Параллелизмы в описании экономических, социальных и культурных процессов - вообще типичный исследовательский прием Бодрийяра, который еще начиная с книги "К критике политической экономии знака" (1972) стремился свести структуру и эволюцию современного общества к единой порождающей схеме. Например, безреференциальным знакам кибернетических систем соответствуют не обеспеченные устойчивым золотым стандартом, "плавающие" денежные знаки современных валют; лингвистический субъект - такая же небескорыстная историческая фикция, как и субъект экономический; лозунги освобождения производства от капитала и "раскрепощения" бессознательного - также однородные симулякры "революции". Нередко подобные аналогии подкрепляются лексической структурой французского языка: так, во французской традиции психоанализа отмечавшееся еще Фрейдом сходство материальной и "либидинальной экономики" (механизмов бессознательного) давно уже зафиксировано в полисемии слова investissement, обозначающего "вложение" как денег в предприятие, так и психической энергии в некоторый реальный или воображаемый объект.
Поскольку разнородные по "материалу" симулякры обнаруживают глубокие структурно-стадиальные сходства, их развитие происходит не как постепенный и неравномерный взаимопереход, а как общая структурная революция - разные сферы общества меняются все вдруг, используя прежнюю форму как материал для симуляции:
Каждая конфигурация ценности переосмысливается следующей за ней и попадает в более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии ценности оказывается интегрирован строй предыдущей фазы - как призрачная, марионеточная, симулятивная референция (наст. изд., с. 43).
Каждый новый порядок симулякров подчиняет себе предыдущий (наст. изд., с. 122).
Это и есть феномен, лишь бегло намеченный в "Символическом обмене…" и несколько глубже объясненный в книге "Фатальные стратегии":
Единственное возможное сегодня революционное изменение вещей - это не диалектическое снятие (Aufhebung), a их потенциализация, возведение во вторую, в энную степень […]. В ходу сегодня уже не диалектика, а экстаз.
Это очень важное разграничение, позволяющее понять не только логику симулятивной системы, но и двойственную позицию самого Бодрийяра по отношению к ней. Потенциализация принципиально отличается от диалектики: процесс развития современного общества при всей его конфликтности идет "уже не диалектически, а катастрофически" (наст. изд., с. 71), и "в итоге этого процесса не приходится ждать никакой диалектической революции, это просто разгонка по спирали" (наст. изд., с. 262). "Катастрофический" ход событий - чисто временное, а не логическое их развитие: в нем пет логической непрерывности, не происходит диалектического "снятия", так как отсутствует идентичность того, что развивается. Симулякр именно в силу своего нереального, "ненастоящего" статуса не обладает собственным содержательным ядром, которое могло бы конфликтно превозмогать само себя в ходе диалектических революций, - он представляет собой пустую форму, которая безразлично "натягивается" на любые новые конфигурации, так что "интеграция" предыдущей фазы симулякров, о которой упоминает Бодрийяр, ни в коем случае не должна пониматься по аналогии с гегелевским Aufhebung. "Снятие" возможно при развитии и взаимодействии самостоятельных сущностей - но какая же может быть диалектика в отношениях между цифрами или знаками дорожного движения, то есть между объектами сугубо условными, обретающими свое бытие только в соотнесении с кодом?
В этом смысле и следует понимать постоянные у Бодрийяра нападки на диалектику. В своей ранней "Системе вещей" он (как и ранний Ролан Барт) еще допускал существование некоего "пулевого" уровня вещей - уровня технологической функциональности, не зараженной вторичными, социально-психологическими факторами и функциями; в этой книге темпоральность убегающей модели еще характеризовалась как "формальная идеализация процесса превосхождения", то есть некоторое искажение "правильного" диалектического процесса. Напротив, в позднейших книгах он не устает повторять, что диалектика - вредная иллюзия наподобие марксистской потребительной стоимости вещей, которая на самом деле есть лишь "вырожденная форма меновой стоимости"; это миф "золотого века" политической экономии и орудие властного господства: "в истории мы наблюдаем торжество церкви и диалектики (включая диалектику "материалистическую")" (наст. изд., с. 267), радикальные же идеи типа фрейдовского "влечения к смерти" существуют только вне всякой диалектики:
Каждая наука, каждая рациональность живет столько, сколько длится этот раздел [между теорией и практикой. - С.З.]. Диалектика лишь формально упорядочивает его, но никогда не может разрешить. Диалектизировать инфра- и суперструктуру, теорию и практику, или же означающее и означаемое, язык и речь - все это тщетные попытки тотализации (наст. изд., с. 360).
Влечение к смерти необходимо защищать от любых попыток редиалектизировать его в рамках каких-либо новых конструктивных построений (наст. изд., с. 268).
Диалектика была способом мышления - и способом бытия и становления вещей - на стадии симулякров первого и второго порядка, еще сохранявших связь с вещами и их идентичностью. На нынешней, третьей стадии эта логика идентичности и подобия (репрезентации) сменяется логикой отличия и означивания (коннотации). В самом деле, коннотация, как ее описал вслед за лингвистами Копенгагенской школы Ролан Барт, являет собой квазидиалектическую процедуру, в ходе которой первичный знак интегрируется вторичным, как бы "снимается" им. Но - именно "как бы". Между первичным, "естественным", и вторичным, "мифическим" значением нет никакого родства, второе не вырастает сколь угодно конфликтным образом из первого, а лишь механически присоединяется к нему извне; если уж искать виталистские параллели, то отношение двух знаков скорее походит, как уже сказано, на паразитизм или вампиризм. Таковы две принципиально отличных модели знако- и вообще формообразования, смена которых ознаменовала собой границу XIX и XX столетий в европейской культуре.
Последние два столетия диалектику обычно рассматривают как средство социальной критики. Так и бартовская модель коннотации, при всей ограниченности своей диалектики, открывает, казалось бы, перспективу преодоления знака-мифа - как в направлении его логической критики, с помощью метаязыка, так и в направлении его творческого "переигрывания", ремифологизации, включения в новую коннотативную схему. О таком полугипотетическом решении писал сам Барт, усматривая тому некоторые примеры в современной литературе (у Флобера в "Буваре и Пекюше", у Сартра в "Некрасове"):
[…] возможно, лучшее оружие против мифа - в свою очередь мифологизировать его, создавать искусственный миф; такой реконструированный миф как раз и оказался бы истинной мифологией. Если миф - похититель языка, то почему бы не похитить сам миф? Для этого лишь нужно сделать его исходным пунктом третичной семиологической цепи, превратить его значение в первый элемент вторичного мифа.
Учитывая важность бартовских "Мифологий" в идейной структуре бодрийяровского "Символического обмена…", есть основание видеть в предисловии к этой последней книге прямую полемику с Бартом, хотя имя его здесь и не названо. Бодрийяр оценивает идею "превзойти систему в симуляции" (наст. изд., с. 45), то есть построить из социально наличных симулякров свои собственные, творческие и субверсивные:
Симулякрам третьего порядка следует […] противопоставлять как минимум столь же сложную игру - а возможно ли это? […] Может быть, изобретать симулякры логически (или алогически) высшего порядка, более высокого, чем нынешний третий, выше всякой детерминированности и недетерминированности - но будут ли это еще симулякры? На более высоком уровне, чем код, пожалуй, оказывается одна лишь смерть […] (наст. изд., с. 44–45).
В игре надстраивающихся друг над другом подобий ("гиперреальности", "трансполитики" и проч.) господствующий строй симулякров в конечном счете всегда опережает своих критиков, и сколько они ни пытаются переиграть и низвергнуть его, их "революция "отстает на одну войну" от способа репрессии" (наст. изд., с. 211), - то есть при подобных попытках борьбы с симулякрами третьего порядка фактически воспроизводится, с запозданием на одну фазу, типичная темпоральность симулякров второго порядка, время вечного запаздывания! Бодрийяр и здесь "радикализирует" Барта, в отличие от него он лучше видит способность ложных подобий, во-первых, образовывать единую связную систему, а во-вторых, стремительно развиваться в режиме потенциализации, недиалектического самопреодоления, позволяющего им интегрировать, "перехватывать" любые оппозиционные - в том числе и симуляционные - проекты и семиотические коды. Впрочем, следует признать, что "сильный" режим симулятивной темпоральности сформулирован у Бодрийяра гораздо менее четко, чем "слабый" (соответственно нам здесь пришлось сделать значительно большие усилия для его реконструкции), и мы еще увидим, что в конечном счете это отразилось на идейной стройности всей его концепции и на ее статусе в культуре.
Логика симуляции делает неприменимой еще одну темпоральную схему, связанную с диалектической логикой, - эсхатологию. Бодрийяр понимает сущностную необходимость апокалиптических мечтаний для человеческого сознания: в то время как официальная церковь "живет отложенной вечностью", в народных верованиях всегда присутствует противоположное устремление: "Первоначально толпы христиан не верили в посмертный рай или ад; по их воззрениям предполагалось разрешить смерть коллективной волей к немедленной вечности" (наст. изд., с. 259). Но преодоление времени и истории, зафиксированное в эсхатологических мифах и ожиданиях, совершается системой симулякров на их собственный лад: "симулякры берут верх над историей", "ликвидируют пас вместе с историей" (наст. изд., с. 122, 94), подменяют настоящее историческое развитие "иллюзией конца". Это последнее выражение стало названием книги Бодрийяра (1992), в которой, как и в ряде других текстов тех же лет, обосновывается тезис, впервые прозвучавший еще в "Символическом обмене…":
[…] Страшный Суд уже происходит, уже окончательно свершился у нас на глазах - это зрелище пашей собственной кристаллизованной смерти (наст. изд., с. 321).
Нашим апокалипсисом является само наступление виртуальности, которое и лишает нас реального события апокалипсиса.
Вместо "подлинной" трансисторической катастрофы - конца света - западная цивилизация последних десятилетий XX века живет ее ослабленно-симулятивными формами. Здесь и "возвратный ход" истории, реутилизирующей (наподобие моды, но уже в "серьезном" государственно-идеологическом регистре) собственное прошлое - от помпезного 200-летнего юбилея Французской революции до ретроспективных, запоздавших "на одну войну" попыток расчета с прошлым вроде судов над коллаборационистами и военными преступниками. Здесь и полная отмена реального развития и реальных событий в "реальном времени" современных систем информации - феномен, который позволил Бодрийяру в 1991 году объявить "несостоявшейся" войну в Персидском заливе, от начала до конца демонстрировавшуюся в режиме виртуальной реальности телекамерами Си-Эн-Эн. Можно критически относиться к подобным суждениям - слишком частным, слишком поспешным, слишком связанным с политической злобой дня и, разумеется, труднодоказуемым; как бы то ни было, в них с провокативностью газетной эссеистики выражена парадоксальная темпоральность, в которой асимптотический вариант времени симулякров (современная жизнь как "послежитие") подчиняет себе даже такое катастрофическое событие par excellence, как Апокалипсис, - это Апокалипсис "уже состоявшийся". Бодрийяр даже предлагает… наслаждаться подобным оборотом вещей:
Наш Апокалипсис не реальный, а виртуальный. И он не в будущем, а имеет место здесь и теперь […]. Такое обращение знака катастрофы является исключительной привилегией пашей эпохи. Это избавляет пас от всякой будущей катастрофы и от всякой ответственности на сей счет. Конец всякому превентивному психозу, довольно паники, довольно мучений совести! Утраченный объект остался позади. Мы свободны от Страшного Суда.
Итак, "состояние постмодерна" по Бодрийяру - это постапокалиптическое состояние, когда "приходит конец" историческим институтам, привычным человечеству по стадии "политической экономии", - производству, политическому представительству, революционному движению, диалектике…; они не разрушаются насильственно, но незаметно заменяются подобиями, обозначающими их "в натуральную величину" и "в реальном времени". Порядок си-мулякров одерживает полную победу над реальным миром, поскольку он сумел навязать этому миру свое время симулякров, свои модели темпоральности.
Символическая альтернатива
"В "Символическом обмене и смерти" вы, если можно сказать, еще были социологом", - заметил журналист Филипп Пети в беседе с Бодрийяром. Тот живо возразил:
Нет, я никогда не был социологом в таком смысле. Я очень быстро отошел от социологии институтов, права, общественных структур, от всех тех подходов, которые зиждутся на понятии какой-то воображаемой социальности, трансцендентной настоящей социальности. Моим предметом является скорее общество, теряющее трансцендентность, где исчезает социальность и само понятие социальности…
В этом диалоге хорошо схвачен проблематичный дисциплинарный статус Бодрийяра-ученого. Социолог по образованию, он сделал себе имя научным анализом потребления - объекта, который зачастую оставлялся в стороне серьезной, академической социологией и отдавался на откуп "прикладным", коммерческим, маркетинговым исследованиям. Но так было только у раннего Бодрийяра; его позднейшие занятия гораздо труднее охарактеризовать в рамках традиционной классификации наук, и за осторожно-извиняющейся оговоркой интервьюера ("вы, если можно сказать, еще были…"), за отмежеванием самого Бодрийяра от "социальности" как чего-то "трансцендентного" обществу скрывается, с одной стороны, изначальная двойственность социологического подхода к пониманию общества, а с другой стороны - конкретная политико-идеологическая ситуация 60-70-х годов, в которой работал автор "Символического обмена и смерти".