- Уносит его с собой… на улицу Сурдьер… свернул налево в тупик Сент-Гиацинт, подходит к низкой двери, которую он оставил приотворенной… Он толкает дверь, наклоняется, спускается по лестнице. Он кладет его на стол, где лежит перо, стоит чернильница, разложены рукописные и отпечатанные в типографии листы. Он его раздевает… засучил рукав… накладывает на руку жгут, который ему поднесла грязная женщина, такая же гадкая, как он сам; он раскрывает сумку с инструментами, достает ланцет… Он собирается пустить ему кровь… О, я не могу этого видеть! Я не могу видеть кровь моего сына!
- Тогда поднимайтесь на улицу, - приказал Жильбер, - и сочтите ступеньки.
- Я уже сосчитала: одиннадцать.
- Внимательно рассмотрите дверь и скажите мне, не видите ли вы на ней чего-нибудь особенного.
- Да… маленькое квадратное окошко, забранное решеткой в виде креста.
- Отлично! Это все, что мне нужно.
- Бегите… Бегите… Вы найдете его там, где я сказала.
- Вам бы хотелось проснуться немедленно и все помнить? Или вы желаете очнуться лишь завтра утром и все забыть?
- Разбудите меня сейчас же и сделайте так, чтобы я все помнила!
Жильбер провел большими пальцами по бровям Андре, дунул ей на лоб и проговорил:
- Проснитесь!
В то же мгновение глаза молодой женщины ожили, она зашевелилась; потом Андре почти без страха взглянула на Жильбера и повторила, проснувшись, то, что она говорила ему во сне:
- Бегите! Бегите! И вырвите его из рук этого чудовища!
XIV
ГОСПОДИН С ПЛОЩАДИ ЛЮДОВИКА XV
Жильбера не нужно было подгонять. Он бросился вон из комнаты и (так как ему пришлось бы потерять слишком много времени, если бы он возвращался тем же путем, каким сюда пришел) побежал прямо к воротам, выходившим на улицу Кок-Эрон, отворил их, не дожидаясь привратника, потом захлопнул за собой и оказался на мостовой.
Он прекрасно запомнил намеченный Андре маршрут и бросился по следам Себастьена.
Так же как и мальчик, он пересек площадь Пале-Рояль и бросился по улице Сент-Оноре, ставшей почти безлюдной, потому что было уже около часу ночи. Добежав до угла улицы Сурдьер, он повернул направо, потом - налево и очутился в тупике Сент-Гиацинт.
Там он стал внимательно изучать все вокруг.
В третьей двери справа он узнал по маленькому зарешеченному оконцу ту самую дверь, что описала ему Андре.
Описание было до такой степени точным, что он не мог ошибиться. Он постучал.
Никто не ответил. Он постучал громче.
Тогда ему показалось, что кто-то карабкается по лестнице и подходит с той стороны к двери, но как-то боязливо и недоверчиво.
Он постучал в третий раз.
- Кто там? - спросил женский голос.
- Отоприте, - приказал Жильбер, - и ничего не бойтесь: я отец раненого ребенка, которого вы подобрали на улице.
- Отопри, Альбертина, - послышался другой голос, - это доктор Жильбер.
- Отец! Отец! - раздался третий голос, и Жильбер узнал Себастьена.
Жильбер вздохнул с облегчением.
Дверь распахнулась. Пробормотав слова благодарности, Жильбер поспешил вниз по ступенькам.
Скоро он очутился в похожей на погреб комнате, освещенной стоявшей на столе лампой, где рядом с ней лежали отпечатанные и исписанные от руки листы, виденные Андре.
В тени на убогом ложе Жильбер заметил сына: он звал его, протягивая к нему руки. Несмотря на то что Жильбер прекрасно умел владеть собой, родительская любовь одержала верх над философской сдержанностью, он бросился к мальчику и прижал его к себе, постаравшись не задеть его кровоточащую руку и ушибленную грудь.
Когда в долгом поцелуе их уста, не произнеся ни слова, сказали друг другу все, Жильбер обернулся к хозяину, которого он еще не успел рассмотреть.
Тот стоял, широко расставив ноги и опершись одной рукой на стол, а другую уперев в бедро; он был освещен лампой, с которой снял абажур, чтобы насладиться происходившей у него на глазах сценой.
- Смотри, Альбертина, - сказал он, - и вместе со мной поблагодари случай, позволивший мне оказать услугу одному из моих собратьев.
В ту минуту, когда хирург произносил эти несколько высокопарные слова, Жильбер, как мы уже сказали, обернулся и в первый раз внимательно взглянул на стоявшее перед ним бесформенное существо.
Это существо было желто-зеленого цвета, с серыми глазами, вылезавшими на лоб; оно было похоже на одного из тех поселян, кого преследовал гнев Латоны и кто в процессе превращения человека в жабу остановился в каком-то промежуточном состоянии.
Жильбер не мог сдержаться и содрогнулся. Ему почудилось, как в кошмарном сне, как сквозь кровавую пелену, что он уже где-то видел этого господина.
Он подошел к Себастьену и с еще большей нежностью прижал его к себе.
Однако он взял себя в руки и подошел к странному господину, так сильно напугавшему Андре в ее магнетическом сне.
- Сударь! - обратился Жильбер к нему. - Примите слова благодарности от отца; вы спасли ему сына; эти слова искренни и идут от души.
- Сударь! - сказал ему хирург. - Я только исполнил долг, продиктованный мне сердцем и знаниями. Я человек, и, как говорит Теренций, ничто человеческое мне не чуждо. Кстати, я мягкосердечен, я не могу видеть, как страдает букашка, а тем более - подобное мне существо.
- Могу полюбопытствовать, кто этот уважаемый филантроп, с кем я имею честь говорить?
- Вы не узнаёте меня, дорогой собрат? - с добродушным, как ему казалось, а на самом деле отвратительным смехом спросил хирург. - А я вас знаю: вы доктор Жильбер, друг Вашингтона и Лафайета (он странным образом подчеркнул последнее слово), гражданин Америки и Франции, благородный утопист, автор прекрасных памятных записок о конституционной монархии, которые вы прислали из Америки его величеству королю Людовику Шестнадцатому, а его величество Людовик Шестнадцатый в благодарность за это посадил вас в Бастилию в тот самый день, как вы высадились на французскую землю. Вы хотели его спасти, заранее расчистив ему дорогу в будущее, а он открыл вам путь в тюрьму - вот она, признательность королей!
Хирург снова рассмеялся, на этот раз злобно и угрожающе.
- Если вы меня знаете, сударь, это лишнее основание для того, чтобы я продолжал настаивать на своей просьбе: я тоже хочу иметь честь с вами познакомиться.
- О, мы давным-давно знакомы, сударь, - отвечал хирург. - Это случилось двадцать лет тому назад, в страшную ночь тридцатого мая тысяча семьсот семидесятого года. Вам тогда было примерно столько же лет, сколько этому мальчугану; мне принесли вас, как и его, израненного, умиравшего, раздавленного; вас принес мой учитель Руссо, и я пустил вам кровь на топчане, стоявшем среди трупов и ампутированных конечностей. Я люблю вспоминать ту страшную ночь, потому что благодаря ножу - а нож знает, как глубоко нужно резать, чтобы вылечить, и что надо отсечь, чтобы рана зарубцевалась, - я спас тогда немало жизней.
- Так, значит, сударь, вы Жан Поль Марат! - вскричал Жильбер и невольно отступил на шаг.
- Видишь, Альбертина, - заметил Марат, - какое действие производит мое имя!
И он жутко расхохотался.
- Да, но отчего же вы здесь? - с живостью спросил Жильбер. - Почему вы в этом подвале, освещенном лишь этой коптящей лампой?.. Я полагал, что вы лекарь его высочества графа д’Артуа.
- Ветеринар в его конюшнях, хотели вы сказать, - ответил Марат. - Однако принц эмигрировал; нет принца - не стало и конюшен; не стало конюшен - не нужен и ветеринар. А я, кстати, ушел сам; я не желаю служить тиранам.
И карлик вытянулся во весь свой маленький рост.
- Но почему все-таки, - допытывался Жильбер, - вы живете в этой дыре, в этом подвале?
- Почему, господин философ? Потому что я патриот, потому что я обличаю честолюбцев, потому что меня боится Байи, потому что меня ненавидит Неккер, потому что меня преследует Лафайет, потому что он натравливает на меня национальную гвардию, потому что он, этот честолюбец, этот диктатор, назначил за мою голову награду; но я его не боюсь! Я преследую его из своего подвала, я обличаю диктатора! Знаете ли вы, что он на днях сделал?
- Нет, - невольно ответил Жильбер.
- Он приказал изготовить в предместье Сент-Антуан пятнадцать тысяч табакерок с собственным изображением; в этом есть нечто такое… а? Так вот, я прошу славных граждан разбивать эти табакерки, когда они попадут к ним в руки. Эти табакерки - пароль большого роялистского заговора: как вам известно, пока бедный Людовик Шестнадцатый льет горькие слезы по поводу глупостей, к которым принуждает его Австриячка, Лафайет замышляет заговор вместе с королевой.
- С королевой? - задумчиво переспросил Жильбер.
- Да, с королевой. Не можете же вы сказать, что она ничего не замышляет! Она за последние дни раздала столько белых кокард, что белая тесьма подорожала на три су за локоть. Это мне доподлинно известно от одной из дочерей госпожи Бертен - королевской модистки, первого министра королевы, той самой модистки, что говорит: "Нынче утром я работала с ее величеством".
- Где же вы обо всем этом рассказываете? - спросил Жильбер.
- В недавно созданной мною газете; двадцать номеров ее уже увидели свет; она называется "Друг народа, или Парижский публицист"; это газета политическая и беспристрастная. Оглянитесь вокруг: чтобы расплатиться за бумагу и печать первых номеров, я продал все, вплоть до одеял и простынь с кровати, на которой лежит ваш сын.
Жильбер обернулся и увидел, что Себастьен в самом деле лежит на совершенно голом матрасе, обтянутом расползавшимся тиком; мальчик только что задремал, сраженный усталостью и болью.
Желая убедиться в том, что это не обморок, доктор подошел к нему; услышав его тихое, ровное дыхание, он успокоился и возвратился к хозяину подвала; Жильбер ничего не мог с собой поделать: этот человек внушал ему интерес, подобный интересу к дикому животному - тигру или гиене.
- Кто же вам помогает в этой гигантской работе?
- Кто помогает? - повторил Марат. - Ха-ха-ха! Только индюки сбиваются в стаи - орел летает один! Вот мои помощники!
Марат показал на голову и руки.
- Видите этот стол? - продолжал он. - Это кузница, в которой бог огня Вулкан - удачное сравнение, не правда ли? - кует гром и молнии. Каждую ночь я исписываю по восемь страниц ин-октаво для газеты, которая продается утром; однако частенько восьми страниц оказывается недостаточно, и тогда я удваиваю их количество; но и шестнадцати страниц иногда бывает мало: я, как правило, начинаю писать размашисто, но заканчиваю обычно мелким почерком. Другие журналисты публикуют свои статьи с перерывами, они подменяют друг друга, оказывают друг другу помощь. Я же - никогда! "Друг народа" - вы сами можете видеть копию, вот она, - "Друг народа" от первой до последней строчки написан одной рукой. Это не просто газета, нет! За ней стоит человек, личность, и этот человек - я!
- Как же вы справляетесь один? - спросил Жильбер.
- Это - тайна природы!.. Я сторговался со смертью: я ей отдаю десять лет жизни, а она избавляет меня от необходимости отдыхать днем и спать ночью… Живу я просто: пишу… пишу ночью, пишу днем… Ищейки Лафайета вынуждают меня жить скрываясь, взаперти, а я от этого только лучше работаю - такая жизнь увеличивает мою работоспособность… Сначала она меня тяготила, а сейчас я уже привык. Мне доставляет удовольствие смотреть на убогое общество сквозь узкое косое оконце из моего подвала, сквозь сырую и мрачную отдушину. Из тьмы моего подземелья я правлю миром живых, я творю суд и расправу над наукой и над политикой… Одной рукой я уничтожаю Ньютона, Франклина, Лапласа, Монжа, Лавуазье, а другой заставляю трепетать Байи, Неккера, Лафайета… Я их всех опрокину… да, как Самсон, разрушивший храм, а под обломками, которые, возможно, падут на мою голову, я похороню монархию…
Жильбер не мог сдержать дрожи: этот нищий в подвале повторял ему слово в слово то, что он слышал от изысканного Калиостро во дворце.
- Отчего же вам с вашей популярностью не попробовать стать депутатом Национального собрания?
- Потому что еще не пришло время, - отвечал Марат и с сожалением прибавил: - Ах, если бы я был народным трибуном! Если бы меня поддерживали несколько тысяч готовых на все бойцов, я ручаюсь, что через полтора месяца конституция была бы завершена, а политическая машина стала бы работать безупречно, и ни один проходимец не посмел бы этому помешать; люди стали бы свободными и счастливыми; меньше чем через год народ стал бы процветать и никого бы не боялся, и так было бы до тех пор, пока я жив.
Облик этого тщеславного существа менялся прямо на глазах: его глаза налились кровью; желтая кожа заблестела от пота; чудовище было величественно в своем безобразии, как другой человек был бы величав в своей красоте.
- Однако я не трибун, - словно спохватившись, продолжал он, - у меня нет этих столь мне необходимых нескольких тысяч людей… Нет, но я журналист… Нет, но у меня есть письменный прибор, бумага, перья… Нет, но у меня - подписчики, читатели, для кого я оракул, пророк, прорицатель… У меня есть народ; я друг ему, и он, трепеща, идет вслед за мной от предательства к предательству, от открытия к открытию, от отвращения к отвращению… В первом номере "Друга народа" я разоблачал аристократов, я говорил, что во Франции было шестьсот виновных и что для них будет достаточно шестисот веревок… Ха-ха-ха! Месяц назад я немного ошибался! События пятого и шестого октября меня просветили… Теперь я понимаю, что не шестьсот виновных заслуживают суда, а десять, двадцать тысяч аристократов достойны виселицы.
Жильбер улыбался. Ему казалось, что такая злоба граничит с безумием.
- Примите во внимание, - заметил он, - что во Франции не хватит пеньки на то, что вы задумали, а веревка станет дороже золота.
- Я думаю, что для этого скоро будет найден новый, более надежный способ… - заметил Марат. - Знаете ли, кого я жду к себе нынче вечером и кто минут через десять постучит вот в эту дверь?
- Нет, сударь.
- Я ожидаю одного нашего собрата… члена Национального собрания; вам должно быть знакомо его имя: это гражданин Гильотен…
- Да, - подтвердил Жильбер, - это тот самый, что предложил депутатам собраться в зале для игры в мяч, когда их выдворили из зала заседаний… весьма ученый человек…
- Знаете ли, что недавно изобрел этот гражданин Гильотен?.. Он изобрел чудесную машину, которая лишает жизни, не причиняя боли - ведь смерть должна быть наказанием, а не страданием, - и вот он изобрел такую машину, и в ближайшие дни мы ее испытаем.
Жильбер вздрогнул. Уже второй раз этот житель подвала напомнил ему Калиостро. Он был уверен, что именно об этой машине и говорил ему граф.
- Слышите? - воскликнул Марат. - Вот как раз стучат, это он… Поди отопри, Альбертина!
Жена Марата, вернее, его сожительница, поднялась со скамеечки, на которой она, скрючившись, дремала, и, медленно, пошатываясь, пошла к двери.
А подавленный Жильбер почувствовал, что вот-вот упадет; он инстинктивно двинулся к Себастьену, намереваясь взять его на руки и унести домой.
- Понимаете! Понимаете! - восторженно продолжал Марат. - Эта машина работает без посторонней помощи! Для ее обслуживания нужен всего один человек! Сто́ит трижды сменить лезвие, и можно будет отрубать в день по триста голов!
- К этому еще прибавьте, - раздался за спиной Марата тихий и приятный голос, - что она может отрубить эти головы совершенно безболезненно: приговоренный к смерти успевает ощутить лишь холодок на шее.
- А, это вы, доктор! - вскричал Марат, оборачиваясь к маленькому человечку лет сорока пяти; его изящный костюм и изысканные манеры до странности не гармонировали с внешним видом Марата; он держал в руках коробку, формой и размерами напоминавшую те, в каких держат детские игрушки.
- Что это у вас? - спросил Марат.
- Модель моей знаменитой машины, дорогой Марат… Если не ошибаюсь, - вглядываясь в темноту, прибавил человечек, - это господин доктор Жильбер, не так ли?
- Он самый, сударь, - с поклоном ответил Жильбер.
- Очень рад, сударь! Вы здесь, слава Богу, очень кстати; я буду счастлив услышать мнение столь выдающегося человека о моем детище. Надобно вам заметить, дорогой Марат, что я нашел отличного плотника по имени метр Гидон, он и делает мне машину в натуральную величину… Это дорого! Он запросил пять с половиной тысяч франков! Впрочем мне ничего не жалко для блага человечества… Через два месяца, друг мой, она будет готова и мы сможем испытать ее, а после этого я предложу ее вниманию Национального собрания. Надеюсь, вы поддержите мое предложение в своей замечательной газете, хотя, по правде говоря, моя машина говорит сама за себя, в чем господин Жильбер сможет сию минуту убедиться. Но несколько строк в "Друге народа" не помешают.
- О, будьте покойны! Я посвящу ей не несколько строк, а целый номер.
- Вы очень добры, дорогой Марат, но, как говорится, я не хочу продавать вам кота в мешке.
И он достал из кармана другую коробку, на четверть меньше первой; из нее донесся шум, свидетельствовавший о том, что в коробке сидит какое-то животное, вернее, несколько животных, очень недовольных тем, что их держат взаперти.
Тонкий слух Марата уловил этот шум.
- О! Что это у вас там? - спросил он.
- Сейчас увидите, - отвечал доктор.
Марат протянул руку к коробочке.
- Осторожно! - поспешил предупредить его Гильотен. - Не упустите их, мы не сможем их поймать; это мыши, которым мы будем рубить головы… Что это, доктор Жильбер?.. Вы нас покидаете?..
- Увы, да, сударь, - отвечал Жильбер, - к моему величайшему сожалению! Мой сын сегодня вечером попал под лошадь; доктор Марат подобрал его на мостовой, пустил ему кровь и наложил повязку; он и мне однажды спас жизнь при подобных обстоятельствах. Я еще раз приношу вам свою благодарность, господин Марат. Мальчику необходимы свежая постель, отдых, уход - вот почему я не могу присутствовать при вашем интересном опыте.
- Но вы ведь будете зрителем через два месяца, когда машина будет готова, не так ли? Обещаете, доктор?
- Обещаю, сударь.
- Ловлю вас на слове, слышите?
- Я его сдержу.
- Доктор, - обратился Марат к Жильберу, - мне ведь не нужно просить вас сохранять в тайне мое местопребывание, правда?
- О, сударь…
- Видите ли, если ваш друг Лафайет узнает, где я прячусь, он прикажет меня пристрелить как собаку, или повесить как вора.
- Пристрелить! Повесить! - вскричал Гильотен. - Скоро мы покончим с этим каннибализмом. Скоро мы сможем предложить смерть легкую, тихую, мгновенную! Это будет такая смерть, что уставшие от жизни старики, пожелавшие покончить с ней как философы и мудрецы, предпочтут ее естественной смерти! Идите сюда, дорогой Марат, посмотрите!
Забыв о докторе Жильбере, Гильотен раскрыл первую коробку и стал устанавливать свою машину у Марата на столе, а тот не сводил с нее любопытных и восхищенных глаз.
Воспользовавшись тем, что они занялись машиной, Жильбер поспешно поднял спящего Себастьена на руки и пошел по лестнице; Альбертина проводила его и тщательно заперла за ним дверь.
Почувствовав на лице холод, он понял, что обливается потом, стынущим под ночным ветром.