Однако какую жизнь ведет "человек абсурда"? Очевидно, нельзя предложить нечто, что он должен делать, в смысле моральных обязательств. Поскольку в лишенном значения мире все разрешено. Однако это не означает, что поощряется преступление. "То, что все разрешено, не означает, что все запрещено. Абсурд просто делает последствия этих действий эквивалентными. Он не поощряет преступление; это было бы по-детски; однако он показывает бесполезность угрызений совести. Точно так же, поскольку все опыты безразличны, то один долг ничем не лучше другого. Можно быть добродетельным по капризу" ("Миф о Сизифе"). В своем романе "Чума" Камю поднимает вопрос, может ли быть святым атеист. Некоторые действия действительно аналогичны для l'esprit absurde и в этом смысле они "запрещены", однако не существует моральных обязательств. Человек абсурда, следовательно, свободен от моральных обязательств; однако у него есть его собственная этика, скорее количественная, чем качественная. Значимо лишь жить наиболее полной жизнью. Боец, который, осознавая бессмысленность истории, выбирает участие в соответствующей исторической ситуации (сражаясь, например, в Сопротивлении), художник, осознающий, что и он сам, и его творение неизбежно обречены на смерть, однако все же придающий выражение своим интуициям мира; все эти типы - это люди абсурда. Человек, например, участвующий в движении сопротивления тирану, зная или веря, что его дело проиграно и что в любом случае однажды история сведет и тот и другой исход к одному и тому же, к ничто, живет в абсурде, однако в то же время борется с ним и с его судьбой, провозглашает свою свободу, добавляя величие жизни. Действительно, завоевание - это не вопрос географии; оно состоит в борьбе и жертве без будущего. Этика Камю поэтому не просто рекомендация следовать горацианскому "Carpe diem". Нет причины, по которой, следует предпочитать эпикурейство горацианского типа, хотя эпикурейство, разумеется, не исключено, как возможность. Абсурд призван скорее для того, чтобы жертвовать собой в данной исторической ситуации, при условии осознания предельного равенства всех поступков, чем в пренебрежении насколько возможно любым самопожертвованием.
Мне кажется ясным, что и Сартр и Камю говорят о человеке и для человека, который потерял или никогда не имел веры в Бога и который в то же время не в состоянии удовлетвориться тем удобным представлением, что атеизм не делает различия между человеческим существованием и его проблемами. Они оба пытаются показать последствия атеизма, как они их видят, и объяснить одинокому и отчужденному индивиду ситуацию, в которой он находится. Что, однако, следует сделать? Как следует жить человеку в мире, где нет заранее заданного значения? Как он может придать какое-то значение своей жизни? И Сартр и Камю проповедуют этику самопожертвования, вовлеченности.
Хотя оба автора демонстрируют очень реалистическое мышление и взгляд на вещи, мышление, которое, несомненно, является одной из примет нашего времени, вовсе не значит, что кто-то из них дает адекватное теоретическое обоснование этого способа мышления и взгляда. Действительно, Сартр пытается сделать это. Однако Камю, как мне кажется, начинает с утверждения, что мир "иррационален". И за аргументами Сартра в пользу атеизма можно различить первоначальный выбор. Можно сказать, конечно, что теизм авторов типа Кьеркегора и Ясперса также, в конце концов, основан на вере. Можно даже сказать, что какое-то решение вообще зависит только от веры. Однако также может оказаться, что исключительное место выбора является одной из основных слабостей экзистенциалистской философии. Этот вопрос относится скорее к следующей и заключительной лекции.
Глава 12 КРИТИЧЕСКОЕ ОБСУЖДЕНИЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА
Как мы видели, экзистенциализм делает ударение на человеческой жизни или ситуации. Нам говорится, например, что человек обнаруживает себя в мире, что он есть бытие в мире. Нам говорится, что он есть конечное, преходящее бытие, пребывающее под угрозой смерти с рождения. Нам говорят, что он свободен, что он трансцендирует свое прошлое и неизбежно определяет самого себя своим свободным выбором таким образом, что он никогда не является просто "объектом", пока смерть не исключит все возможности. Как сознательное свободное бытие, человек выступает из фона природы. Он не растворен в потоке жизни в том же смысле, в каком растворены кошка или собака; и его разум не связан исключительно службой биологическим и экономическим нуждам. Он может в действительности своим собственным выбором попытаться идентифицировать себя с обществом, с групповым сознанием и таким образом избежать ответственности за свободу. Однако он также может признавать в "страхе" свою собственную свободу и ответственность, которые ставят его в одинокую изоляцию. Он может поднять проблему значения своего собственного существования и человеческой истории вообще. Он может искать объяснения цели человеческой жизни и ценностей.
Но можно возразить, что все это устаревшие сведения. Истинность высказывания, что человек свободен, является действительным предметом обсуждения. И если экзистенциалист говорит, что человек свободен, он не произносит банальности, истинность высказывания признается всеми. Однако нам, конечно, хорошо известно, что человек есть бытие в мире. Что бы ни говорили некоторые философы, никакой здравомыслящий человек не сомневается в этом, он принимает это утверждение как данность. Почему экзистенциалисты суетятся вокруг этого? Нет большого смысла в прибавлении к высказыванию "человек есть бытие", в свете того, что это не означает, что мне просто случилось быть в мире, хотя я, возможно, мог быть где-то еще. Поскольку никто, пребывая в здравом уме, не сомневается, что ему просто случилось быть в мире. Тезис, что человек сущностно ориентирован на других людей и вещи, не нов. В конце концов, Аристотель многие столетия назад отметил, что человек по природе животное политическое. Далее, разве нам не хорошо известно, что все мы находимся под угрозой смерти? Разве мы не знаем, что обречены на смерть с самого начала? Все мы знаем, что человек отличается от кошек и собак и что человек может терзаться такими проблемами, которые, исходя из имеющихся данных, не известны кошкам и собакам. Нам также небезызвестен тот факт, что хотя некоторые люди терзаются вопросами человеческого предназначения, другие не делают этого, либо потому, что убеждены в определенных ответах на эти вопросы, либо потому, что заняты повседневными либо научными заботами. Нам не нужны философы для того, чтобы сообщать подобные истины. И если нам необходимо подробнее узнать об отношении человека к другим вещам, причинах смерти и процесса, именуемого "умиранием", куда более лучшим источником информации будет ученый, а не философ. То, что делают экзистенциалисты, так это провозглашают тривиальности в том смысле, что их высказывания нам уже известны. И тот факт, что эти истины облечены в напыщенный и часто невнятный язык, не должен влиять на то обстоятельство, что они нам знакомы. Нам не сообщается новой информации.
В то же время можно сказать, что экзистенциалист имеет особую цель, провозглашая эти тривиальности. Эту цель выдает использование им слова "страх". Он сам, очевидно, испытывает некоторые эмоции, рассматривая эти знакомые истины, и хочет сообщить эти эмоции остальным или даже пробудить сходные эмоциональные установки и диспозиции в других. Дабы быть в состоянии сделать это более эффективно, он утверждает свои тривиальности напыщенным языком и говорит в драматических и трагических тонах о присутствии человека в мире, о человеческой конечности, о смерти и о страхе. Его язык есть часть техники для сообщения или пробуждения аффективных установок и эмоций. Следовательно, мы можем сказать, что экзистенциализм смешивает тривиальность с театральностью и специализирует эмоциональное использование языка. Экзистенциалистская деятельность, несомненно, психологически понятна в контексте социальных и политических переворотов XX столетия, а в случае Кьеркегора - в рамках его личного характера и жизненной истории. Однако это не изменяет природы экзистенциалистской активности.
Я уделил такое внимание этой линии возражений против экзистенциализма потому, что мне кажется, что она должна быть представлена. Я думаю, она содержит некую истину, хотя и не может правильно оценить экзистенциализм. Мне хотелось бы, следовательно, сделать по необходимости короткую попытку отделить справедливое от несправедливого. Это поможет осознать мою собственную позицию в отношении экзистенциалистов.
Во-первых, мне кажется несомненно истинным, что многие утверждения экзистенциалистов не сообщают новой информации в том смысле, в котором физик, астроном или исследователь могут дать некое новое знание. То, что мы существуем в мире и что смерть общая для всех людей, давно известно. Далее, ни один человек в здравом уме не думает, что он или она бесконечны. Обычный человек, предоставленный самому себе, убежден, что некоторые его действия являются свободными в том смысле, что он мог бы сделать иначе, чем захотел.
В то же время следует добавить, что именно потому, что человеческая конечность так очевидна, мы обычно редко обращаемся к этим фактам. Нормальный человек постоянно не думает о своей смерти, хотя и не сомневается, что когда-нибудь умрет. При нормальных обстоятельствах смерть не есть приятный или подходящий предмет для размышлений; обычному человеку может показаться, что погружением в эту мысль ничего нельзя достигнуть. Естественные человеческие импульсы стремятся отвлечь его внимание от пустоты смерти и вовлечь в повседневные интересы и заботы или в научные и профессиональные занятия. Не думает обычный человек и о свободе, если это не входит в круг специальных интересов теолога, философа, психолога и, возможно, специалиста, изучающего уголовное право. Он имплицитно осознает разницу между действиями, ответственность за которые он чувствует, и действиями, за которые не чувствует себя ответственным; но его интерес скорее в самом действии нежели в размышлении о нем. И мы можем сказать, что осознаем многое в различной степени и многое в некоем действительном смысле "знаем", но к чему обычно не обращаемся и чего обычно не замечаем.
Эти замечания относятся к следующему. Тот факт, что истины, к которым привлекает наше внимание философ, не содержат нового в том смысле, что они не говорят того, чего мы прежде не знали и чего не могли бы открыть без помощи профессионального философа, не определяют фатальное возражение против необходимости привлечь к ним внимание, если для того есть удовлетворительная причина. Возможно, следует взять пример из другой сферы, даже если он немного избит. Мы можем много раз видеть картину и все же не оценить ее. Мы видим и все же не видим. Затем однажды друг "показывает" нам картину. В некотором смысле он не показывает нам того, что мы не видели прежде; все же он вполне может показать нечто такое, чего мы не заметили или к чему не обращались. Он не показывает линий или цветов, которых прежде не видели наши глаза; однако может привлечь наше внимание к форме, структуре или значению, которые мы раньше не замечали. Тем самым он позволяет нам увидеть картину в новом свете, картину, виденную много раз и все же не ту картину, что мы видели раньше. В этом случае мы имеем парадокс, однако он позволяет привлечь внимание к тому, что является не таким уже редким для человека опытом. И я полагаю, что философ может, по крайней мере в некоторых случаях, выполнять функцию друга, показывающего нам уже знакомую картину. Он может позволить нам увидеть в новом свете то, что мы видели раньше, но не замечали.
Итак, мне кажется истинным, что все мы принадлежим тому, что экзистенциалисты называют "единственное". Хотя в действительности не существует сознания группы в том смысле, что есть индивидуальные способы реагирования на события, способы мышления и чувствовования, которые характерны для индивидов как членов группы. Поскольку каждый индивид прежде всего интегрирован в общество, и многие его мнения и способы действия формируются под давлением окружения и социального образования. Язык, который сам есть социальная конструкция, важное, хотя и не единственное средство сообщения этих разделенных мнений, реакций и стандартов поведения. И если мы можем удержать в сознании тот факт, что не в состоянии указать на вещь или субстанцию, соответствующую терминам "групповое сознание", то можем придать им значимое употребление. Давление общества всегда с нами, но оно не ощущается как бремя, как давление снаружи, поскольку каждый от рождения интегрирован в общество. Групповое сознание как бы префигурировано в структуре индивида.
Естественно, что я могу быть вовлечен в исполнение моей социальной функции и занят заботами и делами в рамках общества. Естественно, мир следует рассматривать как поле, на котором реализуются эти функции, и значение ему следует дать в терминах забот и занятий человека как члена общества. И такое событие, как смерть, следует рассматривать как нечто, случившееся с "неким человеком", в конечном счете с каждым членом общества, поскольку он или она есть организм в естественном ходе вещей, подверженный умиранию. Смерть близкого, конечно, глубоко влияет на меня, однако озабоченность собственной смертью кажется мне выходящим за порядок бегством от общества, уклонением от правильного исполнения моей социальной функции. Как член общества я, безусловно, осознаю, что смертен и что умру. Если мы спросим кого-то, конечен ли он или бесконечен, при точном понимании слов он, несомненно, ответит - конечен. И это показывает, что ему в некотором смысле известно об этой конечности. Но как член общества я смотрю на конечность и смерть в социальной перспективе. У меня есть моя социальная функция и мои частные занятия в пределах общества, и, хотя я знаю, что мои способности ограниченны и время, в течение которого я могу исполнять мою функцию, ограниченно, я не размышляю об этих пределах. Они формируют фон для позитивных интересов, которые занимают мое ежедневное внимание.
Экзистенциалист, как мне кажется, изменяет и пытается изменить перспективу, в которой мы видим определенный факт или которую мы уже осознаем. Он направляет мое внимание к пределам, которые нормально маргинальны моему сознанию, и фокусирует мой взгляд на конечности, моих пределах, смерти как исключению моих возможностей. Он хочет, чтобы я осознал и свое существование в мире с точки зрения странников, которые стремятся реализовать свои идеи, с самого начала находясь под угрозой смерти. Экзистенциалист хочет, чтобы я отступил от своей погруженности в социальные заботы и занятия и занял позицию индивидов. Это как если бы он указывал пальцем на некоторые черты человеческой жизни и говорил: смотрите. Поэтому он пытается сфокусировать меня на фундаментальной экзистенциальной ситуации человеческого индивида как такового, свободного конечного бытия, приговоренного действовать в мире, жертвовать себя миру, выражать себя в мире и потом исчезнуть. Он способен направить мое внимание только потому, что человек, как сознательный и свободный субъект, не растворен в потоке жизни, то есть в реализации биологических и экономических целей до такой степени, что не может отстраниться и оценить свою экзистенциальную ситуацию. В то же время, из-за естественного стремления раствориться в потоке жизни, экзистенциалисту необходимо произвести шок, чтобы добиться желаемого изменения внимания. Одним из средств может стать напыщенный и драматический язык.
Немедленно возникнет вопрос, почему экзистенциалист действует таким образом. Есть ли у него удовлетворительное объяснение для таких действий? И можем ли мы с его позиции найти такое объяснение? Друг, который демонстрирует не замеченные раньше аспекты картины и позволяет оценить прежде не значимое для меня произведение искусства есть благодетель в том смысле, что обогащает наш эстетический опыт. Однако каким образом является благодетелем экзистенциалист, когда он обращает наше внимание на такие черты человеческой экзистенции, которые прежде мы уже осознавали, но в которые не погружались глубоко? Хочет ли он просто пробудить в нас определенные эмоции? И если так, то достойны ли эти эмоции того, чтобы их переживать? Не клонятся ли они к концентрации на себе, выпадении из социальных обязанностей и ответственности. Можно сказать, и не без основания, что мыслители типа Сартра и Камю настаивают на самопожертвовании и никоим образом не призывают нас уклоняться от социальной ответственности и деятельности. Однако в то же время они хотят, чтобы мы жертвовали себя миру с сознанием полной бесполезности нашей жертвы. Есть ли хоть малейшее преимущество в достижении переживания этого чувства бесполезности? Если оно возникает, разве не препятствует тому самопожертвованию, которое отстаивают эти авторы?
Я полагаю, что ошибочно интерпретировать экзистенциалистов таким образом, будто они прежде всего заботятся о пробуждении эмоций, как бы много они ни говорили о "страхе". Мне кажется, главная функция привлечения внимания к чертам человеческой экзистенциальной ситуации - заставить нас осознать эти проблемы. Например, если я актуально осознаю мою экзистенцию как переход к смерти, то естественно спросить, имеет ли она какое-либо значение или цель. Если я осознаю постоянное стремление человека к реализации ценностей и идеалов в космосе, который кажется мне индифферентным к человеческим стремлениям и идеалам, поскольку человеческая история является проходным эпизодом в космическом процессе, то буду побужден спросить, имеет ли человеческая история какую-то цель. Далее, если я сознаю себя как свободного и выбирающего с точки зрения целей, я могу спросить, есть ли некая предельная цель, в свете которой мое стремление к отдельным целям становится мыслимо. Поскольку я погружен в свою социальную функцию и практические заботы, я едва ли буду задавать такие вопросы. Однако, когда я отступаю от этих забот и занятий и направляю свое внимание на те черты фундаментальной человеческой ситуации, на которые указывают экзистенциалисты, эти проблемы, естественно, возникают в моем сознании.
Мне кажется очевидным, что проблемы такого рода реальны в том смысле, что они спонтанно возникают в сознании каждого, кто останавливает внимание на определенных аспектах человеческой экзистенциальной ситуации. Если мы растворены в определенной исторической задаче с определенои целью впереди, мы вряд ли поставим вопросы о цели истории вообще. Но если мы отстранимся и будем размышлять об истории человека на фоне молчаливого и безразличного космоса, то мне кажется вполне естественным спросить, имеют ли человеческие стремления и надежды какую-то цель, есть ли во всем этом какой-то смысл.