Эта благодарность бескорыстна в том смысле, что ни от нее, ни для нее нельзя требовать какой-то платы. Еще Руссо отмечал, что признательность может быть долгом или даже добродетелью, но ни у кого нет права требовать ее или требовать чего-то ее именем. Не надо путать благодарность с кнопкой вызова лифта. При этом не надо забывать, что любовь почти обязательно желает добра тому, кого любит, во всяком случае, если это действительно любовь к другому, а не любовь к себе, то есть скорее доброжелательность, чем похоть. В последней главе мы об этом еще поговорим. Пока же отметим, что благодарность, в свою очередь, призвана действовать во благо тому, кто ее вызывает, разумеется, не ради того, чтобы обменять услугу на услугу (это была бы уже не благодарность, а бартер), а по той причине, что любовь всегда желает доставлять радость, в результате чего благодарность почти всегда питает великодушие, а оно – благодарность. Отсюда "взаимная любовь" и "усердие в любви" – характеристики благодарности. "Признательность или благодарность есть желание или старание делать из любви добро тому, кто вследствие такого же аффекта любви сделал нам добро" ("Этика", III, "Определение аффектов", 34). Здесь совершается переход от простого чувства благодарности к благодарности действенной, от встречного чувства к встречному действию. Что касается меня, то я, вопреки Спинозе, вижу здесь не столько определение (например, потому, что можно испытывать благодарность к умершему, хотя мы уже не можем ответить добром на его добро), сколько следствие, но это не так уж важно. Важно другое: благодарность отличается от неблагодарности именно тем, что она способна видеть в другом человеке причину своей радости (в отличие от самолюбия, которое смотрит только в себя). Вот почему неблагодарность есть зло, а благодарность – добро. Благодарность делает человека добрым.
Силой самолюбия объясняется и то, почему благодарность – такое редкое и трудное чувство (все прекрасное так же трудно, как и редко, отмечал Спиноза). Каждый человек в ответ на любовь стремится возвыситься в собственных глазах, то есть проявить самолюбие, а не испытать благодарность, то есть любовь к другому. "Гордыня не желает никому быть обязанной, – говорит Ларошфуко, – а самолюбие никому не желает платить" ("Максимы", 228). Тому, кто умеет любить только себя, восхищаться только собой и прославлять только себя, трудно не быть неблагодарным. Благодарность предполагает скромность, а скромность – чрезвычайно редкое качество. Является ли скромность унынием? Спиноза уверяет, что да, и в следующей главе мы остановимся на этом подробно. Пока же отметим, что один из уроков благодарности заключается в том, что может быть и радостная скромность, как и скромная радость – та, что точно знает, что не является причиной самой себя, но это нисколько не мешает ей радоваться, даже наоборот (какое удовольствие говорить людям спасибо!). Подобная скромность есть любовь, и не любовь к себе, так как она сознает, что выступает в роли должницы, хотя никто не требует от нее возвращения долга. Она ощущает себя довольной сверх всяких ожиданий, потому что на свете существует то, что ее вызывает. Это может быть Бог (для человека верующего), весь мир, друг, незнакомец, это может быть кто угодно, но главное здесь – чувство, что ты являешься объектом чьей-то благожелательности. Это может быть само существование, или жизнь, или все сущее, но в нем главное – то, что оно отдает, без причины, безадресно, просто потому, что отдавать приятно, приятно видеть чужую радость, приятно радоваться чужой любви, причины которой всегда выше нас, но благодаря им мы живем. Вспомним скромность Баха и Моцарта. Они были очень разными людьми, но есть нечто, что их объединяет, – истинная простота, почти сверхчеловеческая мощь, потрясающая безмятежность – даже в тревоге, даже в страдании – и ошеломляющая, счастливая благодарность миру. Радость, которую испытываешь, погружаясь в их музыку, как мне кажется, передает суть благодарности, которая есть сама радость, притом радость незаслуженная. Да, именно так. То, о чем пишет в "Этике" Спиноза, слышится в музыке, особенно в музыке Баха и Моцарта (у Гайдна мне больше слышатся вежливость и великодушие; у Бетховена – храбрость; у Шуберта – мягкость; у Брамса – верность). Это красноречиво свидетельствует о том, на какой высоте находится благодарность – добродетель вершины, предназначенная скорее для великанов, нежели для карликов. Но это не значит, что мы должны обходиться без благодарности. Скажем спасибо тем, кто прославляет благодарность и возвышает ее!
Ни один человек не является причиной самого себя – дух в вечном долгу перед бытием. Но можно возразить, что ведь никто не просил быть (долг – это то, что берешь взаймы, а не получаешь даром) и никто не в состоянии расплатиться с подобным долгом. Жизнь не дается взаймы – жизнь это благодать, бытие это благодать, и таков главный урок, преподаваемый нам благодарностью.
Благодарность радуется тому, что было или есть. Она противоположна сожалению и ностальгии по прошлому, а также надежде и страху, которые мечтают и боятся будущего. Его еще нет и, может быть, никогда не будет, но оно терзает их даже своим отсутствием. Благодарность и беспокойство суть два полюса. На одном – радость от того, что было, на другом – страх от того, что может произойти. "Жизнь безумца, – говорит Эпикур, – неблагодарна и беспокойна: она вся целиком направлена на будущее". Так он и живет – неспособный успокоиться, вечно всем недовольный, никогда не изведавший счастья; он не живет, а готовится жить, надеется жить и вечно сожалеет о том, что пережил, а еще чаще – о том, что пережить не удалось. Он тоскует и по прошлому, и по будущему. Напротив, мудрец радуется тому, что живет, но и тому, что уже пожил. Благодарность – это радость памяти и любовь к прошлому. Не страдание о том, чего больше нет, не сожаление о том, что так и не сбылось, но радостное воспоминание о том, что было. Это своего рода возвращенное время, которое, как говорил Пруст, внушает безразличие к идее смерти, потому что даже смерть бессильна отобрать у нас то, что мы уже пережили, – наши, по выражению Эпикура, "бессмертные блага". Не потому, что мы не умрем, а потому что смерть не в состоянии сделать бывшее небывшим. Смерть лишает нас только будущего, а будущего не существует. Благодарность освобождает нас от страха смерти, наделяя радостным знанием о том, что уже было, уже состоялась. Признательность основана на знании (в отличие от надежды, основанной на воображении), вот почему она приближается к истине, которая вечна. Благодарность – это радость вечности.
Но можно возразить Эпикуру, ведь это не вернет нам прошлого, не вернет того, что мы потеряли в прошлом. Конечно, не вернет, но кто вообще на это способен? Благодарность не отменяет скорби, она совершает работу траура по утратам. Горе лечится благодарным воспоминанием о том, что потерял, продолжает Эпикур, и знанием того, что нельзя сделать бывшее небывшим. Это и есть определение скорби. Надо принять то, что есть, включая то, чего больше нет, и любить его в его истине и в вечности. Речь о том, чтобы от острой боли утраты перейти к сладости воспоминания, от скорби к трауру, от страдания к радости, от разбитой любви к любви умиротворенной. Тот же Эпикур называл память об умершем друге "сладкой": и эта сладость и есть благодарность, когда она окрашена радостью. Вначале торжествует страдание: "Как ужасно, что он умер!" Как с этим смириться? Скорбь необходима, потому-то скорбеть так трудно и больно. Но радость возвращается, несмотря ни на что: "Как прекрасно, что он был!" Траурный труд – это труд благодарности.
Кант и Руссо полагали, что благодарность является долгом и обязанностью. Лично я в этом не убежден. Впрочем, я вообще мало доверяю долгу и обязанностям. Но благодарность, бесспорно, является добродетелью, и лучшим доказательством тому служит очевидная низость человека, неспособного ее испытывать. Тот факт, что мы плохо умеем благодарить, также говорит о нашей посредственности. Ненависть куда более живуча, чем любовь. Злопамятство сильнее благодарности. Иногда случается даже, что благодарность оборачивается злопамятством, настолько сильно в нас самолюбие. Неблагодарность к своему благодетелю, как указывает Кант, это порок, в котором людям чрезвычайно трудно признаваться. Хотя всем известна дурная человеческая репутация в этом смысле, никто не сочтет неправдоподобным, если кто-то благодеяниями наживет себе врагов. Величие благодарности против человеческой мелочности.
Между тем и сама признательность иногда может выглядеть подозрительной. Ларошфуко видел в ней исключительно замаскированный интерес, Шамфор справедливо указывал на существование низкой признательности. Это закамуфлированные раболепие, эгоизм и надежда. Человек благодарит другого исключительно с целью получить от него что-то сверх того, что уже получил (говорит: "Спасибо!", а сам думает: "Еще!"). Это уже никакая не благодарность, а лесть, подхалимство, обман. То есть не добродетель, а порок. Впрочем, даже искренняя благодарность не освобождает нас от необходимости следовать остальным добродетелям, как не оправдывает и наши дурные поступки. Это вторичная добродетель, которая должна занимать отведенное ей место: можно объяснить недостаток благодарности справедливостью или добросовестностью, но никакая благодарность не способна заменить справедливость или добросовестность. Он спас мне жизнь – значит ли это, что я должен лжесвидетельствовать в его пользу и способствовать осуждению невиновного? Разумеется, нет! Помнить о том, чем мы обязаны тому или иному человеку, а также всем остальным людям и самим себе, не значит проявлять неблагодарность. "Про того, кто по своей глупости не знает, как отблагодарить за подарок, нельзя сказать, что он неблагодарен, а еще менее про того, кого подарки развратницы не могут заставить удовлетворить ее сладострастие, подарки вора – скрыть его покражу или что-либо в этом роде. Напротив, подобный человек показывает, что он обладает стойким духом, что он никакими дарами не позволит совратить себя на свою или общую погибель" ("Этика", IV, 71, схолия). Благодарность – не потворство. Благодарность – не коррупция.
Благодарность, повторю я еще раз, это радость и любовь, и тем самым она приближается к милосердию, которое предстает как изначальная, беспричинная и безусловная благодарность. Тогда благодарность можно назвать вторичным или гипотетическим милосердием. Радость на радость, любовь на любовь. В благодарности же заключается секрет дружбы, основанной не на чувстве долга (друзья ничего друг другу не должны), а на общей, взаимной, разделенной радости. Спасибо тебе за то, что ты есть, говорят друг другу друзья. И спасибо миру и вселенной, в которой существует дружба. Такая благодарность совершенно точно добродетельна, потому что в ней выражается счастье любви, которое только и может быть подлинным счастьем.
Скромность
Добродетель скромности настолько скромна, что сомневается сама в себе и в собственной добродетельности! Человек, бахвалящийся своей скромностью, демонстрирует полнейшее отсутствие скромности.
Между тем это еще ничего не доказывает. Ни одной добродетелью не следует ни бахвалиться, ни даже гордиться, и этому учит нас скромность. Она делает добродетели тихими и почти незаметными, едва ли не отрицая их наличие. Почему, из-за недопонимания? Вовсе нет. В силу слишком хорошего понимания ограниченности всякой добродетели, включая свою собственную ограниченность. Эта сдержанность есть признак безупречной ясности ума и строгой требовательности. Скромность – не пренебрежение к себе, а если и пренебрежение, то лишенное презрительности. Это не отсутствие знания о том, что она такое, но, напротив, знание, вернее, признание всего того, чем она не является. В этом ее предел, потому что дальше – ничто. Но именно эта черта и делает ее такой человечной. "Ты можешь быть сколько угодно мудрым, и все же в конечном счете – ты человек; а есть ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное?" ("Опыты", II, 2). Мудрость Монтеня – это мудрость скромности. Нелепо пытаться превзойти человеческие возможности – это и не возможно, и не нужно. Скромность – проницательная добродетель, всегда недовольная собой. Это добродетель человека, который понимает, что он – не Бог.
Поэтому чаще всего скромность свойственна святым, а не мудрецам, которые, если исключить Монтеня, по большей части ее лишены. Паскаль не так уж ошибался, подвергая критике превосходство философов. Некоторые и в самом деле всерьез считали себя небожителями – в отличие от святых. "Да разве я святой?" Чтобы заявлять такое, надо или забыть Бога, или совсем не знать себя. Скромность отрицает, по меньшей мере, вторую из этих двух гипотез, и именно поэтому она добродетельна: она свидетельствует о любви к истине, и истину она любит больше, чем себя.
По этой же причине любая мысль, достойная назваться мыслью, предполагает скромность. Скромность в мыслях противостоит тщеславию, которое не мыслит, а верит в себя. Мне скажут, что такая скромность недолговечна. Но и мысль скоротечна. Отсюда такое обилие горделивых учений.
Скромность как раз мыслит: она во всем сомневается, в том числе в себе самой. Как это по-человечески… А может, это всего-навсего особенно хитрая маска гордыни?
Впрочем, для начала попробуем дать ей определение.
"Скромность есть неудовольствие, возникшее вследствие того, что человек созерцает свою неспособность или бессилие", – утверждает Спиноза ("Этика", III, "Определение аффектов", 26). Подобная скромность не столько добродетель, сколько состояние – аффект, то есть состояние души, как говорит Спиноза. Если человек осознает собственное бессилие, то его душа "впадает в уныние". Нам всем это хорошо известно, и вряд ли разумно представлять это наше свойство как силу. Но, по мнению Спинозы, добродетель может быть только силой, то есть душевной силой, и к тому всегда радостной! Следовательно, скромность – не добродетель, и мудрецу она без надобности.
Впрочем, не исключено, что здесь все дело в словоупотреблении. И не только потому, что для Спинозы скромность, даже не будучи добродетелью, все-таки скорее полезна, чем предосудительна (она может помочь скромному человеку наконец-то начать жить под руководством разума, и пророки не зря рекомендовали быть скромными). Но также и потому, что Спиноза рассматривает еще один аффект – на сей раз положительный, – который как раз и соответствует нашей добродетельной скромности: "Предполагая, что человек представляет свое бессилие вследствие того, что познает что-либо могущественнее самого себя, познанием чего он определяет свою способность к действию, мы представляем себе этим только то, что человек познает самого себя отчетливо, а это увеличивает его способность к действию" ("Этика", IV, 53). Спиноза называет это качество приниженностью, но мы видим, что это – самая настоящая добродетель, потому что она придает душе силы лучше познать себя (свойство, обратное скромности, есть гордыня, а гордыня всегда невежественна), одновременно познавая нечто такое, что ее превосходит.
Поэтому, сознавая все трудности перевода, остережемся смешивать скромность с тем, что Аристотель называл micropsychia и что скорее соответствует таким понятиям, как приниженность и мелкость. О чем тут идет речь? Вспомним, что, по Аристотелю, всякая добродетель есть вершина между двумя безднами. Так обстоит с величием души или великодушием: тот, кто удаляется от вершины в сторону чрезмерности, впадает в тщеславие; тот, кто отходит в сторону недостаточности, впадает в приниженность. Быть приниженным значит лишать себя того, чего ты достоин, недооценивать собственное значение и из-за неверия в себя не предпринимать ни одного важного дела. Такую мелкость Спиноза называет "самоуничижением", отличая его от скромности. "Самоуничижение состоит в том, что ставят себя вследствие неудовольствия ниже, чем следует" ("Этика", III, "Определение аффектов", 29). Бесспорно, подобное самоуничижение может зародиться из скромности, и именно в этом случае скромность оборачивается пороком. Но здесь нет никакого фатализма: можно печалиться из-за своего бессилия, но не впадая в отчаяние, напротив, в самой этой печали находить источник новой силы для продолжения борьбы – я называю такую скромность добродетельной. Мне скажут, что это выходит за рамки учения Спинозы. Не знаю, не уверен. Но даже если и так, мне это безразлично. Тому, что печаль иногда может оборачиваться силой и мобилизовывать нас на активные действия, учит весь наш опыт, а опыт важнее любых философских учений. Есть храбрость отчаяния, а есть храбрость скромности. Впрочем, это не вопрос выбора. Лучше подлинная печаль, чем фальшивая радость.
Как добродетель, скромность есть подлинная печаль о том, что ты – это всего лишь ты, и не больше того. Но можно ли быть кем-то, кроме себя? Милосердие тоже самодостаточно, и оно умеряет скромность, сообщая ей немного мягкости. Довольствуйся собой – вот чему учит милосердие. Но кто кроме человека тщеславного может быть собой довольным? Милосердие и скромность выступают рука об руку, взаимно дополняя друг друга. Прими себя таким, какой ты есть, но не рассказывай сам себе сказки.
"Самодовольство, – пишет Спиноза, – действительно есть самое высшее, на что только мы можем надеяться" ("Этика", IV, 52, схолия). Тогда скромность – вершина нашей безнадежности, и этим все сказано.
Все ли? Нет, еще не все. Пожалуй, к главному мы еще даже не приступали. А что же главное? Ценность скромности. Я утверждаю, что скромность – добродетель. Но каково ее значение? Какого ранга эта добродетель? Какого достоинства?
Проблема заключается в следующем. Если скромность достойна уважения или восхищения, то, может быть, мы напрасно считаем ее такой уж скромной? А если это так, то вправе ли мы ею восхищаться? Судя по всему, скромность – добродетель, сотканная из противоречий. Она доказывает свое существование своим отсутствием, а свою ценность – тем, что ничего не стоит.
"Я человек очень скромный" – заявление в высшей степени противоречивое.
"Мне не хватает скромности" – заявление, свидетельствующее о том, что первый шаг к скромности сделан.
Но разве может субъект цениться, лишь обесцениваясь?