Жизненный опыт жертвы проявляется в испытываемой ею горечи. Ее губы застыли в горьком молчании. Никто и ни в чем больше не сможет провести их. Они знают, как обстоят дела. Тот, кто испытывает ярко выраженное разочарование, возможно, даже получает небольшое преимущество перед лицом судьбы, пространство для раз-ворачивания самоутверждения и гордости. Губы, твердо сжатые и превратившиеся в тонкую линию, выдают знание обманутого о том, каков этот мир. Уже у некоторых детей, с которыми круто обошлась жизнь, можно наблюдать эти горько сжатые губы, от которых столь трудно добиться улыбки одобрения, делая что-то хорошее.
Недоверие - это ум обделенных. Однако недоверчивый легко снова глупеет, когда горечь не дает ему заметить и заставляет упускать то, что может пойти ему во благо после всех перенесенных страданий. Счастье всегда будет выглядеть обманом и казаться чересчур дешевым, чтобы стоило труда гнаться за ним. Привязанные к прошлому опыту, цинически горькие губы знают только одно: все в конечном счете обман и никто больше не заставит их смягчиться, чтобы, открыв миру свою внутреннюю сторону, поддаться какому-нибудь искушению его великого плутовства.
4. Губы, широко растянутые и смеющиеся
Там, где циник улыбается меланхолически-презрительно, взирая с высоты власти, на которой он совершенно лишен иллюзий, киник отличается столь громким и непринужденным смехом, что люди тонких понятий только качают головами. Его смех идет из самого нутра, это животный смех, лишенный всяких тормозов. Именно так, в сущности, и должен смеяться тот, кто полагает себя реалистом, ведь этот тотальный, доводящий до судорог смех разом уничтожает все иллюзии и позерство. Именно таким нам нужно представлять себе смех великого сатирика Диогена, и это роднит его с теми азиатскими странствующими монахами, которые занимались в деревнях своим благочестивым фиглярством и, заходясь от хохота, вновь поднимались из праха, в который повергали себя, если деревенские жители обнаруживали, что со святостью этих святых дело обстояло не совсем так, как они то изображали. И в выражении лица некоторых статуэток смеющегося Будды есть нечто от этого животного смеха, одновременно экстатического и реалистического, идущего из самого нутра, который настолько буен и неудержим в своих корчах и судорогах, что в нем уже не остается никакого Я, которое смеется, а есть только торжествующая энергия веселья. У того, кто чересчур цивилизован и воспринимает все с опаской, легко возникает впечатление, что в таком смехе может быть что-то демоническое, сатанинское, несерьезное и разрушительное. Тут стоит прислушаться повнимательнее. Сатанинский смех несет в себе энергию разрушения, в нем звучит звон осколков и грохот падающих стен, это злой хохот над развалинами. В позитивном экстатическом смехе, напротив, проявляется энергия безудержного одобрения, энергия "Да", в нем, при всей его неудержимости и необузданности, есть нечто созерцательное, нечто от принесения даров, нечто такое, чему человек отдается всецело. И не случайно, что чаще так смеются женщины, чем мужчины, чаще - пьяные, чем трезвые. Сатанинская энергия заставляет умирать от смеха не того, кто смеется, а того, над кем смеются. В смехе Диогена и Будды умирает от смеха над собой собственное Я, убивая свои иллюзии,
заставлявшие воспринимать все чересчур серьезно. Естественно, при этом рот раскрывается во всю ширь, раскрывается не для того, чтобы изречь великие слова, а для того, чтобы проявить великую силу жизни. В этом больше удивления, чем тщеславной позы. Та разновидность разевания ртов, которая интересует философов,- это не активное, а пассивное его разевание, то самое "О-го-го!", возникающее при виде фейерверка, или величественной горной цепи, или при вспышке великой мысли, когда нас просто пронизывает "Ага!". При всяком великом открытии хочется издать возглас, но что есть великое открытие, как не об-
ccid великие открытие, как не ии-легчение и расслабление, вызванное освобождением от ложных сложностей?
5. Губы в веселой спокойной улыбке
У человека с довольным выражением лица губы, чуть заметно подрагивая, примыкают друг к другу. Пусть все будет, как будет. Говорить не о чем. Диоген молча сидит на солнышке и глядит на каменные ступени рынка. В его голове нет и тени мысли. Его взгляд устремлен на космическое мерцание греческого света*. Он смотрит, как люди спешат по своим делам. Если бы кому-то из них пришло в голову сесть напротив и посмотреть в глаза Диогену, чтобы заглянуть в его чуткое сердце, то легко могло статься, что он бы вдруг безудержно разрыдался или расхохотался без всякой на то причины.
6. Взгляд, живой или застывший
Глаза - это органический образ философии: загадка их в том, что они не только способны видеть, но и способны видеть себя - видеть, как они видят. Это дает им приоритетное положение среди познающих органов тела. Добрая часть философского мышления - это, собственно, рефлексия глаз, видение себя видящим. Для этого требуются отражающие посредники - зеркало, поверхность воды, поверхность металла и... другие глаза, благодаря чему становится видимым процесс видения.
Кинический взгляд понимает себя как видение насквозь смешной и пустой видимости. Он хотел бы поставить общество перед естественным зеркалом, в котором люди узнавали бы себя без покровов и масок. Диоген видит насквозь чванливый идеализм и культурное высокомерие афинян. То, что его интересует,- это не маскарад и не идеалистические позы, не оправдание и не приукрашивание. Он, не опуская глаз, рассматривает голые естественные факты. Обладай он теоретическим честолюбием и заносчивостью, то мог бы, в известном смысле, считаться первым критическим позитивистом. Кинический взгляд направляется всегда на голое, неприкрытое. Он желает признавать те "грубые", животные и простые факты, от которых столь склонны отворачиваться любители возвышенного. Да, первоначальный киник может радоваться голому и элементарному, потому что в нем он познает истину как непотаенность, несокрытость. Он не признает обычных разделений - на высшее и низшее, на грязное и чистое. Этот взгляд открыт, реалистичен и щедр. Он не стесняется смотреть на голое - неважно, прекрасно оно или безобразно, было бы только естественным. Взгляд носителя господского цинизма, напротив, несчастен и рефлексивно надломлен. Этим взглядом власть смотрит на свои собственные стратегии, постигая, что за всем, что изображается и представляется как закон, скрыта изрядная доля насилия и высокомерной дерзости. В меланхолической рефлексии господского цинизма поэтому часто проявляется склонность к косоглазию. Тот, кто косоглаз от рождения и торит себе путь в науке, философии или политической практике, тот, кажется, уже соматически предрасположен к двойственному взгляду на вещи, к видению раздельно сущности и видимости, прикрытого и обнаженного. В этом ему способствует диалектика устройства его органа зрения, тогда как остальные мыслители, находясь в плену мифа о нормальности, охотно игнорируют тот факт, что и у них существуют два разных взгляда на одни и те же вещи, а также тот факт, что ни у одного человека не бывает двух совершенно одинаковых глаз. В глазах локализована часть нашей структуры мышления - в особенности диалектика правого и левого, мужского и женского, прямого и кривого.
Примечательно, что у интеллектуалов зрение часто оказывается притупленным - не в последнюю очередь потому, что они в период учебы постоянно насилуют свои глаза: им приходится читать такие вещи, которые не позволяют взору проникнуть в свои глубины. Их глазам приходится служить только лишь инструментами для чтения, и нет ничего удивительного в том, что взгляд на мир у таких людей, привыкших видеть только черные строчки на белом, расходится с действительностью. Знание, свойственное господскому цинизму, накапливается в интеллектуальных головах и выдает себя неподвижным, застывшим взглядом, а также печалью во взоре и его ледяной холодностью. Этот взор фиксируется на вещах, в которые
господский цинизм не может проникнуть и в отношении которых он предпочел бы, чтобы они вообще не существовали. В таких глазах застывает выражение, которое можно сравнить с кривой улыбкой. Цинический взгляд дает понять вещам, что они для него не существуют реально, а представляют собой лишь феномены и информацию. Он глядит на них так, словно они уже являют собой прошлое. Он охватывает их, регистрирует и - думает о самосохранении.
Его, конечно, оскорбляет, что вещи отталкивают подобный взгляд - они отвечают ему столь же холодным взглядом. Они не могут потеплеть, пока не растает лед в глазах тех, кто полагает, что призван по новому оценить мир, управлять им - и превратить в результате в пустыню.
7. Груди
В атмосфере современной цивилизации, основанной на средствах массовой информации и на моде, царит смешанный дух косметики, порнографии, потребительства, иллюзии, вожделения и проституции, для которого типичны обнажение грудей и изображение их. В мире товаров, кажется, дело без них обойтись уже совершенно не может. Каждый цинично спекулирует на сексуальном влечении другого. Груди присутствуют рядом со всем, что должно выглядеть похожим на жизнь и будить желания - как универсальный орнамент капитализма. Все, что мертво, излишне, отчуждено, пытается привлечь к себе внимание с помощью этих смеющихся форм. Сексизм? Если бы все было так просто. Реклама и порнография - это особые случаи современного цинизма, который знает, что власть должна двигаться по пути, ведущему через образы желаемого, и что можно одновременно возбуждать и фрустрировать мечты и страстные желания других, чтобы обеспечить свои собственные интересы. Политика - это не только искусство возможного, как принято говорить, но и искусство введения в соблазн. Она - шоколадная сторона власти, которая исходит из того, что, во-первых, должен быть порядок, а, во-вторых, мир желает быть обманутым.
Эти современные бизнес-груди существуют, философски выражаясь, только е-себе, как вещи, но не для-себя, как сознательное тело. Они означают всего лишь власть в чистом виде, нечто, призванное привлекать, "гвоздь программы". Но чем были бы груди сами по себе, вне зависимости от их цинического обнажения на
товарном рынке? Как они сами относятся к той власти и энергии, которая исходит от них? Многие из них предпочли бы более не иметь никакого дела с этой игрой власти, соблазнения и вожделения. Другие сознательно и фривольно воплощают свой призыв, обращенный к другому полу. Нечто от сознания ими своей власти выражено уже в избитой поговорке об "оружии женщины". Некоторые груди несчастны от того, что они выглядят не так, как идеальные груди на рекламе. В обнаженном виде они чувствуют себя не слишком-то хорошо, если господствующая в обществе эстетика не на их стороне. Но некоторые сладки, словно спелые груши, которые отяжелели и настолько способны позаботиться о себе, что при первом же удобном случае падают с ветки в подставленные руки, чувствуя, что эти руки познают их без остатка.
8. Зады
Зад, кажется, осужден на то, чтобы влачить свое существование во тьме, будучи клошаром среди частей тела. Он - настоящий идиот в их дружной семье. Но было бы удивительно, если бы этот козел отпущения не имел своего собственного мнения обо всем, что происходит в вышерасположенных регионах тела, подобно тому, как люмпены часто оказываются способны к наиболее трезвому взгляду на людей, занимающих более высокое положение. Если бы голова однажды снизошла до разговора со своим антиподом, он первым делом показал бы ей язык, обладай он им. Зад непременно сказал бы при этом высшим сферам те же слова, которые звучат в просветительском фильме "Что здесь именуется любовью", снятом группой "Роте Грютце": "Я нахожу, что наше отношение друг к другу - дерьмовое".
Зад - это плебей, фундаментальный демократ и космополит среди частей тела, одним словом - элементарный кинический орган. Он создает солидный материалистический базис. В господских клозетах всех стран он чувствует себя как дома. Интернационал задов - это единственная всемирная организация, которая не признает никаких уставов, идеологий и членских взносов. Их солидарности не может нарушить ничто. Зад играючи преодолевает все границы, в отличие от головы, для которой границы владений значат много. Без всяких возражений он удобно пристраивается на любом сиденье. Для зада, не испорченного в моральном отношении, нет особой разницы между троном* и кухонным табуретом, стулом в баре и Святым Престолом римского папы. Да хоть простая земля - лишь бы не стоять, если притомился. Эта склонность к простому и основополагающему особо предрасполагает зад к философии. Он, конечно, отмечает нюансы, однако ему просто не пришло бы на ум придавать им такое великое значение, какое придают тщеславные и самонадеянные головы, ведущие между собой кровавую борьбу за право за-
нять то или иное кресло. Он никогда не утрачивает видения того, к чему все сводится в конечном счете, и не теряет прочной почвы под собой. И в эротическом плане зад часто показывает себя чувственным и высокомерным одновременно. Он разборчив не больше, чем это нужно. И здесь он тоже легко отбрасывает надуманные границы и представления об исключительности. Когда известную в свое время Арлетти обвинили в том, что она имела сексуальные отношения с немецкими оккупантами, ее ответ якобы был таким: "Сердце мое принадлежит Франции, а зад - интернационален". Как сущее воплощение кинического принципа (способность жить где угодно, стремление сводить все к самому существенному), зад вряд ли позволит национализировать себя, хотя нельзя отрицать, что некоторые задницы порой издавали националистические звуки.
Неоднократно перенеся порку, пинки и щипки, зад видит мир "снизу", по-плебейски, по-народному, реалистично. Тысячелетия скверного обхождения не прошли для него бесследно. Они воспитали в нем материалиста, однако материалиста диалектического толка, который исходит из того, что дела дерьмовые, но не безнадежные. Ничто не приносит столько горечи, сколько чувство, что ты неуместен и тебе не рады. И только лишь обладание восхитительным унтертоном, который всегда пробьется сквозь бездну презрения и непременно заставит к себе прислушаться, дает этому отверженному тайное ощущение собственной власти и силы. Дело, о котором упорно хранят молчание, хотя и не могут от него уклониться, должно иметь большую власть над умами. Часто самые грубые ругательства бывают вызваны наилучшими побуждениями. Кажется, будто все удостоенные презрения зады только и ждут своего часа, чтобы взять реванш в обозримом будущем, как только все снова окажется в заднице. Они вообще сильны высокоразвитым чувством времени, поскольку зады с самых ранних пор выработали в себе способность различать, что должно случиться немедленно, что может и подождать, а что можно, имея выносливую задницу, откладывать до бесконечности. Это - как раз то политическое искусство, которое сегодня называют timing * и которое корнями своими уходит в практику, известную даже детским задам - умение устроить то, что должно произойти, именно в надлежащее время, не раньше и не позже.
Зад втайне торжествует от сознания того, что без него дело не обойдется. Существование предшествует так-бытию; вначале - экзистенция, затем - качества; вначале - действительность, затем - добро и зло, возвышенное и низменное. Таким образом, зады, помимо их диалектико-материалистических склонностей, еще и первые экзистенциалисты. Они заранее решают для себя вопросы экзистенциальной диалектики: следует ли сделать выбор в пользу того, что и так неизбежно произойдет, или всеми силами противиться этой неизбежности? Ведь и тот, кто решает предоставить вещам идти своим ходом, тоже делает свой выбор, как говорит Сартр; он
решает ничего не решать, выбирает отказ от выбора. Свобода склоняется перед необходимостью. Он, однако, может сделать и противоположный выбор _ разумеется, не противясь тому, что придется сделать волей-неволей, но противясь тому, чтобы эта вынужденная необходимость могла помыкать им как угодно. Он может противоборствовать ей и всемерно противиться тому, что должно произойти с неизбежностью; в этом случае он, следуя Камю, изберет путь бунтарства. Ни один человек не должен быть рабом необходимости, говорит Натан у Лессинга, а народная молва добавляет: волей-неволей приходится только умирать да
ходить до ветру. Это остается киническим априори. Таким образом, зад ближе всех остальных органов человеческого тела к постижению диалектического соотношения свободы и необходимости. Не случайно психоанализ - дисциплина, инспирированная исключительно кинизмом,- посвящает ему самые утонченные исследования и в соответствии с познаниями и судьбами зада именует основополагающую антропологическую стадию анальной фазой. Темы этих исследований - состояния, когда можется и не можется, когда нужно, но нельзя, когда имеешь что выложить, но сдерживаешься. За всем этим стоит принцип действия и его эффективности. Зад поэтому следовало бы понимать как лучшую начальную школу для философии, как соматическую пропедевтику. От скольких бы теорий, отражающих только хронический запор авторов, мы были бы избавлены, пройдя эту школу! И здесь мы опять-таки наталкиваемся на Диогена. Он был первым европейским философом, который без лишних слов справил нужду прямо на афинской рыночной площади. Naturalia поп sunt turpia*. В природе мы не найдем ничего, чего нам следовало бы стыдиться, сказал он. Действительное зверство и извращенность умов мы находим лишь там, где начинается вмешательство высокомерной морали и воплощение в действительность культуры. Но головы никак не желают понять, что это был ранний звездный час разума - момент, в который философия сравнялась с принципом природного. На протяжении нескольких мгновений она уже побывала по ту сторону добра и зла и по ту сторону всякого презрительного отворачивания. Серьезные мыслители, напротив, так и закоснели в этом воззрении; по их мнению, это могло быть только
шуткой или провокационным свинством. Они отказались видеть в этой манифестации какой-то смысл, продуктивный для истины.
9. Пуканье