Вебер отворил выходившую в сад дверь, и они пустились в путь по лабиринту дорожек, приведшему их в наиболее уединенное и наиболее высокое место парка.
Там, среди печальных деревьев, тянувших голые ветви, тонул в унылой серой дымке одинокий павильон, называвшийся беседкой.
Решетчатые ставни павильона были плотно закрыты, кроме двух: те были лишь притворены, пропуская, как сквозь башенные бойницы, два луча, едва освещавшие внутреннее убранство.
Впрочем, в очаге ярко пылали дрова, а на камине были зажжены два канделябра.
Вебер пригласил своего спутника в переднюю. Тихонько поскребшись в дверь, он приотворил ее и доложил:
- Господин граф Рикети де Мирабо!
И он посторонился, пропуская графа вперед.
Если бы он прислушался в ту минуту, как граф проходил мимо, он, несомненно, услышал бы, как громко забилось сердце в мощной груди Мирабо.
Услышав о приходе графа, какая-то дама поднялась ему навстречу из самого дальнего угла павильона и нерешительно, почти со страхом шагнула вперед.
Это была королева.
У нее тоже неистово забилось сердце: перед ней стоял ненавистный, опозоренный, роковой человек. Именно его обвиняли в событиях 5 и 6 октября. Именно на него взглянул было с надеждой двор, а потом сам от него и отвернулся. С тех пор граф дал двору почувствовать необходимость снова вступить с ним в сношения: он сделал это с помощью двух великолепных вспышек ярости, похожих на удары молнии и достигавших подлинного величия.
Первым из этих ударов был его выпад против духовенства.
Вторым - речь, в которой он объяснил, как народные представители, депутаты от судебных округов, превратили себя в Национальное собрание.
Королева с первого взгляда (и к своему немалому удивлению) отметила изящество и учтивость приближающегося к ней Мирабо - качества, казалось совершенно несвойственные этой энергической натуре.
Сделав несколько шагов, он почтительно поклонился и замер в ожидании.
Королева первая нарушила молчание и, все еще не в силах справиться с волнением, проговорила:
- Господин де Мирабо! Господин Жильбер уверял нас, что вы готовы перейти на нашу сторону?
Мирабо поклонился в знак согласия.
- Вам было сделано первое предложение, - продолжала королева, - на которое вы ответили проектом министерства?
Мирабо снова поклонился.
- Не наша вина, господин граф, что этот первый проект не удался.
- Охотно верю, ваше величество, - отвечал Мирабо, - в особенности если говорить о вас; вина за это лежит на людях, уверяющих, что они преданы интересам монархии!
- Что вы хотите, господин граф! В этом одна из горестных сторон нашего положения. Короли не могут теперь выбирать не только друзей, но и врагов; они зачастую вынуждены поддерживать пагубные для себя отношения. Мы окружены людьми, которые хотят нас спасти и тем самым губят; их предложение о том, чтобы не избирались в новый состав Национального собрания его нынешние члены - выпад против вас. Хотите, я приведу вам пример того, как они вредят мне? Можете себе представить: один из самых верных моих сторонников, готовый - в этом я абсолютно уверена! - умереть за нас, не поставив нас в известность о своем намерении, привел на наш открытый ужин вдову и детей маркиза де Фавраса, одетых в траур. Первым моим движением при виде всех троих было встать, пойти им навстречу, самой усадить детей человека, столь самоотверженно за нас погибшего, - ибо я, господин граф, не из тех, кто отрекается от своих друзей, - да, усадить его детей между мною и королем!.. Присутствовавшие не сводили с нас глаз. Все ждали, что́ мы сделаем. И вот я оборачиваюсь… Знаете, кого я увидела у себя за спиной, всего в нескольких шагах от своего кресла? Сантера! Человека предместий!.. Я рухнула в кресло со слезами ярости, не смея поднять глаза на вдову и сирот. Роялисты осудят меня за то, что я не пренебрегла всем этим ради того, чтобы оказать внимание несчастному семейству. Революционеры разозлятся при мысли, что вдова и дети маркиза были мне представлены с моего разрешения. Ах, сударь, сударь, - качая головой, продолжала королева, - гибель неизбежна, когда подвергаешься нападкам талантливых людей, а поддерживают тебя люди хотя и уважаемые, но не имеющие ни малейшего понятия о твоем истинном положении.
И королева со вздохом поднесла к глазам платок.
- Ваше величество! - промолвил Мирабо, тронутый великим горем, которое не пыталось спрятаться от него, а - то ли по искусному расчету королевы, то ли по слабости женщины - представало перед ним в смятении и слезах. - Когда вы говорите о нападках, то, надеюсь, вы не имеете в виду меня, не так ли? Я стал исповедовать монархические принципы еще в ту пору, когда видел лишь слабость двора и еще не знал ни души, ни мыслей августейшей дочери Марии Терезии. Я отстаивал права трона в ту пору, когда вызывал лишь подозрительность и когда во всех моих поступках злорадно выискивали ловушки. Я служил королю, отлично понимая, что от справедливого, но обманутого монарха мне нечего ждать, кроме неблагодарности. На что же я способен теперь, ваше величество, когда доверие удесятерило мою отвагу, когда признательность, внушаемая оказанным мне приемом, обращает мои принципы в настоящий долг? Теперь уже поздно, я знаю, ваше величество, что поздно!.. - сокрушенно покачав головой, продолжал Мирабо. - Монархия, предлагая мне взяться за дело спасения ее, возможно, в действительности предлагает мне погибнуть вместе с нею! Если бы я хорошенько поразмыслил, то вероятно, не испросил бы у вашего величества аудиенции в такое время, когда король передал в Палату пресловутую красную книгу, от которой зависела честь его друзей.
- Ах, сударь! - вскрикнула королева. - Неужели вы верите в то, что король замешан в этом предательстве? Разве вы не знаете, как все произошло на самом деле? У короля потребовали красную книгу, и он передал ее только с тем условием, что комитет сохранит ее в тайне. А комитет ее опубликовал! Это неуважение комитета по отношению к королю, а не предательство, совершенное королем по отношению к своим друзьям.
- Увы, ваше величество, вам известно, что́ побудило комитет к этой публикации, которую я осуждаю как честный человек и отвергаю как депутат. В то время как король клялся в любви к конституции, у него был постоянный агент в Турине, в логове смертельных врагов этой самой конституции. В тот час, когда он говорил о необходимости денежных реформ и, казалось, принимал те, что предложило ему Национальное собрание, в Трире находились на полном его обеспечении большая и малая конюшни, и подчинялись они принцу де Ламбеску, смертельному врагу всех парижан, изо дня в день требующих повесить его чучело. Графу д’Артуа, принцу де Конде, всем эмигрантам выплачиваются огромные пенсионы вопреки принятому два месяца назад декрету об отмене этих выплат. Правда, король забыл утвердить этот декрет. Что вы хотите, ваше величество! Все эти два месяца мы тщетно пытались понять, куда делись шестьдесят миллионов, и так их и не нашли. Короля просили, умоляли сообщить, куда ушли эти деньги - он отказался отвечать. Тогда комитет счел себя свободным от данного обещания и распорядился опубликовать красную книгу. Зачем король дает оружие, которое может быть столь жестоко повернуто против него?
- Так если бы вам, сударь, была оказана честь стать советником короля, - вскричала королева, - вы не советовали бы ему проявлять слабости, с помощью которых его губят, с помощью которых… о да, будем откровенны… с помощью которых его бесчестят?!
- Если бы на меня, ваше величество, была возложена честь давать советы королю, - отвечал Мирабо, - я стал бы при нем защитником монархической власти, определенной законом, и апостолом свободы, гарантированной монархической властью. У этой свободы, ваше величество, есть три врага: духовенство, знать и парламенты. Эпоха духовенства кончилась, его убило предложение господина де Талейрана. Знать существовала и будет существовать всегда; по моему мнению, с ней необходимо считаться, потому что без знати нет и монархии, однако ее нужно сдерживать, а это возможно лишь в том случае, если народ и королевская власть заключат союз. Но королевская власть никогда не пойдет на это по доброй воле, пока существуют парламенты, потому что в них губительная надежда короля и знати на то, что все вернется к старому порядку. Итак, путем уничтожения власти духовенства и роспуска парламентов оживить исполнительную власть, возродить королевскую власть и помирить ее со свободой - вот в чем заключается моя политика. Если король со мной согласен - пусть он примет такую политику, если он придерживается другого мнения - пусть ее отвергнет.
- Сударь! Сударь! - воскликнула королева, потрясенная могучей силой этого ума, проливающего свет одновременно на прошлое, настоящее и будущее. - Я не знаю, совпадают ли политические взгляды короля с вашими. Но точно знаю, что если бы я имела какую-нибудь власть, то приняла бы ваши предложения. Каким же, по вашему мнению, способом можно достичь этой цели? Объясните мне, господин граф, я готова выслушать вас - не столько с вниманием или интересом, сколько с благодарностью.
Мирабо бросил на Марию Антуанетту быстрый, орлиный взгляд, словно пытаясь проникнуть в самую глубину ее души, и увидел, что если ему и не удалось окончательно убедить королеву, то, по крайней мере, она не осталась равнодушна к его идеям.
Эта победа над женщиной, занимавшей столь высокое положение, как Мария Антуанетта, чрезвычайно льстила самолюбию тщеславного Мирабо.
- Ваше величество, - продолжил он, - мы потеряли или почти потеряли Париж; но в провинции у нас еще осталось множество приверженцев; они рассеяны, их надо собрать воедино. Вот почему я считаю, ваше величество, что король должен уехать из Парижа, но не из Франции. Пусть он отправляется в Руан, где будет среди армии, и рассылает оттуда свои ордонансы: они станут более популярны, нежели декреты Национального собрания, и тогда не будет никакой гражданской войны, потому что король окажется бо́льшим революционером, чем сама революция.
- А эта революция, будь она впереди нас или окажись она у нас в хвосте, неужели она вас не пугает? - спросила королева.
- Увы, ваше величество, мне кажется, я лучше, чем кто бы то ни было, знаю, что с ней нужно поделиться, бросить ей кость. И я уже говорил королеве: это выше человеческих сил - пытаться восстановить монархию на прежнем фундаменте, сметенном этой самой революцией. Во Франции этой революции содействовали все, от короля до последнего из подданных, либо в мыслях, либо действием, либо умолчанием. Я намерен встать на защиту не прежней монархии, ваше величество; я мечтаю ее усовершенствовать, обновить, наконец, установить форму правления, более или менее сходную с той, что привела Англию к апогею славы и могущества. После того как король - судя по тому, что мне рассказывал господин Жильбер, - представил себе тюрьму и эшафот Карла Первого, его величество, наверно, удовольствуется троном Вильгельма Третьего или Георга Первого, не правда ли?
- Ах, господин граф! - вскричала королева (слова Мирабо заставили ее содрогнуться от ужаса: она вспомнила о видении в замке Таверне и о наброске машины смерти, изобретенной г-ном Гильотеном). - Господин граф! Верните нам эту монархию, и вы увидите, останемся ли мы неблагодарными, в чем нас обвиняют недруги.
- Ну что же! - воскликнул Мирабо. - Я так и сделаю, ваше величество! Пусть меня поддержит король, пусть меня поощрит королева, и я здесь, у ваших ног, приношу клятву дворянина, что сдержу данное вашему величеству обещание или умру, исполняя его!
- Граф, граф! Не забывайте, что вашу клятву слышит не просто женщина: за моей спиной - пятивековая династия!.. - заметила Мария Антуанетта. - За мною - семьдесят французских королей от Фарамонда до Людовика Пятнадцатого, спящие в своих гробницах. Они будут свергнуты с престола вместе с нами, если наш трон падет!
- Я сознаю всю меру ответственности за принимаемое мною обязательство; оно велико, я это знаю, ваше величество, однако оно не больше, чем моя воля, и не сильнее, нежели моя преданность. Будучи уверен в добром отношении ко мне моей королевы и в доверии моего короля, я готов взяться за это дело!
- Если вопрос только в этом, господин де Мирабо, я вам ручаюсь и за себя и за короля.
И она кивнула Мирабо с улыбкой сирены - улыбкой, покорявшей все сердца.
Мирабо понял, что аудиенция окончена.
Гордыня политика была удовлетворена, однако мужское тщеславие оставалось неутоленным.
- Ваше величество! - обратился он к королеве с почтительной и смелой галантностью. - Когда ваша венценосная мать, императрица Мария Терезия, оказывала кому-нибудь из своих поданных честь личной с ней встречи, она никогда не отпускала его, не позволив припасть губами к своей руке.
И он замер в ожидании.
Королева взглянула на прирученного льва: он словно просил разрешения улечься у ее ног. С торжествующей улыбкой на устах она неторопливо протянула свою прекрасную руку, холодную, как алебастр, и, как он, почти прозрачную.
Мирабо поклонился, поцеловал эту руку и, подняв голову, с гордостью произнес:
- Ваше величество, этот поцелуй спасет монархию!
Он вышел в радостном волнении: несчастный гений и сам поверил в исполнимость своего пророчества.
XIX
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ФЕРМУ
В то время как Мария Антуанетта открывает надежде свое израненное сердце и, забыв на время о страданиях женщины, занимается спасением королевы; в то время как Мирабо, подобно силачу Алкиду, надеется удержать в одиночку готовый вот-вот обрушиться монархический небосвод, угрожающий раздавить его в своем падении, - мы предлагаем утомленному политикой читателю возвратиться к действующим лицам более скромным и обстановке более простой.
Мы видели, что опасения, закравшиеся в душу Бийо не без участия Питу еще во время второго путешествия арамонского Лафайета в столицу, заставили фермера поспешить на ферму или, вернее, вынудили отца поторопиться к дочери.
И эти опасения не были преувеличены.
Он возвратился на другой день после той богатой событиями ночи, когда сбежал из коллежа Себастьен Жильбер, уехал в Париж виконт Изидор де Шарни и лишилась чувств Катрин на дороге из Виллер-Котре в Пислё.
В одной из глав этой книги мы уже рассказывали о том, как Питу отнес Катрин на ферму, узнал от рыдавшей девушки, что случившийся с ней обморок вызван отъездом Изидора, потом вернулся в Арамон, тяжело переживая это признание, а когда вошел к себе в дом, нашел письмо Себастьена и немедленно отправился в Париж.
Мы видели, как в Париже он ожидал возвращения доктора Жильбера и Себастьена с таким нетерпением, что даже не подумал рассказать Бийо о том, что случилось на ферме.
И лишь убедившись, что Себастьену, вернувшемуся на улицу Сент-Оноре вместе с отцом, ничто не грозит, лишь узнав от самого мальчика во всех подробностях о его путешествии, о том, как его встретил на дороге виконт Изидор и, посадив на круп своего коня, привез в Париж, - лишь тогда Питу вспомнил о Катрин, о ферме, о мамаше Бийо, лишь тогда он рассказал Бийо о плохом урожае, проливных дождях и обмороке Катрин.
Как мы сказали, именно известие об обмороке сильнее всего поразило воображение Бийо и заставило его отпроситься у Жильбера, который его и отпустил.
Во все время пути Бийо расспрашивал Питу об обмороке, потому что хотя наш достославный фермер и любил свою ферму, хотя верный муж и любил свою жену, но больше всего на свете Бийо любил свою дочь Катрин.
Однако, сообразуясь с непоколебимыми понятиями о чести, неискоренимыми принципами порядочности, родительская любовь могла бы при случае превратить этого человека в столь же несгибаемого судью, сколь нежным он был отцом.
Питу отвечал на его расспросы.
Он обнаружил Катрин лежащей поперек дороги безмолвно, неподвижно, она словно бы и не дышала. Он сначала даже подумал, что она мертва. Отчаявшись, он приподнял ее и положил к себе на колени. Вскоре он заметил, что она еще дышит, и бегом понес ее на ферму, где с помощью мамаши Бийо уложил в постель.
Пока мамаша Бийо причитала, он брызнул девушке водой в лицо. Это заставило Катрин открыть глаза. Увидев это, прибавил Питу, он счел свое присутствие на ферме лишним и пошел домой.
Все остальное, то есть то, что имело отношение к Себастьену, папаша Бийо выслушал один раз и этим удовольствовался.
Постоянно возвращаясь в мыслях к Катрин, Бийо терялся в догадках о происшедшем и о возможных причинах случившегося.
Эти его предположения выражались в том, что он обращался к Питу с вопросами, а тот дипломатично отвечал: "Не знаю".
Было большой заслугой Питу отвечать "не знаю", потому что Катрин, как помнит читатель, имела жестокость во всем ему откровенно сознаться, и, стало быть, Питу знал.
Питу знал, что Катрин лишилась чувств на том самом месте, где он ее нашел, потому что сердце ее было разбито после прощания с Изидором.
Но именно это даже за все золото в мире он никогда не сказал бы фермеру.
После всего случившегося он проникся к Катрин жалостью.
Питу любил Катрин, она вызывала в нем восхищение; мы в свое время уже видели, как его восхищение и его незамеченная и неразделенная любовь заставляли страдать сердце Питу и приводили в исступление его разум.
Однако это исступление, эти страдания, какими бы непереносимыми они ему ни представлялись, и вызывали у него судороги в желудке, так что Питу вынужден был порою на целый час, а то и на два отложить свой обед или ужин, - это исступление и эти страдания никогда не доводили до упадка сил, а тем более до обморока.
И Питу, со свойственной ему логичностью, поставил перед собой эту полную здравого смысла дилемму, разделив ее на три части:
"Если мадемуазель Катрин любит господина Изидора до такой степени, что лишается чувств, когда он ее оставляет, значит, она любит его сильнее, чем я люблю мадемуазель Катрин, потому что я никогда не падал в обморок, прощаясь с ней".
Затем он переходил ко второй части своих рассуждений и говорил себе:
"Если она любит его больше, чем я люблю ее, значит, она должна страдать больше меня; а если это так, то она страдает очень сильно".
Потом он переходил к третьей части своей дилеммы, то есть к заключению, тем более логичному, что, как всякое верное заключение, оно возвращалось к началу рассуждений:
"И она, должно быть, и в самом деле страдает больше меня, раз она падает в обморок, а я - нет".
Вот почему Питу испытывал к Катрин жалость и ничего не отвечал Бийо на расспросы о дочери, а его молчание только увеличивало беспокойство отца. По мере того как его беспокойство росло, он все яростнее нахлестывал кнутом взятую в Даммартене почтовую лошадь. Вот как получилось, что уже в четыре часа пополудни лошадь, повозка и оба путешественника, встреченные собачьим лаем, остановились у ворот фермы.
Едва повозка стала, как Бийо спрыгнул наземь и поспешил в дом.
Однако на пороге спальни дочери его ждала непредвиденная преграда.