- Тем не менее, ваше величество, - продолжал он, словно делая над собой усилие, потому что ему приходилось говорить о вещах, которые его разум подвергал сомнению, - есть такой человек…
- Человек?.. - переспросила королева, следившая за каждым словом Жильбера со все возраставшим интересом.
- Да, есть такой человек, которому несколько раз удавалось при помощи неопровержимых фактов разбить все доводы моего разума.
- И этот человек?..
- Я не смею назвать вашему величеству его имя.
- Этот человек - ваш учитель, не так ли, господин Жильбер? Человек всемогущий, бессмертный - божественный Калиостро!
- Ваше величество! Мой единственный и истинный учитель - природа. Калиостро лишь мой спаситель. Однажды я лежал с пулей в груди, потеряв почти всю кровь. Став врачом, после двадцати лет занятий я уверен, что моя рана была смертельной. Он меня вылечил всего за несколько дней благодаря какому-то неизвестному мне бальзаму. Этим и объясняется моя признательность ему, я бы даже сказал - восхищение им.
- И этот человек предсказал вам нечто такое, что потом сбылось?
- Да, его предсказания показались мне странными, невероятными, ваше величество! Уверенность, с какой он шествует в настоящем, заставляет думать, что ему открыто будущее.
- Значит, если бы этот человек взялся вам что-нибудь предсказать, вы бы ему поверили?
- Я, во всяком случае, действовал бы, принимая в расчет его предсказания.
- А если бы он предсказал вам преждевременную смерть, смерть ужасную, позорную, - стали бы вы готовиться к такой смерти?
- Да, ваше величество, однако прежде я попытался бы ее избежать всеми возможными способами, - отвечал Жильбер, пристально глядя на королеву.
- Избежать? Нет, доктор нет! Ясно вижу, что я обречена, - отвечала королева. - Эта революция - бездна, готовая вот-вот поглотить трон. Этот народ - лев, которому суждено меня пожрать.
- Ах, ваше величество! Стоит вам только захотеть, и этот ужасающий вас лев ляжет у ваших ног как агнец.
- Разве вы не видели его в Версале?
- А разве вы не видели его в Тюильри? Это же океан, ваше величество! Он постоянно подтачивает скалу, стоящую у него на пути, до тех пор пока не свалит ее; однако с лодкой, отдавшейся на его волю он умеет быть нежным, словно кормилица.
- Доктор! Между этим народом и мною давно уже все кончено: он меня ненавидит, а я его презираю!
- Это потому, что вы друг друга по-настоящему еще не знаете. Перестаньте быть для него королевой, станьте ему матерью; забудьте, что вы дочь Марии Терезии, нашего старого врага, сестра Иосифа Второго, нашего мнимого друга; станьте француженкой, и вы услышите, как вас будет благословлять этот народ, вы увидите, как он протянет к вам руки, чтобы приласкать.
Мария Антуанетта пожала плечами.
- Да, это мне знакомо… Вчера он благословлял, сегодня ласкает, а завтра задушит тех, кого благословлял и ласкал.
- Это потому, что он чувствует в них сопротивление и ненависть в ответ на свою любовь.
- Да знает ли этот народ, этот разрушитель, что́ он любит и что́ ненавидит?! Ведь он разрушает все вокруг, подобно ветру, воде и огню; он капризен, как женщина!
- Да, потому что вы смотрите на него с берега, ваше величество, как путешественник смотрит на прибрежные отвесные скалы; потому что, то набегая, то откатываясь от ваших ног без видимой на то причины, он оставляет на берегу пену и оглушает вас своими жалобами, а вы принимаете их за угрозы; однако смотреть на него нужно иначе: надо понимать, что им руководит Святой Дух, витающий над водами; надо уметь видеть его таким, каким его видит Бог: он уверенно движется вперед, сметая все на своем пути к цели. Вы королева французов, ваше величество, а не знаете, что происходит в этот час во Франции. Поднимите свою вуаль, государыня, вместо того чтобы опускать ее, и вы почувствуете восхищение, а все ваши страхи исчезнут.
- Что же красивого, великолепного, восхитительного я увижу?
- Вы увидите, как из руин старого мира рождается мир новый; вы увидите, как колыбель Франции поплывет, подобно колыбели Моисея, и по водам более широким, чем Нил, чем Средиземное море, чем океан… Спаси тебя Господь, о колыбель! Храни тебя Бог, о Франция!
И хотя Жильбера нельзя было назвать восторженным человеком, он воздел руки и устремил взгляд кверху.
Королева в изумлении смотрела на него, ничего не понимая.
- И куда же эта колыбель должна приплыть? - спросила королева. - Может, в Национальное собрание, это скопище спорщиков, разрушителей, уравнителей? Или новой Францией должна руководить Франция старая? Незавидная мать для столь прелестного младенца, а, господин Жильбер?
- Нет, ваше величество! Приплыть эта колыбель в ближайшие дни, сегодня, может быть, завтра, должна в незнакомую до сей поры землю, что зовется отчизной. Там она найдет крепкую кормилицу - Свободу, способную взрастить крепкий народ.
- Ах, все это красивые слова, - заметила королева. - Я полагаю, что слишком частое употребление их уже убило.
- Нет, ваше величество! Это великие дела! Посмотрите на Францию: все уже разрушено, но ничто еще не построено. Еще нет постоянно действующих муниципалитетов, лишь только что созданы департаменты. Во Франции нет законов, впрочем, она сама составляет сейчас закон. Посмотрите, как она идет твердой поступью, глядя перед собой, прокладывая себе путь из одного мира в другой, переходя по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Посмотрите, как она, не дрогнув, ступает на этот мостик, столь же узкий, как мост Магомета… Куда она идет, старая Франция? К единству нации! Все, что до сих пор казалось ей трудным, мучительным, непреодолимым, стало теперь не только возможным, но и легким. Наши провинции были местом, где годами сталкивались самые разнообразные предрассудки, противоположные интересы, сугубо личные воспоминания; ничто, как казалось, не могло бы одержать верх над двадцатью пятью или тридцатью национальностями, отвергавшими общую нацию. Разве старинный Лангедок, древняя Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться в Нормандию, Бургундию или Дофине? Нет, ваше величество! Однако все они составят Францию. Почему они так кичились своими правами, своими привилегиями, своим законодательством? Потому что у них не было отчизны. Итак, я уже сказал вам, ваше величество: она явится им, может быть, еще в очень нескором будущем, однако они уже увидели свою бессмертную и богатую мать, встречающую с распростертыми объятиями одиноких, потерянных детей; та, кто их зовет, - это общая для всех мать; они имели глупость считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами, дофинуазцами… нет, все они ошибались: они были французами!
- Вас послушать, доктор, - насмешливо заговорила королева, - так Франция, старая Франция, старшая дочь Церкви, как начиная с девятого века называют ее папы, существует лишь со вчерашнего дня?
- Вот в этом как раз и состоит чудо, ваше величество: раньше существовала Франция, а сегодня существуют французы, и не просто французы, а братья, притом братья, которые держат друг друга за руки. Ах, Боже мой! Люди не так уж плохи, как принято полагать, ваше величество. Они стремятся друг к другу; чтобы внести в их ряды раскол, чтобы помешать их сближению, понадобилась не одна противная природе выдумка: внутренние таможни, бесчисленные дорожные пошлины, заставы на дорогах, паромы на реках; различие законов, правил, мер, весов; соперничество между провинциями, землями, городами, селениями. В один прекрасный день начинается землетрясение, оно расшатывает трон, разрушает все эти старые стены, все эти преграды. Тогда люди смотрят в небо, подставляя лицо ласковым лучам солнца, оплодотворяющего своим теплом не только землю, но и человеческие сердца; братство прорастает, будто на благословенной ниве, а враги, сами поражаясь тому, что так долго их сотрясала взаимная злоба, идут друг другу навстречу не для боя, а безоружными, идут без команды, без приказа. Под вспенившейся волной исчезают реки и горы, географии больше не существует. Еще можно услышать различные говоры, но язык - один, и общий гимн, который поют тридцать миллионов французов, состоит всего из нескольких слов:
Восславим Господа: он нам отчизну дал!..
- К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?
- Не обманывайте себя, ваше величество! - вскричал Жильбер. - Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык - язык братства и преданности. Взгляните, ваше величество, на эти импровизированные народные праздники: вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит алтарь, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем младенец, которого все считают своим; ему приносят обеты, его осыпают дарами, омывают слезами - он принадлежит всем. Вот так и Франция, родившаяся вчера Франция, та, о какой я вам говорю, ваше величество, - это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря не города и деревни, а народы и нации. Франция - это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и принесут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, - в нем заключено их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: "Франция! Франция! Наша свобода - в тебе!" Ваше величество, ваше величество! - продолжал Жильбер. - У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!
- Доктор! - возразила королева. - Вы забываете, что у меня есть другие дети, дети моего чрева, и, если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.
- Раз так, ваше величество, - с невыразимой печалью заметил Жильбер, - заверните ваших детей в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии Терезии, и бегите с ними из Франции, потому что иначе - вы совершенно правы! - народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!
- И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?
- Отнюдь нет, - ответил Жильбер. - Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.
- Ну и прекрасно, - промолвила королева, - потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!
- Уж не о господине ли де Фаврасе вы говорите, ваше величество? - в ужасе воскликнул Жильбер.
- Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?
- Ах, ваше величество, будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!
- Оно исходит от того же пророка?
- Да, ваше величество!
- И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?
- Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая же, о какой вы недавно сами говорили!
- В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.
- Вы собираетесь сказать господину де Фавраса, что принимаете его помощь?
- Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.
Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли; в комнату вошла г-жа де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.
- Пусть войдет, пусть войдет! - вскричала королева. - Доктор все знает. Доктор! - продолжала она. - Ответ маркиза де Фавраса мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, виконт, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?
- Госпожа принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? - спросил Изидор.
- Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавраса?.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…
- Маркиз де Фаврас арестован час тому назад на улице Борепер и препровожден в Шатле, - сообщил Изидор.
Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.
Однако все силы Марии Антуанетты ушли на эту вспышку.
Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:
- Ваше величество, если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь - все у ваших ног.
Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, произнесла:
- Господин Жильбер, вы так много знаете, вы присутствовали сегодня утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно так безболезненна, как утверждает ее изобретатель?
Жильбер тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.
В эту минуту месье, уже узнав все, что хотел, потому что слух об аресте маркиза де Фавраса в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и направился к выходу, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.
Людовик XVI преградил ему путь со словами:
- Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?
- Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?
- Да.
- Я отрекся бы от господина де Фавраса и принес бы клятву верности конституции.
- Как же я могу клясться конституции, если она еще не завершена?
- Тем лучше, брат мой, - заметил месье, в чьем уклончивом, лживом взгляде отражалась его коварная душа, - вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.
Король на мгновение задумался.
- Пусть так, - решил он, - это не помешает мне написать господину де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта задержка позволит графу де Шарни лучше изучить дорогу, по которой мы поедем.
XIV
ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ФАВРАСА, А КОРОЛЬ ПРИСЯГАЕТ КОНСТИТУЦИИ
На следующий день после ареста маркиза де Фавраса весь Париж облетел необычный циркуляр:
"Маркиз де Фаврас (проживающий на Королевской площади) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.
Во главе заговора стоял месье, брат короля.
Подписано: Баро".
Можно себе представить, какое волнение вызвал подобный циркуляр в таком легко возбудимом городе, каким был Париж 1790 года!
Пороховой привод не мог бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.
Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.
Вечером 26 декабря члены Коммуны собрались на совет в ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что месье просит его принять.
- Месье?! - переспросил председательствовавший Байи. - Какой месье?
- Месье, брат короля, - пояснил секретарь.
При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя месье уже второй день было у всех на устах.
Не переставая переглядываться, они тем не менее встали.
Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:
- Передайте месье, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.
Спустя несколько мгновений месье вошел в зал.
Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.
Члены Коммуны работали за огромным подковообразным столом, и перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, пространство внутри этой подковы было погружено в полумрак.
Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания месье и придало ему уверенности.
Еще робким взглядом он обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал если не симпатию, то, по крайней мере, почтительность к себе, и сначала неуверенно, а потом все более твердо произнес:
- Господа! Меня привело к вам желание опровергнуть ужасную клевету. Третьего дня по приказу вашего следственного комитета был арестован господин де Фаврас, а сегодня поползли слухи, что я был с ним тесно связан.
По лицам слушателей пробежали ухмылки; первая часть речи месье была встречена шушуканьем.
Он продолжал:
- Как гражданин города Парижа, я счел своим долгом лично рассказать вам о своем весьма поверхностном знакомстве с господином де Фаврасом.
Нетрудно догадаться, что при этих словах господа члены Коммуны стали слушать с все возраставшим вниманием. Всем непременно хотелось услышать из уст самого месье - думая при этом кому что заблагорассудится, - какие же отношения связывали его королевское высочество с г-ном де Фаврасом.
Граф Прованский продолжал свою речь:
- В тысяча семьсот семьдесят втором году господин де Фаврас поступил на службу в мою швейцарскую гвардию; он вышел в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом; с тех пор я ни разу с ним не разговаривал.
Среди присутствовавших пробежал ропот недоверия; однако Байи одним взглядом подавил готовый было подняться шум, и месье так и не успел понять, с одобрением или с осуждением встречены его слова.
Месье продолжал:
- Я уже несколько месяцев лишен своих постоянных доходов; очень обеспокоенный тем, что в январе мне предстоит произвести значительные выплаты, я пожелал удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи общественной казны. Вот почему я решился на заем; около двух недель назад господин де Ла Шатр указал мне на господина де Фавраса как на человека, способного сделать этот заем, обратившись к одному генуэзскому банкиру. Я дал расписку на два миллиона, необходимые мне для того, чтобы расплатиться с долгами в начале года и оплатить хозяйственные нужды. Дело это исключительно финансовое, и я поручил его моему интенданту. Я не виделся с господином де Фаврасом, не писал к нему, не вступал с ним ни в какие отношения; да, кстати, мне абсолютно неизвестно, что он сделал.
Издевательский смех, донесшийся из рядов публики, показал, что далеко не все готовы вот так на слово поверить в столь нелепое утверждение принца: как можно было доверить посреднику, не видя его, два миллиона по переводному векселю, в особенности когда этим посредником оказался один из бывших его гвардейцев.
Месье покраснел и, чтобы поскорее покончить с ложным положением, в какое он себя поставил, торопливо продолжал:
- Однако, господа, как я вчера узнал, в столице распространяется документ следующего содержания…
С этими словами месье прочитал - что было совершенно излишним: у всех эта бумага была либо в руках, либо в памяти, - тот самый документ, который мы только что приводили.