Это был доктор Реналь, чье имя мы, кажется, уже упоминали в этой истории; он объявил, что в том состоянии, в каком находилась Катрин, любое волнение было не просто опасным, но могло привести к смертельному исходу. Это был новый удар для Бийо.
Он знал, что у дочери был обморок. Однако с той минуты, когда Питу сказал, что видел, как Катрин открыла глаза и пришла в себя, его беспокоили лишь моральные, если можно так выразиться, причины и последствия этого события.
Однако судьбе было угодно, чтобы оно имело еще и физическое последствие.
Таковым последствием оказалось воспаление мозга, открывшееся накануне утром и чреватое серьезной опасностью.
Доктор Реналь пытался одолеть этот недуг всеми способами, известными приверженцам старой медицины, то есть кровопусканиями и горчичниками.
Но это лечение, как бы усердно оно ни проводилось, до сих пор шло, если можно так выразиться, рядом с болезнью; борьба между нею и лечением только-только началась; с самого утра Катрин бредила не переставая.
Разумеется, в бреду девушка говорила странные вещи, и потому доктор Реналь уже удалил от нее мать под тем предлогом, что необходимо избавить Катрин от волнений, а теперь пытался не пустить к ней и отца.
Мамаша Бийо села на скамеечку у огромного очага, закрыла лицо руками и словно не замечала, что́ происходит вокруг.
Она не слышала, ни как подъехала повозка, ни как залаяли собаки, ни как Бийо вошел в кухню; она очнулась, только когда услышала, как Бийо разговаривает с доктором; его голос словно разбудил ее сознание, занятое мрачными мыслями.
Она подняла голову, открыла глаза, тупо уставилась на Бийо, потом удивленно воскликнула:
- Э! Да это наш хозяин!
Она встала, пошла, спотыкаясь, навстречу Бийо и, протянув руки, упала ему на грудь.
Тот растерянно смотрел на нее, словно не узнавая.
- Эй, что тут происходит? - спросил он, покрываясь потом от недобрых предчувствий.
- Происходит то, - отвечал доктор Реналь, - что у вашей дочери, говоря на языке медицины, острый менингит, а когда у человека такое заболевание, то, как не полагается ему все подряд есть и пить, так и видеться ему нужно не со всяким.
- А болезнь эта опасная, господин Реналь? - спросил папаша Бийо. - Можно от нее умереть?
- При плохом уходе можно умереть от любой болезни, дорогой господин Бийо; разрешите мне ухаживать за вашей дочерью так, как я считаю нужным, и она не умрет.
- Вы правду говорите, доктор?
- Я за нее отвечаю. Но необходимо, чтобы дня два-три в ее комнату входили только я и те, кого я назову.
Бийо вздохнул; однако, прежде чем окончательно сдаться, он предпринял последнее усилие.
- Нельзя ли мне хотя бы взглянуть на нее? - спросил он тоном ребенка, вымаливающего прощение.
- А если вы ее увидите и поцелуете, вы оставите меня на три дня в покое и ни о чем не будете просить?
- Клянусь вам, доктор, что так и будет.
- Ну что ж, идемте.
Он отворил дверь в комнату Катрин, и папаша Бийо увидел девушку: на лбу у нее был холодный компресс, взгляд блуждал, лицо горело в лихорадке.
Она отрывисто бормотала что-то, а когда Бийо коснулся бледными трясущимися губами ее влажного лба, среди бессвязных слов ему послышалось имя Изидора.
У двери в кухню столпились мамаша Бийо, молитвенно сложившая на груди руки, Питу, приподнимавшийся на цыпочки и выглядывавший из-за плеча фермерши, и двое-трое поденщиков, которые, оказавшись поблизости, желали лично взглянуть, как себя чувствует их молодая хозяйка.
Верный своему обещанию, папаша Бийо удалился из комнаты, как только поцеловал дочь; но он вышел нахмурившись, мрачно поглядывая вокруг и бормоча едва слышно:
- Да, теперь я вижу, что мне в самом деле давно пора было возвратиться.
Он направился в кухню, и жена с отсутствующим видом последовала за ним. Питу тоже собирался было пройти в кухню, как вдруг доктор потянул его за полу куртки и шепнул:
- Не уходи с фермы, мне надо с тобой поговорить.
Питу в изумлении обернулся и хотел осведомиться у доктора, чем он может быть полезен, но тот прижал палец к губам.
Питу вышел на кухню и застыл на месте скорее забавным, чем поэтическим подобием античных божков с вросшими в камень ногами - тех, что отмечали владельцам границы принадлежавших им полей.
Спустя пять минут дверь в комнату Катрин вновь отворилась и послышался голос: доктор звал Питу.
- А? Что? - спросил тот, с трудом выходя из состояния глубокой задумчивости. - Что вам угодно, господин Реналь?
- Иди помоги госпоже Клеман подержать Катрин, пока я пущу ей кровь.
- Уже в третий раз! - прошептала мамаша Бийо. - Он в третий раз собирается пустить моей девочке кровь! О Боже милостивый!
- Эх, жена! - проворчал Бийо. - Ничего бы этого не было, если бы ты лучше смотрела за своей дочерью!
И он отправился в свою комнату, в которой не был целых три месяца, а Питу, возведенный доктором Реналем в ранг ученика хирурга, возвратился в комнату Катрин.
XX
ПИТУ-СИДЕЛКА
Питу был крайне удивлен, узнав, что может быть полезен доктору Реналю. Но он изумился бы еще больше, если бы тот ему сказал, что от него в уходе за больной требуется помощь не столько физическая, сколько моральная.
Доктор заметил, что в забытьи Катрин вслед за именем Изидора почти всякий раз поминала Питу.
Очевидно, читатель вспомнит, что именно их лица должны были запечатлеться в памяти девушки: Изидор был последним, кого она видела перед тем как закрыть глаза, а Питу она увидела первым, когда их открыла.
Однако больная произносила эти два имени с разной интонацией, а доктор Реналь был не менее наблюдателен, чем его прославленный однофамилец, автор "Философской истории обеих Индий": он тотчас же сообразил, что разница между этими двумя именами - Изидора де Шарни и Анжа Питу, - которые девушка произносила хоть и по-разному, но достаточно выразительно, заключается в том, что Анж Питу - ее друг, а Изидор де Шарни - возлюбленный. Он не только не счел неуместным, но, напротив, решил, что будет полезно, если рядом с больной окажется друг, с которым она могла бы поговорить о возлюбленном.
Мы не хотели бы преуменьшать заслуги доктора Реналя, но понять это не составляло большого труда: доктору Реналю все было ясно как день: стоило лишь ему, как делают судебные медики, собрать воедино все факты, и истина сейчас же предстала перед его взором.
Все в Виллер-Котре знали, что в ночь с 5 на 6 октября Жорж де Шарни был убит в Версале, а вечером следующего дня его брат Изидор, вызванный графом де Шарни, уехал в Париж.
Питу нашел Катрин без чувств на дороге из Бурсонна в Париж и принес на ферму. В результате этого происшествия у девушки открылось воспаление мозга. Это воспаление повлекло за собой бред. В бреду она пыталась удержать беглеца, называя его Изидором.
Как видит читатель, доктору не так уж трудно было угадать причину заболевания Катрин: это было не что иное, как сердечная тайна.
Приняв во внимание все обстоятельства, доктор рассудил так: главное условие выздоровления при воспалении мозга - покой.
Кто может успокоить сердце Катрин? Тот, кто скажет ей, что сталось с ее возлюбленным.
К кому она может обратиться с расспросами о своем возлюбленном? К тому, кто может об этом знать.
А кому это может быть известно? Анжу Питу, только что прибывшему из Парижа.
Рассуждение это было простым и в то же время логичным, оно далось доктору без особого труда.
Однако он начал с того, что сделал Питу помощником хирурга, хотя легко мог обойтись без него, принимая во внимание, что речь шла не о новом кровопускании: нужно было всего-навсего продолжить прежнее.
Доктор осторожно взял руку Катрин, снял тампон, потом раздвинул большими пальцами не успевшую затянуться ранку, и оттуда брызнула кровь.
При виде крови, за которую он с радостью отдал бы жизнь, Питу почувствовал, что силы его оставляют.
Закрыв лицо руками, он опустился в кресло г-жи Клеман и зарыдал, приговаривая:
- Ах, мадемуазель Катрин! Бедная мадемуазель Катрин!
И его не оставляла при этом мысль, связывающая прошлое с настоящим:
"Ну конечно, она любит господина Изидора больше, чем я люблю ее! Разумеется, она страдает больше, чем когда-либо страдал я, ей пускают кровь, оттого что у нее воспаление мозга и бред, - несчастья, каких со мной никогда не случалось!"
Продолжая пускать кровь Катрин, доктор Реналь, не терявший из виду Питу, с удовлетворением отметил про себя, что оказался прав и больная может быть уверена в преданности своего друга.
Как и предсказывал доктор, это небольшое кровопускание облегчило страдания больной: в висках теперь стучало не так сильно; она могла вздохнуть полной грудью; дыхание стало ровным и тихим, а не свистящим, как раньше; пульс успокоился, и количество ударов в минуту снизилось до восьмидесяти пяти - все это обещало спокойную для Катрин ночь.
Теперь настала очередь доктора Реналя вздохнуть свободнее; он дал г-же Клеман необходимые указания, и среди прочих одно довольно странное: поспать часа два-три в то время, как Питу будет дежурить вместо нее у постели больной. Затем он вышел на кухню, зна́ком приказав Питу следовать за ним.
Питу пошел за доктором, обнаружившим в кухне мамашу Бийо, почти незаметную в тени нависшего над очагом колпака.
Бедная женщина была так подавлена, что едва понимала слова доктора.
А он говорил ей то, что вполне могло бы утешить материнское сердце:
- Ну-ну, возьмите себя в руки, госпожа Бийо, все идет как нельзя лучше.
Бедняжка с трудом пришла в себя:
- Ох, дорогой доктор Реналь! Неужто правда то, что вы говорите?
- Да, ночь должна пройти спокойно. И не беспокойтесь, если из комнаты вашей дочери до вас донесутся крики, не волнуйтесь и ни в коем случае не входите к ней!
- Боже, Боже милостивый! - с выражением непереносимого страдания промолвила мамаша Бийо. - Как же тяжко, когда мать не может войти в комнату родной дочери!
- Что ж поделаешь? - отвечал доктор. - Я на этом настаиваю: ни вы, ни господин Бийо не должны к ней входить.
- Кто же будет ухаживать за моей бедной девочкой?
- Будьте покойны. Этим займутся госпожа Клеман и Питу.
- Как Питу?
- Да, Питу. Я только что открыл у него прекрасные способности к медицине. Я возьму его с собой в Виллер-Котре - там я закажу у аптекаря микстуру. Питу принесет лекарство, госпожа Клеман будет поить им больную с ложечки, а если произойдет нечто непредвиденное, Питу, который будет присматривать вместе с госпожой Клеман за Катрин, возьмет свои длинные ноги в руки и через десять минут будет у меня. Правда, Питу?
- Через пять, господин Реналь, - заявил Питу с такой самоуверенностью, что у собеседников не должно было остаться никаких сомнений на этот счет.
- Вот видите, госпожа Бийо! - заметил доктор Реналь.
- Ладно, так тому и быть, - смирилась мамаша Бийо. - Только вот хорошо бы успокоить бедного отца.
- Где он? - спросил доктор.
- Да здесь, в соседней комнате.
- Не надо, я все слышал, - раздался голос с порога.
Вздрогнув от неожиданности, трое собеседников обернулись на голос и увидели фермера. Бледное лицо его казалось еще бледнее на фоне темного дверного проема.
Полагая, что он слышал и сказал все, что было необходимо, Бийо возвратился к себе, не выразив неудовольствия по поводу распоряжений доктора Реналя.
Питу сдержал слово: четверть часа спустя он принес успокаивающую микстуру с сигнатурой, скрепленной личной печатью метра Пакно, потомственного врача-фармацевта в Виллер-Котре.
Посланец прошел через кухню и заглянул в комнату Катрин без всяких помех: никто ни слова ему не сказал. Только г-жа Бийо спросила:
- Это ты, Питу?
На что он ответил:
- Я, мамаша Бийо.
Катрин спала, как и предвидел доктор Реналь, довольно спокойно; сиделка вытянулась в кресле, пристроив ноги на подставку для дров, и дремала, как умеют это делать представители сей славной профессии, не имеющие права спать как следует, а также не имеющие сил не спать вовсе; подобно душам, коим нет доступа ни в Элизиум, ни в мир живых, они обречены вечно блуждать на грани сна и бодрствования.
В этом сомнамбулическом состоянии, вполне привычном для нее, сиделка приняла из рук Питу флакон, откупорила его, поставила на ночной столик, а рядом положила серебряную ложку, чтобы больной не пришлось слишком долго ждать, когда наступит пора принять лекарство.
После этого она снова вытянулась в своем кресле.
А Питу сел на подоконник, чтобы смотреть на Катрин в свое удовольствие.
Чувство сострадания, охватывавшее его при мысли о Катрин, разумеется, ничуть не уменьшилось при виде ее. Теперь, когда ему, если можно так выразиться, было позволено потрогать зло собственными руками и воочию убедиться в том, какое ужасное опустошение может принести с собою отвлеченное понятие, зовущееся любовью, он готов был пожертвовать собственной любовью, представлявшейся ему неглубокой в сравнении с чувством Катрин - требовательным, лихорадочным, грозным.
Эти мысли незаметно приводили его в расположение духа, необходимое для благоприятного исхода того, что задумал доктор Реналь.
Славный доктор решил, что лучшим лекарством для Катрин сейчас был бы близкий человек, которому она доверяет.
Может, доктор Реналь и не был великим врачом, но, как мы уже сказали, он был чрезвычайно наблюдателен.
Спустя примерно час после возвращения Питу Катрин стала метаться, потом вздохнула и раскрыла глаза.
Справедливости ради следует отметить, что при первом же движении больной г-жа Клеман уже стояла возле нее, приговаривая:
- Я здесь, мадемуазель Катрин; не угодно ли вам чего-нибудь?
- Пить!.. - пробормотала больная: физическое страдание возвращало ее к жизни, а физическая потребность - жажда - вернула ей сознание.
Госпожа Клеман, налив в ложку несколько капель принесенной Питу микстуры, почти насильно разжала пересохшие губы Катрин; больная машинально проглотила смягчающее лекарство.
Катрин снова уронила голову на подушку, а г-жа Клеман с чувством выполненного долга вернулась к креслу.
Питу вздохнул: он думал, что Катрин его не увидела.
Но Питу заблуждался: когда он помогал г-же Клеман приподнимать девушку, чтобы она выпила лекарство, Катрин, опускаясь на подушку, приоткрыла глаза и, с трудом бросив взгляд из-под опущенных ресниц, увидела, как ей показалось, Питу.
Однако в горячечном бреду, не отпускавшем ее вот уже третьи сутки, перед ней промелькнуло столько видений, то и дело появляющихся и исчезавших, что она решила, будто Питу почудился ей в одном из ее кошмаров.
Стало быть, вздох Питу был не столь уж неуместен.
Однако появление старого друга, к которому Катрин бывала временами так несправедлива, произвело на больную впечатление более глубокое, чем все предыдущие видения. Ее веки был по-прежнему опущены, ей уже стало немного лучше и даже показалось, что она видит перед собой храброго путешественника, хотя в постоянно путавшихся мыслях представляла себе молодого человека рядом с ее отцом в Париже.
Мысль о том, что это действительно Питу, а не плод ее больного воображения, заставила ее медленно раскрыть глаза, чтобы убедиться, на прежнем ли месте тот, кого она видела.
Разумеется, он был на месте.
Видя, что глаза Катрин открылись и остановились на нем, Питу так и расцвел. А когда в ее глазах снова засветились жизнь и сознание, Питу протянул к ней руки.
- Питу! - прошептала больная.
- Мадемуазель Катрин! - вскричал Питу.
- А? - спохватилась г-жа Клеман, поднимая голову.
Катрин бросила беспокойный взгляд на сиделку и, вздохнув, снова уронила голову на подушку.
Питу догадался, что присутствие г-жи Клеман мешает Катрин.
Он подошел к сиделке.
- Госпожа Клеман! - зашептал он. - Не отказывайте себе в сне. Вы отлично знаете, что господин Реналь оставил меня для того, чтобы присмотреть за мадемуазель Катрин, а вы в это время можете передохнуть.
- Да, правда! - промолвила г-жа Клеман.
Славная женщина будто только и ждала разрешения: она откинулась в кресле, глубоко вздохнула и спустя минуту засопела, а еще через несколько минут раздался мощный храп, свидетельствовавший о том, что она на всех парусах устремилась в сказочное царство сна, по которому обычно могла путешествовать лишь в мечтах.
Катрин с изумлением следила за Питу и со свойственной больным остротой восприимчивости не пропустила ни единого слова из его разговора с г-жой Клеман.
Питу постоял около сиделки, решив убедиться, что она в самом деле спит; когда сомнений в этом у него не осталось, он подошел к Катрин, покачал головой и в отчаянии уронил руки.
- Ах, мадемуазель Катрин! - промолвил он. - Я знал, что вы его любите, но не знал, что так сильно!
XXI
ПИТУ-НАПЕРСНИК
Питу произнес эти слова так, что Катрин поняла и его большую боль, и его великую доброту.
Ее глубоко тронули оба эти чувства, исходившие из самого сердца славного малого, который не сводил с нее печальных глаз.
Пока Изидор жил в Бурсонне, пока Катрин знала, что возлюбленный находится в трех четвертях льё от нее, - короче говоря, пока она была счастлива, не считая небольших размолвок с Питу из-за настойчивости, с какой он пытался повсюду следовать за ней, да некоторого беспокойства, причиняемого отдельными местами писем ее отца, девушка прятала свою любовь от всех, словно сокровище, которое она до последнего обола хотела сохранить для себя одной. Когда же Изидор уехал, Катрин осталась одна, а блаженство сменилось несчастьем, она тщетно пыталась найти в себе мужество, равное ее недавнему эгоизму, понимая, что для нее было бы большим облегчением встретить такого человека, с которым она могла бы поговорить о красавце-дворянине, только что ее оставившем в полном неведении, когда ждать его возвращения.
Она не могла поговорить об Изидоре ни с г-жой Клеман, ни с доктором Реналем, ни с матерью и очень страдала оттого, что была обречена на молчание. И вдруг в ту минуту, когда она меньше всего этого ожидала, Провидение распорядилось так, что перед ее взглядом, только что вновь обретшим жизнь и разум, предстал друг; она в этом сомневалась, пока он молчал; однако все ее сомнения рассеялись, стоило ему заговорить.
Услышав слова сочувствия, с таким трудом вырвавшиеся из сердца несчастного племянника тетушки Анжелики, Катрин не стала скрывать своих чувств.
- Ах, господин Питу! - проговорила она. - Если бы вы знали, как я несчастлива!
С этой минуты преграды между ними как не бывало.
- Во всяком случае, хоть разговор о господине Изидоре и не доставит мне большого удовольствия, - подхватил Питу, - но если это будет вам приятно, мадемуазель Катрин, я могу вам о нем кое-что сообщить.
- Ты? - удивилась Катрин.
- Да, я, - отвечал Питу.
- Так ты его видел?
- Нет, мадемуазель Катрин, но мне известно, что он в добром здравии прибыл в Париж.
- Откуда ты это знаешь? - спросила она, и глаза ее загорелись любовью.
Питу тяжело вздохнул, однако отвечал со свойственной ему обстоятельностью:
- Я узнал об этом, мадемуазель, от своего юного друга Себастьена Жильбера: господин Изидор встретил его ночью недалеко от Фонтен-О-Клер и на крупе своего коня привез в Париж.