Но это, скажут, литература, там все можно! Но что такое литература, обычная литература? "Я вас любил. Любовь еще быть может…" – это обычная литература? Р. О. Якобсон показал, что вовсе необычная. Если бы Якобсон был знаком с психиатрической проблематикой, он бы наверняка заметил, что повторение три раза словосочетания "Я вас любил" напоминает персеверацию, когда шизофреник повторяет много раз одно и то же. "Я вас любил. Я вас любил. Я вас любил". В этом плане даже можно сказать, что это сочетание слов делексикализируется и превращается в инкорпорирующее слово-предложение. Но это, конечно, не совсем персеверация. Это, скорее, магическое заклинание, но тоже очень странное, потому что оно направлено не в будущее, а в прошлое, вернее, в прошлое из будущего, из смерти лирического Я, которое заклинает героиню, чтобы никто ее больше так не любил. Последняя строка читается невольно, как "Не дай вам Бог любимым быть другим". Но возможна и другая интерпретация, в соответствии с которой этот "другой" и есть то самое лирическое Я, которое утрачивается в психической смерти героя. Здесь происходит диссоциация. В своем квазиотречении герой из глубины своей будущей смерти умоляет героиню остаться преданной его неразделенной любви и тем самым оберегает ее от того, чтобы она не погрузилась в шизореальность, как сделала Татьяна Ларина, разочаровавшись в Онегине. Это было своеобразное "бегство в здоровье", как говорят психоаналитики. Таким образом, это шизофреническое стихотворение, именно потому оно такое необычное. Известно, что навязчивое повторение одной и той же словесной формулы часто перерастает в сверхценное, то есть из обсессии переходит в паранойю. Так ведь и происходит в данном случае. Поэт повторяет одно и то же, причем непонятно, кому он это говорит и зачем. Ведь поздно уже объясняться в любви, когда он сам говорит, что любил безмолвно, то есть без слов, нешизотически.
Зачем же под конец все портить? Его любовь была чистым интенциальным состоянием. Но Она, как видно, была равнодушна или почти равнодушна к этой любви, то есть почти не прошита подлинной реальностью этого самого высокого интенционального состояния. Почему "почти"? Он говорит: "Но пусть она вас больше не тревожит", значит, раньше все-таки тревожила. Значит, полностью не оставляла равнодушной, значит, было и в Нее инвестировано нечто подлинное, что-то тревожно-безмолвное; Она понимала, что ее любят и по-своему ценила это, то есть лучи подлинной реальности все-таки проникали в Нее. Поэтому-то герой и заклинает Ее не быть любимым другим. Чтобы Она не шизотизировалась полностью. И все же почему мы называем этот текст шизофреническим. Здесь нет ни бреда, ни неологизмов, ни разорванности ассоциаций, ни страха, ни даже опустошенности. Но мы уже говорили, что навязчивое повторение "Я вас любил" переходит в сверхценное и потом все-таки персеверируется, то есть обессмысливается в обыденном смысле, а на глубинном уровне приобретает, соответственно, потаенный смысл. В этом плане "угасла не совсем" читается как "совсем не угасла". Шизофреники очень честны и одновременно очень хитры (во всяком случае, так считал Лэйнг). И это чистое, искреннее и безобидное, на первый взгляд, стихотворение оборачивается коварным шизофреническим супериллокутивным актом заковывания героини в своеобразный пояс верности. Можно было бы сказать, что герой из-за своей несчастной любви регрессировал в нарциссизм, недаром он все время повторяет "Я… Я… Я…". Но это не традиционное нарциссическое грандиозное Я. Как можно предположить, героиня, в которую был влюблен лирический герой, захватила его полностью, то есть она была его единственной реальностью. Отрекаясь от своей любви как невыносимой, ведь не только робостью, но и ревностью он был томим, он тем самым отрекается от всей реальности, психически умирает, иными словами переходит в психоз. Его Я, с одной стороны, диссоциируется, слипается с "вас-любил". С другой стороны, оно расщепляется на Я и Другого. Характерно, что в этом стихотворении нет никакой телесности и никакого намека на секс. Если вспомнить пушкинскую сексуальную распущенность, то оно становится еще более странным. Вообще шизофреники не чужды секса, но здесь не будет никаких шизотических "Давайте поужинаем вместе". "Вы мне нравитесь, я хочу с Вами спать" – говорил шизофреник, герой фильма "Игры разума" каждой девушке – последняя вышла за него замуж. Но чаще всего шизофреники полностью диссоциированы от своей телесности и их либидо носит глубоко затаенный и редуцированный характер, хотя, как уже говорилось, герой здесь своим сообщением на самом деле коварно требует от героини верности ему после смерти. "Не надо быть любимой другим. Оставайся преданной моей памяти, потому что я буду любить тебя и после смерти. Пусть память обо мне оставит тебя в подлинной реальности моей любви". Много лет назад в книге "Прочь от реальности" [Руднев, 2000] я подверг деконструкции рассказ Льва Толстого "Косточка" позволю привести несколько фрагментов из этого анализа.
"Косточка-1" (Л. Н. Толстой – М. Пруст)
Когда я вспоминаю запах тех слив, которые купила тогда мать и хотела их дать детям после обеда и которые лежали на тарелке, а я никогда не ел слив и поэтому все нюхал их, и их запах до того мне нравился, что хотелось немедленно съесть одну сливу, вкусить хотя бы одну частичку матери, и я все ходил и ходил мимо слив, и наконец, когда никого не было в горнице, я не выдержал, схватил одну сливу и впился в нее…
Но мать, как она обычно поступала в подобных случаях, перед обедом сочла сливы и увидала, что одной не хватает, и, конечно, сказала отцу об этом, и отец, несмотря на всю свою мягкость, уступая ей, за обедом стал выяснять, не съел ли кто-нибудь из нас одну сливу, и все, разумеется, сказали, что нет, и я тоже сказал, что я не ел, хотя краска стыда залила меня с ног до головы. И тогда отец сказал, что если съел кто-то из нас, съел эту поистине несчастную сливу, то это, разумеется, нехорошо, но беда вовсе не в этом, беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, тот через день умрет, и что он очень этого боится. Ужас от этого невинного обмана отца (после этого, не раз желая умереть, сколько сливовых косточек я проглотил!) настолько парализовал мое сознание, что я побледнел и как бы помимо своей воли выговорил роковые слова о том, что я не проглатывал косточки, а выбросил ее за окошко (в тот – первый! – раз это было правдой).
Смех матери, отца и братьев оглушил меня. Я горько зарыдал и выбежал вон из горницы.
Да сливы причудливые оливкового цвета купленные матерью когда Стивен был еще совсем хотела их дать детям после обеда лежали переливаясь на тарелке Стивен никогда не ел слив никогда не ел и все нюхал их очень нравились ему все ходил и нюхал копрофагия очень хотелось съесть все ходил мимо слив и нюхал и когда никого не было в горнице не удержался схватил одну и съел перед обедом мать сочла сливы милая навязчивая привычка все пересчитывать Стивен их все нюхал и нюхал сказала отцу за обедом отец А что дети не съел ли кто-нибудь из вас все сказали Нет а Стивен все нюхал и нюхал и покраснел как рак и тоже сказал нет я не ел тогда отец Что съел кто-нибудь из вас это нехорошо но не в том а что в сливах есть косточки и кто не умеет их есть и проглотит то через день умрет бесповоротно И Стивен побледнел как свежее ирландское полотенце и давясь и отплевываясь и вновь вдыхая аромат материнской груди и смех всеобщий вокруг и собственное рыдание предчувствуя неумолимо Да он сказал Да за окошко ее выплюнул безвозвратно
"Косточка-7" (шизофренический дискурс)
Мать купила слив, слив для бачка, сливокупание, отец, я слышал много раз, что если не умрет, то останется одно, Ваня никогда сливопусканья этого, они хотели Васю опустить, им смертию кость угрожала, я слышу слив прибоя заунывный, очень хотелось съесть, съесть, очень хотелось, съесть, съесть, лежали на тарелке, съесть, тех слив, мамулечка, не перечтешь тайком, деткам, мама, дай деткам, да святится Имя Отца, он много раз, много раз хотел, съесть, съесть, хотел съесть, мать купила слив для бачка, а он хотел съесть, съесть, сожрать, растерзать, перемолола ему косточки, а тело выбросили за окошко, разумеется, на десерт, после обеда, сливокопание, мальчик съел сливу, слива съедена мальчиком, сливой съело мальчика, слива разъела внутренности мальчика, кишки мальчика раздуло от запаха сливы, он нюхал их, а они нюхали его, надобно вам сказать, что в сливе заложено все мироздание, и потому, если ее слить тайком, перед обедом, когда в горнице никого, а косточку выбросить за окошко ретроактивно, это тело матери, и все нюхал-нюхал, но не удержался, и все сказали, нет, сказали, нет, слив больше нет, отец заботливо, что если ненароком, но все сказали, что слив больше нет, как рак за обедом, мать продала отцу несколько слив, перед обедом сочла детей, видит, одного нет, она сказала отцу, отец покраснел, как рак, я косточки выбросил в отхожее место, в конце концов, одним больше, одним меньше, все засмеялись, засмеялись, засмеялись, тут все, доктор, засмеялись, просто все обсмеялись, чуть с кровати не упали, а Ваня заплакал.
Хорошо, возразят мне, литература, музыка, вообще искусство – они в принципе, так сказать, причастны новой модели реальности. А как же обыденная реальность? Вот сидит дядя Вася в кресле, пьет пиво и смотрит по телевизору сериал. Какое же это имеет отношение к новой модели реальности? Дядя Вася – дурак и алкоголик, он за всю жизнь не прочитал двух книг, он матерится и бьет жену. Но при определенном ракурсе (вертексе) дядя Вася – элемент новой модели реальности. Это очень хорошо показано в стихотворении Заболоцкого "Ивановы":
Стоят чиновные деревья,
Почти влезая в каждый дом.
Давно их кончено кочевье,
Они в решетках, под замком.
Шумит бульваров темнота,
Домами плотно заперта.
Но вот все двери растворились,
Повсюду шепот пробежал:
На службу вышли Ивановы
В своих штанах и башмаках.
Пустые гладкие трамваи
Им подают свои скамейки.
Герои входят, покупают
Билетов хрупкие дощечки,
Сидят и держат их перед собой,
Не увлекаясь быстрою ездой.А там, где каменные стены,
И рев гудков, и шум колес,
Стоят волшебные сирены
В клубках оранжевых волос.
Иные, дуньками одеты,
Сидеть не могут взаперти.
Прищелкивая в кастаньеты,
Они идут. Куда идти,
Кому нести кровавый ротик,
У чьей постели бросить ботик
И дернуть кнопку на груди?
Неужто некуда идти?О мир, свинцовый идол мой,
Хлещи широкими волнами
И этих девок упокой
На перекрестке вверх ногами!
Он спит сегодня, грозный мир:
В домах спокойствие и мир.Ужели там найти мне место,
Где ждет меня моя невеста,
Где стулья выстроились в ряд,
Где горка – словно Арарат –
Имеет вид отменно важный,
Где стол стоит и трехэтажный
В железных латах самовар
Шумит домашним генералом?
О мир, свернись одним кварталом,Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку – Иванов!
Кстати, Заболоцкий очень хорошо понимал диссоциированность реальности:
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе.Н. Заболоцкий. Движение
Нужно ли дать понять дяде Васе, что он потенциальный представитель новой модели реальности? Нужно! Но как это сделать? Заставить его читать "Пиковую даму" или слушать Третью симфонию Бетховена? Нет, из этого ничего не получится. А как? Надо вычленить из него "пихотическую часть", которая, по Биону, есть у каждого человека. Для этого у дяди Васи по жизни должен случиться какой-то шок. Например, у него неожиданно умирает жена от инфаркта – некого бить, не у кого пропивать зарплату. У дяди Васи наступает депрессия. Он уже не смотрит телевизор. Он в глубоком запое. Но у него есть друг дядя Коля, который решает спасти дядю Васю и отводит его к психотерапевту. Психотерапевт – не психиатр, он не будет задавливать дядю Васю лекарствами. Он посоветует поехать в деревню к матери и поудить рыбку в пруду. Но причем здесь новая модель реальности? Но напрасно думать, что новая модель реальности это только "Война и мир" и "Черный квадрат". Дядя Вася сидит на берегу пруда и вспоминает детство, как он первый раз поцеловал Маньку. И что-то в душе у него сдвигается. Мы – новая модель реальности – в ответе за дядю Васю. Весь мир на 90 процентов состоит из дядей Васей. И их надо постоянно тормошить. Ведь они не обезьяны, у каждого из них есть свое маленькое шизо-. В него и надо метить. Какую роль играет шизо– в новой модели реальности? Что такое шизо-? Это то, что отличает человека от всех других видов животных. Это не значит, что все люди шизофреники, это значит, что другие животные не могут быть шизофрениками. Но это так лишь в традиционной онтологии. В новой модели реальности, в мире всеобщего превращения и оборотничества, где все, что угодно, может быть всем, чем угодно, шизо– играет определяющую роль. Что же это за роль? Это роль творческая, креативная. Это та роль, которую играет в традиционной онтологии человеческий язык, где слова не похожи на вещи (об этом подробно см. в книге "Введение в шизореальность") [Руднев, 2011]. Но в новой модели реальности, в сущности, нет языка. В ней язык неотделим от предметно-событийного мира. В этом плане, как мы, вероятно, отмечали выше, новая модель реальности это своего рода мифологическая реальность. Но есть важное отличие. Оно состоит в структуре времени. Как известно, мифологическое время циклично. Время в новой модели реальности парадоксально. Оно одновременно энтропийно-информативное, поскольку лента Мёбиуса крутится в противоположные стороны. Но она также обращается вокруг своей оси, образуя еще одно временнóе измерение. Этого-то измерения нет в мифе. Что же это за время? Можно сказать, что это шизовремя, специфичное для новой модели реальности. Каковы его характеристики? Для того чтобы представить это, нужно привести конкретный пример. Если элемент в новой модели реальности это одновременно слово, вещь, предложение и событие, то оно является, так сказать, сразу в четырех ликах, как в примере со словом "Витгенштейн", который мы разбирали выше, где Витгенштейн – это и слово, и лицо (вещь), и предложение, и событие. Время в новой модели реальности – это дизъюнктивный синтез мифологического, информативного, циклического, энтропийного и многомерного времени Джона Уильяма Данна (подробно см. первую главу книги "Прочь от реальности") [Руднев, 2000]). Именно благодаря этому элементы новой модели реальности соотносятся особым образом, они "упорствуют и парят", как бы выразился Жиль Делёз. Но что это конкретно значит? Представим себе, что Мандельштам и Витгенштейн это каким-то образом одно лицо, слово, предложение и событие. (На самом деле в новой модели реальности все лица (вещи), слова, предложения и события это все другие вещи, слова, предложения и события, хотя это и трудно себе представить.) Каждое стихотворение Мандельштама есть часть (равная целому) диссоциированного Мандельштама, и каждая максима "Логико-философского трактата" есть часть диссоциированного Витгенштейна. Представим, что "Трактат" написан стихами Мандельштама, а каждое стихотворение Мандельштама есть максима "Трактата". Таким образом, в новой модели реальности Мандельштам обучает философии Витгенштейна, а Витгенштейн обучает стихосложению Мандельштама. Представим себе, что первая максима "Трактата" Die Welt ist alles, was der Fall ist (Мир есть то, чему случается быть) это то же самое, что строка Мандельштама "Сестры тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы". Какой-нибудь Шенберг или Шостакович сочинили на весь этот бриколлаж ораторию, и эта оратория есть весь мир на какое-то мгновенье – как бы моментальный снимок фрагмента новой модели реальности. Кажется, что такое невозможно, но это невозможно лишь с точки зрения традиционной онтологии. Новая модель реальности предполагает мир с совершенно иной онтологической оптикой. Это нечто вроде финала Девятой симфонии Бетховена, где оратория переходит в оперный квартет, тот – в фугу, фуга – в глумливый марш, а марш сменяется хоралом. Если представить себе огромное нарративное произведение, состоящее из всех произведений, когда-либо написанных и еще ненаписанных, это и будет фрагмент новой модели реальности. Но самое удивительное, что мы именно в такой реальности живем, не замечая и не понимая этого. Что нужно, чтобы человеку открылась новая модель реальности? Это все равно, что спросить, какая польза от всех симфоний Бетховена и Малера, картин Ван Гога и Пикассо и романов Томаса Манна и Фолкнера. Никакой пользы от них нет, и не может быть. Но без них жизнь человека ничем не отличалась бы от жизни животного.
Но наша задача заключается в том, чтобы обрисовать контуры психологии новой модели реальности. Что помимо диссоциации является ее характеристиками? Континуальность. Что значит континуальность с психологической точки зрения? Все плавно переходит одно в другое. Нельзя сказать, что вот это – тревога, это – приподнятость, это – тоска, это – счастье, это – горе. Что же тогда есть? Поскольку в новой модели реальности нет личности, то, стало быть, в ней нет и характера. Что такое характер? Это сумма психических реакций человека на реальность. Предполагается, что нечто внутреннее каким-то образом реагирует на нечто внешнее. Но в новой модели реальности внутреннее и внешнее постоянно меняются местами. Это как взаимное отражение диссоциированных зеркал. Поэтому о характере не может идти речи. О чем же может идти речь? О смыслах, бесконечно сменяющих друг друга. Но чистые смыслы с точки зрения традиционной онтологии могут существовать только в галлюцинации или в сновидении. Мы же, как будто, говорим о реальности. Однако в новой модели реальности смысл и денотат, интенсионал и экстенсионал растворяются друг в друге. Как это можно себе представить на примере? Допустим, имеются два слова – "конь" и "огонь", – рифмующиеся друг с другом. В новой модели реальности конь и огонь это две разновидности одного смысла, и тот факт, что они рифмуются друг с другом, не имеет никакого значения. Конь переходит в огонь, огонь переходит в день, день – в ночь и т. д. Этот бесконечный серпантин движется и движется и никогда не остановится. В чем же все-таки зерно психологии новой модели реальности? Диссоциативная онтологизация всего плюс континуальность, что можно выразить словосочетанием диссоциативный континуум. Если кто-то видел движения древней китайской гимнастики тайцзицюань, это может помочь выразить то, что мы имеем в виду.