип Зла, злой дух социального, злой дух объекта, ирония страсти.
По ту сторону конечного принципа субъекта возникает фатальная реверсивность объекта, чистый объект, чистое событие (фатальное), объект-масса (молчание), объект-фетиш, объект-феминность (соблазн). После многих веков торжествующей субъективности сегодня нас повсеместно подстерегает ирония объекта, объективная ирония читается в самой квинтэссенции информации и знания, в самой квинтэссенции системы и ее законов, в квинтэссенции желания и всей психологии.
Примечания
1
Перевод этого слова как "непристойность" для данного текста не всегда подходит. Скорее бесстыдство, но агрессивное бесстыдство: такова обсценная лексика. К тому же, Бодрийяр обыгрывает в этом термине еще и слово "сцена", то есть отсутствие сцены, неуместность.
2
Здесь и далее по тексту слова "инерция" и "инертность" следует понимать как синонимы, так как во французском различий между ими нет.