Когда он дошел до слов: "Во главе заговора стоял месье, брат короля", - все члены Коммуны закивали.
Возможно, они хотели этим сказать, что были согласны с мнением, изложенным в документе? А может быть, они просто-напросто хотели показать, что им было известно это обвинение?
Месье продолжал:
- Вы, разумеется, не ожидаете, что я опущусь до того, чтобы оправдываться в столь низком преступлении; но в такое время, когда самая абсурдная клевета может превратить честнейших граждан во врагов революции, я счел своим долгом, господа, перед королем, перед вами, перед самим собой изложить этот вопрос во всех подробностях, чтобы общественное мнение ни на миг не было введено в заблуждение. С того самого дня, когда на втором собрании нотаблей я высказался о главном, еще разделявшем тогда умы деле, я пребываю в убеждении, что готовится великая революция; король с его намерениями, с его добродетелями, с его верховным саном должен встать во главе революции, ибо она только в том случае принесет пользу народу, если будет полезна и монарху; и, наконец, королевская власть должна послужить оплотом национальной свободы, а национальная свобода - основой королевской власти…
Хотя смысл фразы был не совсем ясен, привычка сопровождать аплодисментами определенные сочетания слов привела к тому, что высказывание его высочества было встречено с одобрением.
Месье приободрился, возвысил голос и, обращаясь к членам собрания несколько увереннее, прибавил:
- Пусть кто-нибудь приведет в пример хоть один мой поступок, хотя бы одно высказывание, которое противоречило бы только что изложенным мною принципам или показало бы, что, в каких бы я ни оказывался условиях, я забывал о счастье короля и своего народа; до сих пор я не дал повода к недоверию; я никогда не изменял ни своим чувствам, ни принципам, и не изменю им никогда!
Хотя автор считает себя романистом, он на время присвоил себе права историка, приведя путаную речь его королевского высочества целиком. Даже читателям романов было бы небесполезно узнать, что представлял собою в тридцать пять лет принц, даровавший нам в шестидесятилетнем возрасте Хартию, украшенную 14-й статьей.
Приведя речь его королевского высочества, нам не хотелось бы совершить несправедливость по отношению к Байи, и потому мы приводим ответ мэра Парижа.
Байи ответил следующее:
- Ваше высочество! Для представителей Коммуны Парижа большая честь видеть перед собой брата нашего дорогого короля, восстановившего французскую свободу. Вас, августейших братьев объединяют одни и те же чувства. Месье показал себя первым гражданином королевства, проголосовав за третье сословие на втором собрании нотаблей; он был почти единственным, кто поддержал третье сословие, не считая еще нескольких весьма немногочисленных друзей народа, и тем самым добавил достоинство разума к прочим своим правам на уважение нации. Итак, месье стал первым автором идеи гражданского равенства; он лишний раз доказал это сегодня тем, что пришел к представителям Коммуны и, как кажется, хотел бы, чтобы мы оценили его патриотические чувства. Эти чувства заложены в объяснениях, которые месье пожелал дать собранию. Принц идет навстречу общественному мнению; гражданин высоко ценит мнение сограждан, и я от имени собравшихся отдаю дань уважения и признательности чувствам месье, а также тому, что он оказал нам честь своим присутствием, и в особенности тому, какое значение он придает мнению свободных людей.
Месье понял, что, хотя Байи и расхваливает его поведение, оно может быть истолковано по-разному, и потому заговорил с притворно отеческим видом, который он так умело напускал на себя, когда это могло принести ему пользу:
- Господа! Для добродетельного человека было тягостно исполнить такой долг; впрочем, я был вознагражден чувствами, какие мне выразило собрание; мне лишь остается попросить снисхождения к тем, кто меня оскорбил.
Как видит читатель, месье не брал на себя никаких обязательств, как ни к чему не обязывал и собравшихся. Для кого он просил снисхождения? Не для Фавраса, потому что никто не знал, виноват ли тот; к тому же, Фаврас ничем не оскорблял его высочество.
Нет, месье просил снисхождения к анонимному автору циркуляра, обвинявшего его в заговоре; однако автор не нуждался в снисхождении, потому что его имя не было известно.
Историки очень часто обходят подлости принцев молчанием, вот почему приходится нам, романистам, выполнять за них эту обязанность, рискуя превратить роман на протяжении целой главы в вещь столь же скучную, как история.
Само собою разумеется, что, когда мы говорим о незрячих историках или скучных историях, читателю понятно, о каких историках и о каких историях идет речь.
Таким образом, месье частично сам исполнил то, что он посоветовал сделать своему брату Людовику XVI.
Он отрекся от г-на де Фавраса, и, судя по тому, как его расхваливал добродетельный Байи, это ему полностью удалось.
Видимо, учитывая успех месье, король Людовик XVI решил принести клятву верности конституции.
В одно прекрасное утро секретарь доложил председателю Национального собрания (а в тот день эту обязанность исполнял г-н Бюро де Пюзи) - точно так же как секретарь Коммуны докладывал недавно мэру о приходе месье, - что король в сопровождении двух министров и трех офицеров стучится в двери манежа, как незадолго перед тем месье стучался в двери ратуши.
Народные избранники в изумлении переглянулись. Что мог им сказать король, ведь он так давно разошелся с ними?
Людовика XVI пригласили в зал, и председатель уступил ему свое место.
Присутствовавшие на всякий случай прокричали приветствия. Не считая Петиона, Камилла Демулена и Марата, вся Франция по-прежнему была настроена роялистски или думала, что так настроена.
Король почувствовал необходимость лично поздравить Национальное собрание с проделанной работой; он счел своим долгом похвалить прекрасное деление Франции на департаменты; но что король особенно спешил выразить - он просто задыхался от охватившего его чувства, - так это страстную любовь к конституции.
Не будем забывать, что, каких бы взглядов ни придерживался каждый депутат - был он роялистом или конституционалистом, аристократом или патриотом, - ни один из них не представлял себе, куда клонит король, и потому начало речи вызвало некоторое беспокойство, основная ее часть пробудила чувство признательности, а заключительная часть - о, заключительная часть! - привела членов Национального собрания в восторг.
Король не мог удержаться от желания выразить свою любовь к этой малышке - Конституции 1791 года, еще не родившейся… Что же будет, когда она окончательно увидит свет?!
Уж тогда король будет не просто ее любить, дело дойдет до фанатизма!
Мы не приводим речи короля, - черт возьми, она едва умещается на шести страницах! - довольно и того, что мы привели речь месье, занявшую всего одну страницу и тем не менее показавшуюся нам ужасно длинной.
Однако Национальному собранию Людовик XVI не показался чересчур многословным, если депутаты, слушая его, плакали от умиления.
Когда мы говорим, что они плакали, то это не метафора: плакал Барнав, плакал Ламет, плакал Дюпор, плакал Мирабо, плакал Баррер - это был настоящий потоп.
Национальное собрание потеряло голову. Все его члены встали, поднялись люди на трибунах; все тянули руки и клялись в верности еще не существовавшей конституции.
Король вышел. Но Национальное собрание не могло так просто расстаться с ним: депутаты выходят вслед за королем, бросаются ему вдогонку, следуют за ним кортежем, приходят в Тюильри, а там их встречает королева.
Королева! Она, суровая дочь Марии Терезии, далека от того, чтобы прийти в восторг; она, достойная сестра Леопольда, не плачет - она представляет своего сына депутатам нации.
- Господа! - говорит она. - Я разделяю чувства короля, сердцем и душой поддерживаю его поступок, продиктованный любовью к своему народу. Вот мой сын. Я ничего этого не забуду, чтобы как можно раньше научить его в подражание добродетельнейшему из отцов уважать общественную свободу и соблюдать законы, надежнейшей опорой которым он, как я надеюсь, явится сам.
Под действием подобной речи не мог бы остыть только истинный восторг. А восторг депутатов просто раскалился добела. Кто-то предложил принести клятву немедленно, и ее сформулировали не сходя с места; первым ее произнес сам председатель:
- Клянусь в верности нации, закону и королю; клянусь всеми силами поддерживать конституцию, провозглашенную Национальным собранием и принятую королем!
И все члены Национального собрания, за исключением одного, подняли руки и один за другим повторили: "Клянусь!"
Десять дней, последовавшие за этим счастливым событием, обрадовавшим членов Национального собрания, успокоившим Париж и даровавшим мир всей Франции, пронеслись в праздниках, балах, иллюминациях. Со всех сторон только и доносились клятвы; клялись повсюду: на Гревской площади, в ратуше, в церквах, на улицах, в общественных местах; сооружались алтари отечества, к ним водили школьников; те клялись, словно были взрослыми и понимали, что такое клятва.
Национальное собрание заказало "Те Deum"; на службе оно присутствовало в полном составе, и там у алтаря, пред лицом Божьим, члены его еще раз принесли клятву.
Однако король не пошел в собор Парижской Богоматери и, следовательно, не произнес клятвы.
Его отсутствие не осталось незамеченным, однако все переживали светлую радость, были доверчивы и удовольствовались первым же объяснением, которое королю вздумалось им представить.
- Отчего же вас не было на "Те Deum"? Почему вы не принесли, как все, клятву на алтаре? - насмешливо спросила королева.
- Потому что я готов солгать, ваше величество, - отвечал Людовик XVI, - однако на клятвопреступление я не способен.
Королева облегченно вздохнула.
До сих пор она, как и все, верила в чистосердечие короля.
XV
ДВОРЯНИН
Визит короля в Национальном собрании состоялся 4 февраля 1790 года.
Двенадцать дней спустя, то есть в ночь с 17 на 18 февраля, в отсутствие г-на коменданта Шатле, попросившего и в тот же день получившего отпуск, чтобы поехать в Суасон к умирающей матери, какой-то человек постучал в ворота тюрьмы и передал приказ, подписанный господином начальником полиции; согласно этому приказу посетителю разрешалась беседа наедине с г-ном де Фаврасом.
Мы не берем на себя смелость утверждать, был этот приказ настоящим или подложным; во всяком случае, помощник коменданта тюрьмы, которого разбудили, чтобы вручить приказ, счел его законным, потому что распорядился незамедлительно, несмотря на позднее время, провести подателя приказа в камеру к г-ну де Фаврасу.
После этого, доверившись добросовестной службе своих тюремщиков внутри и часовых снаружи, он вернулся в постель, чтобы продолжить так некстати прерванный сон.
Посетитель под тем предлогом, что, доставая приказ из своего бумажника, уронил важную бумагу, взял лампу и стал искать на полу до тех пор, пока не увидел, как г-н помощник коменданта Шатле ушел в свою комнату. Тогда пришедший заявил, что бумагу он мог оставить и у себя на ночном столике; впрочем, если она все-таки найдется, он просит вернуть ее ему, когда будет уходить.
Затем он протянул лампу ожидавшему его тюремщику и попросил проводить его в камеру г-на де Фавраса.
Тюремщик отомкнул дверь, пропустил незнакомца, прошел вслед за ним и запер за собой дверь.
Он с любопытством поглядывал на незнакомца, словно ожидая от него какого-нибудь важного сообщения.
Они спустились на двенадцать ступеней и пошли по подземному коридору.
Их ждала другая дверь. Тюремщик отомкнул и запер ее точно так же, как и первую.
Незнакомец и его проводник оказались на площадке другой лестницы, ведшей вниз. Незнакомец остановился, заглянул в темный коридор и, убедившись, что он так же пуст, как и темен, обратился к своему спутнику с вопросом:
- Вы тюремщик Луи?
- Да, - отвечал тот.
- Брат из американской ложи?
- Да.
- Вы были направлены сюда братством неделю тому назад для выполнения не известной вам миссии?
- Да.
- Вы готовы исполнить свой долг?
- Готов.
- Вы должны получить приказания от одного человека?..
- Да, от мессии.
- Как вы должны узнать этого человека?
- По трем буквам, вышитым на манишке.
- Я тот самый человек… а вот эти три буквы!
С этими словами посетитель распахнул кружевное жабо и показал три уже знакомые нам буквы (мы не раз имели случай убедиться в их влиянии): L.P. D.
- Учитель! Я к вашим услугам, - с поклоном сказал тюремщик.
- Хорошо. Отоприте камеру господина де Фавраса и держитесь поблизости.
Тюремщик молча поклонился, пошел вперед, освещая дорогу, и остановился перед низкой дверью.
- Это здесь, - прошептал он.
Незнакомец кивнул: ключ дважды со скрежетом повернулся в замке, и дверь распахнулась.
По отношению к пленнику были приняты самые строгие меры предосторожности, вплоть до того, что его поместили в камеру, расположенную на глубине двадцати футов под землей; однако ему были оказаны некоторые знаки внимания соответственно его положению в обществе. У него была чистая постель и свежие простыни, рядом с постелью - столик с книгами, а также чернильница, перья и бумага, предназначенные, вероятно, для того, чтобы он мог подготовить защитительную речь на суде.
Над всем возвышалась погашенная лампа.
В углу на другом столе поблескивали предметы туалета, вынутые из элегантного несессера с гербом маркиза. Из того же несессера было и зеркальце, приставленное к стене.
Господин де Фаврас спал глубоким сном. Отворилась дверь; незнакомец подошел к постели; тюремщик поставил вторую лампу рядом с первой и вышел, повинуясь молчаливому приказанию посетителя. Однако маркиз так и не проснулся.
Незнакомец с минуту смотрел на спящего с выражением глубокого участия; потом, будто вспомнив о том, что время дорого, он с огромным сожалением, оттого что вынужден прервать сладкий сон маркиза, положил ему руку на плечо.
Пленник вздрогнул и резко повернулся, широко раскрыв глаза, как это обыкновенно случается с теми, кто засыпает с ожиданием того, что их разбудят дурной вестью.
- Успокойтесь, господин де Фаврас, - произнес незнакомец, - я ваш друг.
Маркиз некоторое время смотрел на ночного посетителя с сомнением, будто не веря тому, что друг мог проникнуть к нему на восемнадцать-двадцать футов под землю.
Потом, припомнив, он воскликнул:
- A-а! Господин барон Дзанноне!
- Он самый, дорогой маркиз!
Фаврас с улыбкой огляделся и, указав барону пальцем на свободный от книг и одежды табурет, сказал:
- Не угодно ли присесть?
- Дорогой маркиз! - промолвил барон. - Я пришел предложить вам дело, не допускающее долгих обсуждений. Кроме того, мы не можем терять время.
- Что вы хотите мне предложить, дорогой барон?.. Надеюсь, не деньги взаймы?
- Почему же нет?
- Потому что я не мог бы дать вам надежных гарантий…
- Для меня это не довод, маркиз. Напротив, я готов предложить вам миллион!
- Мне? - с улыбкой переспросил Фаврас.
- Вам. Однако я готов это сделать на таких условиях, которые вы вряд ли приняли бы, а потому не буду вам этого и предлагать.
- Ну, раз вы меня предупредили, что торопитесь, дорогой барон, переходите к делу.
- Вы знаете, что завтра вас будут судить?
- Да. Что-то подобное я слышал, - ответил Фаврас.
- Вам известно, что вы предстанете перед тем же судом, который оправдал Ожара и Безанваля?..
- Да.
- Знаете ли вы, что и тот и другой были оправданы только благодаря всемогущему вмешательству двора?
- Да, - в третий раз повторил Фаврас ничуть не изменившимся голосом.
- Вы, разумеется, надеетесь, что двор сделает для вас то же, что и для ваших предшественников?
- Те, с кем я имел честь вступить в отношения, когда затевал приведшее меня сюда дело, знают, что́ им следует для меня сделать, господин барон; и сделанного ими будет довольно…
- Они уже приняли по этому поводу решение, господин маркиз, и я могу вам сообщить, что они сделали.
Фаврас ничем не выдал своего интереса.
- Месье, - продолжал посетитель, - явился в ратушу и заявил, что почти незнаком с вами; что в тысяча семьсот семьдесят втором году вы поступили на службу в его швейцарскую гвардию, вышли в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом и с тех пор он вас не видел.
Фаврас кивнул в знак одобрения.
- Что касается короля, то он не только не думает больше о бегстве, но четвертого числа этого месяца присоединился к Национальному собранию и поклялся в верности конституции.
На губах Фавраса мелькнула улыбка.
- Вы не верите? - спросил барон.
- Я этого не говорю, - ответил Фаврас.
- Итак, вы сами видите, маркиз, что не стоит рассчитывать ни на месье, ни на короля…
- Переходите к делу, господин барон.
- Вы предстанете перед судом…
- Я уже имел честь это слышать от вас.
- Вы будете осуждены!..
- Возможно.
- На смерть!
- Вероятно.
Фаврас поклонился с видом человека, готового принять любой удар.
- Да, но, - спросил барон, - знаете ли вы, дорогой маркиз, какая вас ждет смерть?..
- Разве смерть бывает разная, дорогой барон?
- Еще бы! Их не меньше десятка: кол, четвертование, шнурок, колесо, веревка, топор… вернее, все это было еще неделю назад! Сегодня же, как вы и говорите, существует только одна смерть: виселица!
- Виселица?!
- Да. Национальное собрание, провозгласившее равенство перед законом, решило, что было бы справедливо провозгласить равенство и перед лицом смерти! Теперь и благородные и простолюдины выходят из этого мира через одни и те же врата: их вешают, маркиз!
- Так-так! - обронил Фаврас.
- Если вас осудят на смерть, вы будете повешены… И это весьма прискорбно для дворянина, кому смерть не страшна - в этом я совершенно уверен, - но кому все же претит виселица.
- Вот как?! Господин барон, неужели вы пришли только затем, чтобы сообщить мне это приятное известие? - спросил Фаврас. - Или у вас есть для меня еще более любопытные новости?
- Я пришел вам сообщить, что все готово для вашего побега; еще я хочу вам сказать, что, если вы пожелаете, через десять минут вы будете за пределами этой тюрьмы, а через двадцать четыре часа - за пределами Франции.