Здесь мы подходим к критике скромности со стороны Канта и Ницше. В "Учении о добродетели" Кант справедливо противопоставляет то, что он именует "ложной скромностью" (или приниженностью), обязанности уважать свое человеческое достоинство в качестве морального субъекта. Приниженность есть свойство, обратное чести, поясняет он, и первая настолько же порочна, насколько вторая добродетельна. Разумеется, Кант торопится добавить, что существует и подлинная скромность, которую он определяет так: сознание и чувство своей малой моральной ценности в сравнении с законом есть скромность. Подобная скромность, не посягая на достоинство субъекта, напротив, предполагает его (нет никакого смысла подчинять закону того, кто не способен внутренне признать его законность: скромность предполагает возвышение) и подтверждает (подчинение закону есть требование самого закона: скромность есть долг).
Правда, Кант ограничивает скромность достаточно жесткими рамками, кстати сказать не дотягивающими даже до христианских обычаев (или только католических?) и, как мне кажется, до спиритуалистических концепций, пример которых дают некоторые мистики, и не только западные. Кант убежден, что преклонять колени или падать ниц, даже ради того, чтобы полнее проникнуться чувством поклонения перед силами небесными, противоречит человеческому достоинству. Хорошо сказано. Но правильно ли это? В том, что не следует раболепствовать и низкопоклонствовать, никто не сомневается. Но надо ли ради этого – и в противовес самым высоким и признанным духовным традициям – осуждать, например, нищих, просящих подаяние? Неужели Франциск Ассизский или Будда согрешили против человечности? Допустим, мы согласны с тем, что, по Канту, недостойно человека унижаться и гнуть спину перед другим человеком. Но, во-первых, скромность – это не унижение (чужому унижению радуются только обуянные гордыней и извращенцы), а во-вторых, следует ли так уж всерьез принимать упоминаемую Кантом возвышенность нашей моральной конституции? Разве это не означало бы недостаток скромности, трезвости ума и юмора? Эмпирический человек, поясняет Кант, не имеет значения, но человек, понимаемый как личность, то есть моральный субъект, обладает абсолютным достоинством, и его малая ценность в качестве человека животного нисколько не снижает его достоинства в качестве человека разумного. Допустим. Но как быть, если и первый и второй суть одно? Материалисты в этом смысле гораздо скромнее, они никогда не забывают о животном начале, присутствующем в человеке. Они стоят ногами на земле, понимая, что недостойны небес, о которых могут только мечтать. Но даже если ограничиться сравнением человека с другими людьми, то что же низкого в том, чтобы преклоняться перед Моцартом или Кавальесом? Тот, кто обращается в земляного червя, не должен потом жаловаться, что его попирают ногами, гордо заявляет Кант. Но тот, кто превращается в монумент, пусть даже во славу Человека с большой буквы или Закона, – должен ли он потом жаловаться, что его заподозрят в позерстве или бесчувствии? По мне, так куда лучше высокий духом нищий, омывший ноги грешнику.
Что касается Ницше, то с ним можно согласиться во всем и – не согласиться ни в чем. Он прав и одновременно не прав, и все, что он говорит о скромности, целиком вписывается в эту схему. В скромности часто присутствует некая доля нигилизма или горечи – кто спорит? Многие обвиняют себя только для того, чтобы иметь предлог для обвинений всему миру и жизни вообще и тем самым самооправдаться. А сколько таких, кто занимается самоотрицанием, потому что не способен ничего утверждать и ничего делать? "Те, кого всего более считают самоуничиженными и приниженными, в огромном большинстве случаев бывают самыми честолюбивыми и завистливыми", – заметил еще Спиноза ("Этика", III, "Определение аффектов", 29, объяснение). С этим мы тоже спорить не станем. Но разве все люди такие? Есть скромность Кавальеса и Симоны Вейль (27), есть даже скромность Паскаля и Монтеня, по сравнению с которой ницшеанское величие отдает кичливостью. Ницше использует тот же образ, что и Кант, – образ земляного червя. "Червяк, на которого наступили, начинает извиваться. Это благоразумно. Он уменьшает этим вероятность, что на него наступят снова. На языке морали: смирение" ("Сумерки богов"). Но разве в этом суть скромности? Разве в свете подобной психологии можно понять скромность Франциска Ассизского или святого Жана Делакруа (28)? Декарт в свою очередь отмечал, что самые великодушные, как правило, и самые скромные, а уж в Декарте-то не было ровным счетом ничего от земляного червя!
Точно так же нельзя видеть в скромности своего рода изнанку некоей ненависти к самому себе. Не следует путать скромность с недобросовестностью, угрызениями совести и стыдом. Речь не о том, чтобы судить свои поступки, а о том, чтобы оценивать себя. А мы так малы… Угрызения совести, недобросовестность и стыд подразумевают, что мы могли бы поступить лучше, чем поступили. Скромность скорее констатирует, что мы не можем быть лучше, чем мы есть. "Ты мог бы сделать и лучше!" – эта учительская формула обвиняет, а не подбадривает, и точно то же нашептывает нам нечистая совесть. Скромность вместо этого скажет: "Я такой, какой я есть". Слишком скромный, чтобы обвинять себя или искать себе оправданий. Проницательный, чтобы слишком уж на себя обижаться. Еще раз повторим, скромность неразрывно связана с милосердием, ведь храбрости подбадривание ни к чему. Угрызения совести в первую очередь суть заблуждения (в силу того, что они подразумевают свободу воли, с чем не согласны стоики и Спиноза), а потом уже вина. Скромность – в первую очередь знание, а потом уже добродетель. Печальное знание? Если угодно, да. Но оно полезнее человеку, чем радостное невежество. Лучше недооценить себя, чем составить о себе полностью ложное представление.
Не смешивая одно с другим, можно применить к скромности слова Спинозы о стыде: "Человек, который стыдится какого-либо поступка и подвергается в действительности неудовольствию, совершеннее бесстыдного, не имеющего никакого желания жить честно" ("Этика", IV, 58, схолия). Даже недовольный собой, скромный человек совершеннее самодовольного и бесстыжего. Это известно каждому (скромность честного человека гораздо лучше напыщенного высокомерия негодяя) и доказывает, что Ницше не прав, когда утверждает, что скромность – добродетель рабов, тогда как надменным и гордым хозяевам скромность ни к чему, следовательно, скромность достойна презрения. Допустим. Но разве презрение само не заслуживает презрения, притом гораздо большего, нежели скромность? И совместимо ли "самопрославление", по которому распознается аристократ, с ясностью ума, которую сам же Ницше совершенно справедливо относит к высшей добродетели мыслителя? "Я слишком хорошо себя знаю, чтобы бахвалиться чем бы то ни было, – скажет скромный человек. – Скорее уж мне требуется все милосердие, на какое я способен, чтобы мириться с собой". Что может быть нелепее, чем игры в сверхчеловека? И стоит ли отказываться от веры в Бога только ради того, чтобы впасть в настолько глубокое заблуждение относительно самого себя? Скромность – это атеизм от первого лица. Скромный человек так же не верит в себя, как атеист не верит в Бога. И зачем стараться сокрушать идолов, если в результате приходишь к прославлению последнего из них (своего "я"!), к возвеличиванию своего собственного культа? Скромность равноценна истине, отмечает Янкелевич в "Трактате о добродетелях", и насколько в этих словах больше скромности и истины, чем в ницшеанском самопрославлении! "Безжалостная и трезвая искренность, искренность без иллюзий, постоянно учит человека искреннего скромности, и наоборот: скромность способствует искреннему самопознанию". В этом же, кстати, заключается и самый дух психоанализа (направленный на то, чтобы, как говорил Фрейд, свергнуть с трона "его Величество "Я""). Надо любить истину и любить себя. Всякое знание больно ранит наш нарциссизм.
Но следует ли вслед за Паскалем себя ненавидеть? Нет, конечно, потому что это означало бы отказаться от милосердия, на которое каждый имеет право (в том числе на милосердие по отношению к самому себе). Милосердие дарует каждому любовь, которой он не заслуживает, но которая освещает ему путь, это ничем не оправданная, но необходимая благодать, немного той самой подлинной любви, даже направленной на себя (но не на эго), на которую мы иногда бываем способны.
Возлюби ближнего своего, как самого себя, а самого себя – как своего ближнего. Или, повторяя слова бл. Августина: "Там, где скромность, там и милосердие". Скромность ведет к любви. И несомненно, всякая истинная любовь подразумевает скромность: не будь скромности, "я" захватило бы все обозримое пространство и смотрело бы на другого как на объект (не любви, а похоти) или как на врага. Скромность и есть то усилие, посредством которого "я" пытается освободиться от иллюзий насчет самого себя и благодаря которому оно (в силу того, что оно и состоит из этих иллюзий) растворяется. Таково величие скромных. Они готовы дойти до дна своей мелкости, своего ничтожества, своего небытия, и там, где не остается больше ничего, остается все сущее. И человек, одинокий и голый, сбросив все свои маски, предстает одним из многих, готовый к восприятию света и любви.
Но эта любовь не ведает ни иллюзий, ни похоти и именуется милосердием. Способны ли мы на нее?
У меня нет ответа на этот вопрос. Но даже если допустить, что мы на нее не способны, остается сострадание – самый скромный лик любви и его самое доступное повседневное воплощение.
В главе, посвященной скромности, Янкелевич совершенно справедливо отмечает, что древние греки почти не знали этой добродетели. Может быть, причина в том, что они не сумели создать себе достаточно великого Бога, по сравнению с которым человеческая малость предстала бы в нужном свете? Впрочем, не следует думать, что они так уж заблуждались насчет своего собственного величия (как мне кажется, Янкелевич, как до него и Паскаль, ошибается, рассуждая о "гордыне стоиков": у Эпиктета мы находим достаточно скромности, чтобы утверждать, что эго способно не быть Богом и не обращаться в ничто). Возможно, им просто приходилось меньше бороться с собственным нарциссизмом и меньше обманываться насчет всякого рода иллюзий? Как бы то ни было, именно этот Бог (я имею в виду, наш Бог, Бог иудеев, христиан и мусульман), верим мы в него или нет, в наше время преподает нам свой урок скромности. Античные мыслители причисляли себя к смертным: только смерть, полагали они, отделяет их от божественного. Нам и этого не дано. Мы знаем, что даже бессмертие не способно (в силу чего оно было бы невыносимо) сделать из нас не то, чем мы, увы, являемся. Бывает ведь, что человек жаждет умереть, лишь бы избавиться от себя самого…
В этом отношении скромность, возможно, самая религиозная из добродетелей. Как нам хочется прийти в храм и стать на колени! Почему же отказывать себе в этом? Разумеется, я говорю только за себя: лично мне пришлось бы для этого признать, что меня создал Бог, а уж от этой претензии я свободен. Мы так мало представляем из себя, мы так слабы и ничтожны. Человечество – до смешного несовершенное творение. Неужели Бог хотел видеть нас такими?
Так скромность, зарождаясь в религии, приводит к атеизму.
Верить в Бога значит впадать в грех гордыни.
Простота
Скромности иногда не хватает простоты – из-за двойного вглядывания в себя самое. Судить себя значит принимать себя слишком всерьез. Простой человек не задается подобными вопросами относительно себя самого. Почему? Потому что принимает себя таким, какой он есть? Но это одно уже говорило бы о многом. Простой человек не принимает и не отвергает себя – он не пытает себя вопросами, не занимается самосозерцанием и самооценкой. Он не хвалится собой, но и не презирает себя. Он просто такой, какой есть, без всяких вывертов, без всяких исканий. Точнее даже, он не есть – поскольку понятие бытия представляется ему слишком громким для обозначения его скромного существования, – он делает то, что делает, как и каждый из нас, но не понимает, о чем тут рассуждать и раздумывать. Он напоминает птицу в лесу, которая молча порхает, молча – даже если поет. Реальности довольно самой реальности, и это и есть реальность. Таков же и простой человек – реальный индивидуум, сведенный к самому простому из выражений. Поет ли он? Иногда поет, но чаще молчит. И всегда – живет. Простой человек живет как дышит, не прилагая к тому особенных усилий и не стремясь к славе, не желая производить на других впечатление и не стыдясь себя самого. Нельзя сказать, что простота – это добродетель, добавляемая к существованию. Это само существование, существование без всяких дополнений. Поэтому простота – самая легкая и прозрачная из добродетелей, но она же – самая редкая. Простота есть нечто обратное литературности – жизнь без громких фраз и без обмана, без гипербол и красноречия. Это маленькая, незначительная жизнь – настоящая жизнь.
Простота противостоит двойственности, сложности, претенциозности. Вот почему она так трудно достигается. Разве сознание не всегда двойственно, ведь оно может быть только сознанием чего-то? Разве реальность не сложна, ведь она всегда представляет собой хитросплетение причин и взаимозависимостей? Разве человек не претенциозен, ведь он постоянно пытается мыслить? Что вообще проще глупости, бессознательности и небытия?
Простой человек может не задаваться этими вопросами. Но это не значит, что их не существует или что у нас есть на них ответы. Простота не равнозначна глупости. Однако и этим вопросам не под силу уничтожить простоту и связанную с ней добродетель. Ум не равнозначен нарочитому усложнению или снобизму. Да, реальная действительность сложна, и даже, наверное, бесконечно сложна. Можно до бесконечности изучать и описывать дерево, цветок, звезду, камешек… Но это не мешает им просто быть тем, что они собой и представляют, без всяких заблуждений, двойственности и претензий, как никто никого не заставляет теряться в этой бесконечности познания и описания. Все чрезвычайно сложно – и все очень просто. Роза не задает вопросов, она цветет потому, что цветет, не думая о себе и не выставляясь напоказ. Тому, кто пожелает понять, что такое роза, придется столкнуться с ее невероятной сложностью. Но тому, кто ничего такого не желает, все представляется очень простым – роза она и есть роза. Сложность мысли против простоты взгляда. Гёте отмечал, что все гораздо проще, чем мы можем себе представить, и одновременно гораздо сложней, чем мы в состоянии понять. Сложность причин против простоты внешней видимости. Сложность реальности против простоты бытия. "Противоположностью бытия, – пишет Клеман Россе (29), – является не небытие, а двойственность". Противоположность простоты не сложность, а фальшь.
В человеке простота, понимаемая как добродетель, не отрицает ни сознания, ни мышления. Она распознается по присущей ей способности оставлять их в стороне, освобождаться от них и не впадать от них в обманчивую зависимость, не аннулируя ни того ни другого. Всякое сознание двойственно, потому что состоит из сознания объекта (интенциональности) и сознания того, что сознаешь (рефлексии). Допустим. Но это ни в коей мере не отменяет простоты реальности и даже чистого сознания, дорефлексивного и доречевого, без которого были бы невозможны ни речь, ни рефлексия. Простота – это не бессознательность и не глупость: просто мыслящий человек – не идиот! Скорее, простота выступает как "противоядие от рефлексии" (выражение принадлежит Мишелю Дюпюи (30)) и от ума, не давая им обрести гипертрофированные размеры, потеряться в самих себе и утратить чувство реальности, принимать себя слишком всерьез и воздвигать барьеры на пути того, что они якобы стремятся прояснить. Простота учит освобождаться от всего этого, вернее сказать, она и есть это освобождение от всего на свете, включая ее самое. Простота позволяет ни за что не цепляться, принимать вещи такими, какие они есть, и ничего не припрятывать для себя. Простота – это нагота, отсутствие собственности, бедность. Ее единственное богатство – все сущее. Ее единственное сокровище – ничто. Простота – это свобода, легкость и прозрачность. Быть простым как дыхание – значит быть свободным как воздух: простота – это кислород мышления, это окно, распахнутое миру, бесконечному и молчаливому присутствию всего сущего. Что может быть проще ветра? Что может быть воздушней простоты?
В интеллектуальном смысле, возможно, простота есть не что иное, как здравый смысл, то есть прямое суждение, неотягощенное знанием и предрассудками, открытое реальности во всей ее простоте и каждый раз как будто рождающееся заново. Таков разум, когда он не обманывается насчет самого себя: воплощенная ясность ума, пусть минимального, но являющегося необходимым условием для мышления. Ученые, сталкиваясь с двумя доказательствами, двумя гипотезами, двумя теориями, имеют привычку отдавать предпочтение той, что проще: они делают ставку не на силу нашего разума, а на простоту реальности. Их выбор не может быть ничем обоснован и лишь свидетельствует о наличии здравого смысла. Мне нередко приходилось сожалеть, что философы, особенно современные, часто делают обратный выбор, предпочитая самое сложное, самое темное, самое обтекаемое. Это защищает их от возможной критики и делает их теории столь же неправдоподобными, сколь и скучными. Усложнение, но не реальности, а мысли – дурное усложнение. Куда лучше "простая и наивная истина" (Монтень), разумеется пропорциональная сложности реальной действительности – там, где это необходимо, – но не стремящаяся усложнять ее сверх меры за счет помутнений нашего собственного разума, тем более – выдавать эти помутнения на истину. Ум проявляется в том, чтобы свести самое сложное к наиболее простому, а не наоборот. Вспомним ум Эпикура, Монтеня, Декарта. И ум наших современных ученых. Что может быть проще, чем формула Е = mc? Это простота реальности, даже сложной; это ясность мысли, даже трудной. "Аристофан Грамматик, ничего в этом не смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот ставил перед собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности языка" (Монтень. Опыты, I, 26). Зачем усложнять, если можно сказать просто, зачем говорить многословно, если можно сказать коротко, зачем темнить, если можно сказать ясно? И чего стоит мысль, которая на это не способна? Софистов принято упрекать в нарочитом затемнении своих мыслей. Я с этим не согласен. Они пытались изобразить глубину, а на глубине всегда темно. На мелководье все видно, если не мутить воду. Их аргументы были бы убедительнее, если бы они были изложены яснее. Но будь они убедительными, разве им понадобилось бы темнить?