В социологии еще с конца XIX века, с зарождения этой науки, сосуществуют две тенденции, сравнимые с реализмом и номинализмом в средневековой философии. Согласно одной из них, представленной теориями Эмиля Дюркгейма, "индивид возникает из общества, а не общество из индивидов", то есть общество существует как первичная инстанция целого, через которую осуществляются, которой санкционируются любые индивидуальные представления и поступки его членов. Согласно второй тенденции, основоположником которой может считаться Макс Вебер, "ни общество в целом, ни те или иные формы коллективности не должны рассматриваться в качестве субъектов действия; таковыми могут быть только отдельные индивиды". Средневековый вопрос о бытии общих понятий (универсалий) конкретизируется здесь в форме вопроса о бытии социума: является ли общество реальным субъектом исторического действия или же только условным исследовательским конструктом?
В 60-е годы эта абстрактно-научная проблема получила новое звучание в идеологии "новых левых". В "Символическом обмене…" Бодрийяр цитирует один из главных текстов этого идейного течения - "Одномерный человек" Герберта Маркузе, - где обрисован новый модус существования социальной инстанции, ее полное господство над сознанием современного человека, не допускающее никакого критического, диалектического преодоления:
[…] возникает модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, побуждения и цели, трансцендирующие по своему содержанию утвердившийся универсум дискурса и поступка, либо отторгаются, либо приводятся в соответствие с терминами этого универсума […].
Не пользуясь этим словом, Маркузе фактически описал здесь реальность симулякра - абстрактной модели, подчиняющей своему господству вполне реальные силы протеста и отрицания. Это всеобъемлющая реально-фиктивная власть, которую англоязычные теоретики "новых левых", включая Маркузе, обозначили словом "Истеблишмент", а Жан Бодрийяр, ближе связанный с традицией структурализма, - термином "код". Код, истеблишмент, система симулякров - это и есть "трансцендентная" социальная инстанция нашего времени.
В условиях, когда "реализм", вернее псевдореализм социальных симулякров становится фактором тоталитарного господства, для критического, ангажированного социолога, каким был Бодрийяр, неизбежным оказывается воинствующий "номинализм": он должен не просто отстаивать, а вырабатывать, проектировать такие формы социального действия, которые бы не проходили через инстанцию "социального". У этого действия имеется и своя темпоральность - темпоральность обмена.
Обмен между социальными агентами всегда, еще со времен Макса Вебера, выдвигался как альтернатива привязанности индивида к системе, как возможность прямых, немистифицированных общественных отношений. В современной социологии радикализм понимания обмена прямо зависит от того, насколько учитывается в нем временное измерение. Так, Клод Леви-Стросе в своей структурной антропологии, генетически связанной с идеями обмена у племянника и ближайшего последователя Э. Дюркгейма Марселя Мосса, развертывает систему обменов (словами, дарами, женщинами), образующих первобытное общество и происходящих в структурно-логической сфере, вне непосредственно переживаемого времени; с этим связана резкая критика, которой подвергает его Бодрийяр в своем "Символическом обмене…", чувствуя, что за интеллектуалистскими и гуманистическими установками лидера французского структурализма может скрываться подчинение индивида социальной инстанции и редукция, упрощение и обуздание обменных процессов. Напротив, Пьер Бурдье в книге "Практический смысл" (она вышла несколькими годами позже бодрийяровской) оспаривает "объективистскую модель" Леви-Стросса и подчеркивает темпоральный аспект обмена даже в традиционных обществах, где никакие его институциональные схемы не действуют автоматически:
Ввести фактор неопределенности - значит ввести фактор времени с его ритмом, с его необратимостью, заменяя механику моделей диалектикой стратегий […].
При "объективистском" подходе непреложными считаются, например, три обязанности, связанные с обменом дарами, - "давать, получать, возмещать", на самом же деле индивид может и уклониться от принятия дара (если считает его недостойным себя), и промедлить с его возвратом ("чтобы не стать оскорбительным, [дар] должен быть отсроченным и иным, - ведь немедленно отдариться в точности такой же вещью будет с очевидностью равнозначно отказу от дара"), то есть в реальном обществе, пронизанном отношениями власти и чести, обмен представляет собой сложно ритмизованный процесс, и от чуткости человека к этому ритму зависит устойчивость его социального положения.
Именно такие субъективно переживаемые обмены, чреватые вызовом и риском для участников, ставящие их в конфликтно-силовые отношения между собой, и обозначаются у Бодрийяра термином "символический обмен". "Радикализируя" антропологию Марселя Мосса ("побивать Мосса самим же Моссом" - наст. изд., с. 42), осуществляя по отношению к ней свое "теоретическое насилие" (наст. изд., с. 42), он связывает символический обмен с процессами противоборства, ставкой в котором и возможным результатом которого является власть:
[…] символическое насилие выводится из особой логики символического […] - из таких явлений, как обращение, непрестанная обратимость отдаривания и, наоборот, захват власти путем одностороннего одаривания […]. Первобытный символический процесс не знает бескорыстного дара, ему известны лишь дар-вызов и обращение обменов. Когда эта обратимость нарушается (именно в силу возможности одностороннего одаривания, каковая предполагает возможность накопления и одностороннего перемещения ценностей), то собственно символическое отношение гибнет и возникает власть; в дальнейшем она лишь развертывается в экономическом механизме договора (наст. изд., с. 96).
Здесь видна вся сложность бодрийяровского понятия "символическое". Оно является социальной характеристикой, особым типом социального действия - и этим сразу отличается от лакановского термина "символическое", обозначающего определенный регистр психической деятельности (при том что два других, коррелятивных термина - "реальное" и "воображаемое" - употребляются у Бодрийяра в достаточно точном лакановском смысле). С другой стороны, оно отличается и от того смысла, в котором Леви-Стросе пишет об "эффективности символов", имея в виду символы, санкционированные социальной инстанцией, структурами коллективного сознания ("Фактически символическое просто принижается до воображаемого", - негодует по его адресу Бодрийяр. - наст. изд., с. 244). Символическое - это особая неустойчивая, конфликтная, еще-не-обретшая формы стадия знаковой деятельности, где обращению (в обоих смыслах этого русского слова, соответствующих французским circulation и rйversion, то есть "непрерывное движение" и "обратный, возвратный ход") еще не поставлены препоны типа власти, цензуры, принципа реальности:
В первобытных культурах знаки открыто циркулируют по всей протяженности "вещей", в них еще не "выпало в осадок" означаемое, а потому у них и нет никакого основания или истинного смысла (наст. изд., с. 180).
Когда свободная "циркуляция" знаков закупоривается, то образуются "тромбы", сгустки власти, возникают феномены накопления и ценности. В этот момент "символическое отношение гибнет"; его механизмы корыстно-односторонне используются властью, социальной инстанцией, своими дарами она блокирует возможность ответного дара, включая высший дар, дарование жизни: "[…] власть, вопреки бытующим представлениям, - это вовсе не власть предавать смерти, а как раз наоборот - власть оставлять жизнь рабу, который не имеет права ее отдать" (наст. изд., с. 101–102). Сталкиваются два темпоральных механизма обмена: время свободного, неограниченного, хотя и ритмизированного "обращения" слов, поступков, даров и т. д., и отрицательная темпоральность остановленного времени, закупоренного обмена. А при современном, третьем порядке симулякров образуется еще и третья темпоральность, связанная с новейшим вариантом инстанции власти, - безразличная циркуляция симулятивных знаков, очищенных не только от референциальной привязки, но и от личностной "инвестиции". Это "прохладная" (Бодрийяр пользуется английским словом cool) манипуляционная деятельность, не чреватая более страстями, вызовом и риском; примером ее может служить манипулирование потребительскими вещами или же механизм современной моды:
[…] мода являет собой то уже достигнутое состояние ускоренно-безграничной циркуляции, поточно-повторяющейся комбинаторики знаков, которое соответствует сиюминутно-подвижному равновесию плавающих валют. В ней все культуры, все знаковые системы обмениваются, комбинируются, контаминируются, образуют недолговечные равновесия, чья форма быстро распадается, а смысл их не заключается ни в чем. Мода - это стадия чистой спекуляции в области знаков, где нет никакого императива когерентности или референтности, так же как у плавающих валют нет никакого устойчивого паритета или конвертируемости в золото; для моды (а в скором будущем, вероятно, и для экономики) из такой недетерминированности вытекает характерная цикличность и повторяемость, в то время как из детерминированности (знаков или же производства) следует непрерывный линейный порядок (наст. изд., с. 176).
Следует подчеркнуть: "ускоренно-безграничная циркуляция" представляет собой не символическое состояние, не возврат к безвластной, до-властной исходной стадии, по противоположное ей состояние симуляции: здесь власть кроется уже не в отдельных сверхценных, сакральных знаках, изъятых из свободного символического обращения, а в самом процессе "безумного становления" симулякров, подчиненных, однако же, формальному коду. Символический обмен, противоположный как властным запретам, сдерживающим обращение знаков, так и пустой, безответственной комбинаторной свободе, образует промежуточное, неустойчивое состояние социальности, вновь и вновь возникающее в конкретных процессах взаимодействия людей и вновь и вновь разрушаемое, поглощаемое системой.
В своей следующей книге "О соблазне" Бодрийяр прямо обозначил это неуловимо-конкретное отношение как игру:
Создаваемая ею обязанность - того же рода, что при вызове. Выход из игры уже не является игрой, и эта невозможность отрицать игру изнутри, составляющая все ее очарование и отличие от порядка реальности, вместе с тем и образует символический пакт, правило, которое следует непреложно соблюдать, и обязанность в игре, как и при вызове, идти до конца.
Роже Кайуа предложил классифицировать все многообразие человеческих игр на четыре разряда: Agôn (состязательные игры), Aléa (случайностные, "азартные"), Mimicry (подражательные) и Ilinx (экстатические). Ясно, что символический обмен представляет собой, по Бодрийяру, "агонистическую" игру, состязание, чреватое нешуточным противоборством, сравнимое с дуэлью. В то же время эта игра способна доходить до крайних пределов, до экстаза, оборачиваясь катастрофическим "истреблением" законов и установок социальной инстанции, самозабвенным головокружением от неостановимого и разрушительного обмена, подобного исследованному Моссом потлачу (жертвенному обмену у североамериканских индейцев). С другой стороны, порядок симулякров ведет против человека другую игру - "мимикрическую", подменяя реальности условными подобиями (даже капитализм, по мысли Бодрийяра, "всегда лишь играл в производство" - наст. изд., с. 95), а в современной цивилизации - также и "алеаторную", по только из нее все более улетучивается азартность межсубъектного отношения, как в электронных cool-играх с безличным компьютером. Таким образом, исключительно частые в тексте "Символического обмена…" и несравненно более редкие в других книгах Бодрийяра слова и выражения с "игровой" семантикой ("разыгрывать", "отыгрывать", "играть роль", "правила игры", "ставить на карту", порой даже "функционировать" - по-французски jouer, "играть") - это не просто навязчивый "языковой тик", а выражение одной из глубинных интуиции, которой следует автор в своих идейных построениях. В высшей своей форме игра воплощает в себе всю конфликтность отношений между человеком и властью: Истеблишмент навязывает индивиду симулятивно-безответственную игру в Деда Мороза, в которого можно верить "понарошку", а индивид пытается навязать своим богам агрессивно-разрушительную игру, принуждающую их к жертвенной гибели:
[…] наслаждение всякий раз возникает от гибели бога и его имени и вообще от того, что там, где было нечто - имя, означающее, инстанция, божество, - не остается ничего […]. Нужна наивность человека западной цивилизации, чтобы думать, будто "дикари" униженно поклоняются своим богам, как мы своему. Напротив, они всегда умели актуализировать в своих обрядах амбивалентное отношение к богам, возможно даже, что они молились им только с целью предать их смерти (наст. изд., с. 344–345).
Еще в начале 70-х годов Бодрийяр проанализировал как образец агонистического обмена художественный аукцион - состязательную азартную игру, в которой катастрофически отменяются обычные категории "потребительной стоимости" (игрокам безразлично собственно эстетическое достоинство продаваемого произведения искусства) и "меновой стоимости" (аукционная цена взвинчивается вне всякого отношения к "нормальному" рыночному обмену художественных ценностей), зато имеет место своего рода аристократическая забава наших дней - соревнование в разрушительно-щедрых "тратах", аналог первобытного потлача. Существенно, что важнейшим атрибутом этого ритуального действа Бодрийяр называет словно восходящее к правилам классической трагедии единство места и времени:
Личностный характер обмена предполагает единственность его места - в торгах нельзя участвовать по переписке - а главное, конкретную уникальность процесса: важнейшим составным элементом аукциона является время, порядок следования, ритм, темп. В смене повышающихся ставок каждый момент зависит от предыдущего и от взаимоотношения партнеров. Отсюда специфическое развертывание процесса, отличное от абстрактного времени экономического обмена.