- Я же вам сказал, доктор, что у меня от вас секретов нет. Идя навстречу вашим пожеланиям, я готов вручить вам свой телескоп; вы можете по своему усмотрению заглянуть в него и с той стороны, откуда он уменьшает, и с той, откуда он увеличивает. Итак, королева уступила по двум причинам: во-первых, накануне она перенесла душевное потрясение, и новая интрига для нее - это возможность отвлечься; во-вторых, королева - женщина, и когда ей сказали, что господин де Мирабо - лев, тигр, медведь, она, как всякая женщина, не смогла устоять перед таким лестным для самолюбия соблазном его приручить. Она подумала: "Было бы забавно, если бы мне удалось поставить на колени человека, который меня ненавидит; я заставлю публично покаяться оскорбившего меня трибуна. Когда он будет у моих ног, я буду отмщена, а если от этого коленопреклонения будет еще и польза для Франции и королевской власти - тем лучше!" Но вы понимаете, что эта последняя мысль приходила как бы между прочим.
- Вы основываетесь на предположениях, граф, а обещали убедить меня фактами.
- Раз вы отказываетесь воспользоваться моим телескопом, не будем больше об этом говорить и вернемся к вопросам материальным, тем, что можно увидеть невооруженным глазом, например, к долгам господина де Мирабо. Да, чтобы их рассмотреть, телескоп не понадобится!
- Вот, граф, прекрасный случай проявить вашу щедрость!
- Мне заплатить долги господина де Мирабо?
- А почему бы нет? Заплатили же вы однажды за господина кардинала де Рогана?
- Не попрекайте меня этой сделкой, ведь она оказалась на редкость удачной!
- Какую же выгоду вам принесла эта сделка?
- Дело с ожерельем… ах, как это было замечательно! За такую цену я, пожалуй, заплатил бы долги господина де Мирабо. Однако вы и сами знаете, что в настоящую минуту он рассчитывает не на меня; он делает ставку на будущего генералиссимуса Лафайета, а тот заставляет его ходить на задних лапках из-за ничтожных пятидесяти тысяч франков, как собачку за печеньем, но так никогда и не даст ему этих денег.
- Граф!..
- Бедный Мирабо! Да, все эти дураки и фаты, с кем ты имеешь дело, заставляют твой гений расплачиваться за безумства юности! Да, это Провидение, но Бог вынужден действовать только людскими средствами! "Мирабо безнравствен!" - говорит месье, потому что сам он бессилен на ложе; "Мирабо - мот!" - говорит граф д’Артуа, за которого брат трижды заплатил долги. Бедный гений! Да, возможно, тебе и удалось бы спасти монархию, но монархия не должна быть спасена, и потому: "Мирабо - чудовищный болтун!" - говорит Ривароль. "Мирабо - негодяй!" - говорит Мабли. "Мирабо - сумасброд!" - говорит Лапуль. "Мирабо - злодей!" - говорит Гийерми. "Мирабо - убийца!" - говорит аббат Мори. "Мирабо - конченый человек!" - говорит Тарже. "Мирабо - покойник!" - говорит Дюпор. "Мирабо - это оратор, которого чаще освистывали, нежели встречали овациями!" - говорит Лепелетье. "У Мирабо душа изрыта оспой!" - говорит Шансене. "Мирабо надо сослать на галеры!" - говорит Ламбеск. "Мирабо нужно повесить!" - говорит Марат. А умри завтра Мирабо, и народ устроит ему чествование, и все эти карлики, что едва достают ему до пояса и на кого он давит, пока жив, последуют за его гробом, распевая или выкрикивая: "Горе Франции, потерявшей своего трибуна! Горе королевской власти, лишившейся поддержки!"
- Уж не предсказываете ли вы теперь и смерть Мирабо?! - в ужасе вскричал Жильбер.
- Взглянем на вещи трезво, доктор! Неужели вы верите в то, что может жить долго этот человек, если его кровь кипит, если его сердцу тесно в груди, если его гложет собственный гений? Неужели вы полагаете, что силы, какими бы неисчерпаемыми они ни казались, могут противостоять напору посредственности? Ведь Мирабо взялся за сизифов камень! Вот уже на протяжении двух лет его изводят словом "безнравственность". Всякий раз как после неслыханных усилий ему кажется, что он вкатил камень на самую вершину, это слово обрушивается ему на голову еще неожиданнее, чем раньше. Что сказали королю, когда он уже был готов согласиться с королевой и назначить Мирабо первым министром? "Государь, весь Париж будет кричать о его безнравственности! Вся Франция будет кричать о его безнравственности! Вся Европа будет кричать о его безнравственности!" Можно подумать, что Бог отливал великих людей по тому же образцу, что и простых смертных, и что с великими добродетелями не должны сочетаться великие пороки! Жильбер, вы и еще несколько умных людей выбьетесь из сил, пытаясь сделать Мирабо министром, то есть тем же, кем были дурак де Тюрго, педант Неккер, фат де Калонн, безбожник де Бриенн. И Мирабо не будет министром, потому что у него сто тысяч долгу, которые были бы оплачены, если бы он был сыном простого откупщика, а также потому, что он был приговорен к смертной казни: он украл жену у выжившего из ума старика, а она взяла да и отравилась из-за красавца-капитана! До чего все-таки комична человеческая трагедия! И сколько слез пролил бы я над нею, если бы заранее не решил посмеяться!
- Однако что же вы все-таки ему предсказываете? - спросил Жильбер; он ничего не имел против экскурса, совершенного графом в область воображаемого, но испытывал некоторое беспокойство в ожидании его заключения.
- Говорю вам, - предрек Калиостро пророческим тоном, одному ему присущим и не допускавшим возражений, - говорю вам, что Мирабо, гениальный человек, государственный муж, великий оратор, попусту истратит свои дни и сойдет в могилу, так и не став тем, чем стал бы любой другой, - не став министром. Да, дорогой Жильбер! Посредственность - прекрасная поддержка!
- Значит, король все-таки будет против?
- Дьявольщина! Да он поостережется возражать, ведь пришлось бы спорить с королевой, а он почти дал ей слово. Вы же знаете, что политика, проводимая королем, заключается в слове "почти": он почти сторонник конституции, почти философ, почти популярен и даже почти хитер, когда ему начинает давать советы месье. Подите завтра в Национальное собрание, дорогой доктор, и вы увидите, что там произойдет.
- А почему вы не хотите сообщить мне об этом заранее?
- Я не хотел бы лишать вас приятной неожиданности.
- До завтра слишком долго ждать!
- В таком случае не ждите. Сейчас пять часов. Через час откроется Якобинский клуб… Знаете, господа якобинцы - птицы ночные. Вы член их общества?
- Нет, благодаря Камиллу Демулену и Дантону меня приняли в Клуб кордельеров.
- Итак, как я вам уже сказал, Якобинский клуб откроется через час. Это общество состоит из весьма порядочных людей: в нем вы не будете чувствовать никакой неловкости, можете быть совершенно спокойны. Мы вместе поужинаем, возьмем фиакр, отправимся на улицу Сент-Оноре, и из стен бывшего монастыря вы выйдете осведомленным. Кстати сказать, будучи предупреждены за двенадцать часов, вы, возможно, успеете отразить удар.
- То есть как, вы ужинаете в пять часов? - спросил Жильбер.
- Ровно в пять. Я во всем опережаю других. Через десять лет во Франции будут есть только два раза в день: завтракать в десять утра и ужинать в шесть вечера.
- Что же заставит французов изменить свои привычки?
- Голод, мой дорогой!
- Вы и в самом деле вестник несчастья!
- Нет, ибо я вам предсказываю прекрасный ужин.
- Так у вас будут гости?
- Нет, я в полном одиночестве. Однако вы же помните, как говорил один античный гастроном: "Лукулл обедает у Лукулла".
- Кушать подано, - объявил лакей, распахнув настежь двери, выходившие в ярко освещенную и пышно обставленную столовую.
- Прошу вас, господин пифагореец, - сказал Калиостро, взяв Жильбера под руку. - Ничего, один раз не в счет.
Жильбер последовал за волшебником, очарованный его словами, а также, возможно, надеясь в беседе с ним уловить какой-нибудь лучик света, что поможет ему избрать правильный путь в окружающей тьме.
XXIX
ЯКОБИНСКИЙ КЛУБ
Через два часа после только что описанного нами разговора какой-то экипаж без ливрейных лакеев и гербов остановился у паперти церкви святого Рока (ее фасад еще не был в то время изуродован картечью 13 вандемьера).
Из экипажа вышли два одетых в черное господина, что в те времена свидетельствовало о принадлежности к третьему сословию. В желтом свете фонарей, изредка пронизывавших мглу, царившую на улице Сент-Оноре, два господина присоединились к людскому потоку и дошли по правой стороне улицы до небольшой двери монастыря якобинцев.
Как, очевидно, уже догадались наши читатели, это были доктор Жильбер и граф де Калиостро, или банкир Дзанноне, как его звали в то время; нам нет нужды объяснять, почему они остановились около этой двери: она-то и была целью их поездки.
Как мы уже сказали, новоприбывшие лишь последовали за толпой, потому что народу на улице было очень много.
- Угодно вам пройти в неф или вы готовы довольствоваться местом на трибунах? - обратился Калиостро к Жильберу.
- Я полагал, что в нефе могут находиться только члены общества, - ответил Жильбер.
- Это так. Однако разве я не являюсь членом сразу всех обществ? - со смехом возразил Калиостро. - А раз я вхожу в общество, значит, и мои друзья - вместе со мной, не правда ли? Вот вам приглашение, если хотите; я же и так пройду, стоит мне только шепнуть словечко.
- В нас признают чужаков и выставят вон, - заметил Жильбер.
- Насколько я могу судить, дорогой доктор, вам неизвестно следующее: общество якобинцев, основанное всего три месяца тому назад, насчитывает уже около шестидесяти тысяч членов в одной Франции, а меньше чем через год в ее рядах будет четыреста тысяч человек. Кроме того, мой милый, именно здесь - настоящий Великий Восток, центр всех тайных обществ, - с улыбкой прибавил Калиостро, - а вовсе не у этого глупца Фоше, как полагают некоторые. И если вы не имеете права войти сюда как якобинец, то безусловно можете занять место в качестве розенкрейцера.
- Пусть так, - отозвался Жильбер, - я предпочитаю трибуны. С высоты трибуны мы сможем обозревать все собрание, и если там будет какая-нибудь настоящая или неизвестная мне пока будущая знаменитость, вы обратите на нее мое внимание.
- Ну что же, на трибуны так на трибуны, - согласился Калиостро.
Он свернул вправо и стал подниматься по дощатой лестнице, ведущей на импровизированные трибуны.
Там все было заполнено народом, но едва Калиостро остановился, подал кому-то условный знак и шепнул одно слово, как два сидевших в первом ряду человека поднялись и сейчас же удалились, словно ждали его появления и пришли сюда только затем, чтобы занять места для него и доктора Жильбера.
Вновь прибывшие зрители сели.
Заседание еще не начиналось; члены собрания разбрелись по темному нефу: одни стояли группами и беседовали; другие прогуливались в небольшом пространстве, которое им оставили коллеги; третьи в задумчивости сидели где-нибудь в темном уголке или стояли, прислонившись к мощной колонне.
Редкие огни проливали слабый свет на собравшихся, время от времени выхватывая из толпы то или иное лицо, случайно оказавшееся в неясном свете.
Но, несмотря на сумрак, нетрудно было заметить, что это было аристократическое общество. Расшитые кафтаны, мундиры сухопутных и морских офицеров то и дело мелькали внизу, сверкая золотом и серебром.
И действительно, в то время ни один мастеровой, ни один простолюдин, даже ни один буржуа не вносил демократического оттенка в это изысканное общество.
Для простых людей существовал другой зал; он находился как раз под тем, где собиралась знать. Заседания там начинались в другое время, дабы чернь и аристократия не соприкасались друг с другом. Чтобы дать образование народу, и создали братское общество.
Члены этого общества ставили перед собой задачу растолковывать его членам конституцию и доступно объяснять права человека.
Что же до якобинцев, то, как мы уже сказали, это было в те времена общество военных, аристократов, мыслителей и в особенности литераторов и людей искусства.
Этих последних и в самом деле большинство.
Из числа литераторов в общество входят: Лагарп, автор "Мелани"; Шенье, автор "Карла IX"; Андриё, автор "Вертопрахов", который подает уже в тридцатилетием возрасте такие же надежды, как в семьдесят лет, и умрет с обещаниями, так и не сдержав их; Седен, бывший каменотес (ему покровительствует сама королева), - в душе роялист, как и большинство находящихся в зале людей; Шамфор, поэт-лауреат, бывший секретарь его высочества принца Конде, чтец мадам Елизаветы; Лакло, приверженец герцога Орлеанского, автор "Опасных связей" (он занимает здесь место своего покровителя и, если того требуют обстоятельства, напоминает о нем друзьям герцога или помогает забыть о нем его недругам).
Из людей искусства членами общества состоят: Тальма́, (римлянин, которому суждено исполнением роли Тита произвести настоящую революцию; благодаря ему будут обрезать волосы в ожидании того времени, когда под влиянием его собрата Колло д’Эрбуа начнут рубить головы); Давид, вынашивающий в мечтах "Леонида" и "Сабинянок" (тот самый Давид, кто делает наброски к огромному полотну "Клятва в зале для игры в мяч"; он, может быть, только что купил кисть, коей ему предстоит написать самую прекрасную и самую отвратительную из своих картин - "Смерть Марата в ванне"); здесь же - Верне, избранный в Академию два года тому назад за картину "Триумф Эмилия Павла" (он любит рисовать лошадей и собак и не подозревает, что всего в нескольких шагах от него, стоя под руку с Тальма́, на этом же собрании находится юный корсиканский лейтенант с гладко зачесанными ненапудренными волосами, кто, сам того еще не зная, послужит прообразом для пяти его лучших полотен: "Бонапарт на перевале Сен-Бернар", "Битва при Риволи", "Битва при Маренго", "Битва при Аустерлице", "Битва при Ваграме"); Ларив, последователь декламационной школы, еще не снисходящий до того, чтобы видеть в молодом Тальма́ будущего соперника, отдающий предпочтение Вольтеру перед Корнелем, а Дю Белле - перед Расином; Лаис, певец, услаждающий своим пением посетителей Оперы в ролях Купца из "Каравана", Консула из "Траяна" и Цинны из "Весталки"; а также Лафайет, Ламет, Дюпор, Сиейес, Туре, Шапелье, Рабо Сент-Этьенн, Ланжюине, Монлозье, и среди них всех - депутат из Гренобля Барнав, самонадеянный, похожий на провокатора, вынюхивающий и высматривающий (люди ограниченные считают его соперником Мирабо, а Мирабо смешивает с грязью всякий раз, как соблаговолит наступить на него).
Жильбер долго изучал блестящее собрание, узнал всех присутствовавших, взвешивая про себя, на что способен каждый из этих людей, и остался своим исследованием не удовлетворен.
Однако увидев всех роялистов вместе, он немного приободрился.
- В сущности, кто здесь, по-вашему, действительно враждебен королевской власти? - задал он Калиостро неожиданный вопрос.
- Следует ли мне взглянуть на это с общечеловеческой точки зрения, с вашей, с точки зрения господина Неккера, аббата Мори или с моей?
- Меня интересует ваше мнение, - ответил Жильбер, - давайте условимся, что вы взглянете на это как колдун.
- Ну что же, в этом случае таких людей - двое.
- Немного для четырехсот собравшихся!
- Вполне довольно, если принять во внимание, что один из них должен стать убийцей Людовика Шестнадцатого, а другой - его преемником!
Жильбер вздрогнул.
- О! - прошептал он. - Неужели среди нас здесь есть будущий Брут и будущий Цезарь?
- Ни больше ни меньше, дорогой доктор.
- И вы мне их покажете, граф? - спросил Жильбер с улыбкой сомнения на губах.
- О апостол с закрытыми чешуей глазами! - пробормотал Калиостро. - Да я еще не то готов сделать! Если хочешь, я даже могу устроить так, что ты их потрогаешь собственными руками. С кого начнем?
- Думаю, с того, кто будет ниспровергать. Я питаю уважение к хронологии. Начнем с Брута!
- Как ты знаешь, - начал Калиостро, словно охваченный вдохновением, - люди никогда не используют одни и те же способы для свершения подобных дел! Наш Брут ни в чем не будет похож на Брута античного.
- Тем любопытнее было бы на него взглянуть.
- Ну что же, смотри: вот он!
Он указал рукой на человека, прислонившегося к кафедре; в ту минуту была освещена только его голова, а все остальное тонуло в полумраке.
У него было мертвенно-бледное лицо - в дни античных проскрипций в Афинах такие лица были у отрубленных голов, прибитых к трибунам, с которых произносили речи.
Живыми казались только глаза, светившиеся жгучей ненавистью; человек был похож на гадюку, которая знает, что в зубах у нее смертельный яд: постоянно меняя свое выражение, глаза неотступно следили за шумным и многословным Барнавом.
Жильбер почувствовал, как все его тело охватила дрожь.
- Вы были правы, когда предупреждали меня, - сказал он, - этот человек не похож ни на Брута, ни даже на Кромвеля.
- Нет, - отвечал Калиостро, - однако эта голова принадлежит, возможно, Кассию. Вы, конечно, помните, дорогой мой, что говорил Цезарь: "Я не боюсь всех этих тучных людей, проводящих дни за столом, а ночи - в оргиях; нет, я боюсь худых и бледных мечтателей".
- Тот, кого вы мне показали, вполне отвечает описанию Цезаря.
- Вы его не знаете? - спросил Калиостро.
- Отчего же нет! - проговорил Жильбер, пристально всматриваясь. - Я его знаю, вернее, узнаю: он член Национального собрания.
- Совершенно верно!
- Это один из самых больших путаников среди ораторов левого крыла.
- Именно так!
- Когда он берет слово, его никто не слушает.
- И это верно!
- Это адвокатишка из Арраса, не правда ли? Его зовут Максимилиан Робеспьер.
- Абсолютно точно! Ну что же, внимательно вглядитесь в это лицо.
- Я и так не свожу с него глаз.
- Что вы видите?
- Граф! Я же не Лафатер.
- Нет, но вы его ученик.
- Я угадываю в этом лице ненависть посредственности перед лицом гения.
- Значит, вы тоже судите его как все… Да, верно, у него слабый, несколько резкий голос; у него худое, печальное лицо, обтянутое желтой, будто пергаментной кожей; в его остекленевших глазах иногда загорается зеленоватый огонек и почти тотчас гаснет; в его теле, как и в его голосе, чувствуется постоянное напряжение; его тяжелое лицо утомляет своей неподвижностью; этот неизменный оливковый сюртук, по-видимому единственный у него, всегда тщательно вычищен; да, все это, как я понимаю, не может произвести впечатления в собрании, изобилующем прекрасными ораторами и имеющем право быть придирчивым, потому что уже привыкло к львиной внешности Мирабо, к самонадеянной напористости Барнава, к едким репликам аббата Мори, к пылким речам Казалеса и к логике Сиейеса. Однако его не будут упрекать, как Мирабо, в безнравственности, ведь он человек порядочный; он не изменяет своим принципам и если когда-нибудь и выйдет из рамок законности, то только для того, чтобы покончить со старым законом и учредить новый.
- Что же все-таки за человек этот Робеспьер?