Не только в современную эпоху Просвещению приходится иметь дело с противостоящим ему сознанием, которое окапывается на позициях, становящихся все более и более неприступными для Просвещения. В принципе, можно было бы проследить историю такого противостояния вплоть до времен инквизиции. Если верно, что знание - это сила, как это усваивало рабочее движение, следовательно, верно и то, что не всякое знание принимается с распростертыми объятиями. Поскольку нигде нет истин, которые можно было бы утвердить без борьбы, и поскольку каждое познание вынуждено искать себе место в структуре, которую составляют власти и противоборствующие им силы, средства, необходимые для того, чтобы сообщить значимость познаниям, представляются едва ли не более важными, чем сами познания. В современных условиях Просвещение обнаруживает себя как комплекс тактических приемов. Требование сделать разумное всеобщим достоянием влечет к политике, педагогике, пропаганде. Тем самым Просвещение сознательно вытесняет из своей памяти горький реализм старых учений о мудрости, для которых вовсе не было откровением, что масса глупа, а разум есть только у немногих. Современный элитаризм вынужден маскироваться и выдавать себя за демократию.
В наши задачи не входит исторически прослеживать, как Просвещение постепенно погружалось во мрак. Мы знаем, что в XVIII и XIX веках оно, вопреки многочисленным противникам и противоречиям, умело справляться с ферментом сомнения в себе, глядя на собственные достижения и планы, действуя преимущественно продуктивно и устремляясь вперед. При всех трудностях в развитии и попятных движениях оно все же имело основания полагать, что
законы прогресса - на его стороне. Великие имена этого времени символизировали великие достижения: Уатт, Пастер, Кох, Сименс. Их достижения могли отвергать, ворча, но это была поза, продиктованная настроением, а не справедливостью. Пресса, железные дороги, социальная помощь, пенициллин - кому придет в голову оспаривать, что это - замечательные новшества в "саду человеческого"? Однако после всех мерзостей XX века, устроенных с помощью техники,- от Вердена до Гулага, от Освенцима до Хиросимы - опыт не предрасполагает ни к какому оптимизму. Историческое сознание и пессимизм, как кажется, приводят к одному и тому же выводу. А еще не произошедшие катастрофы, которые уже нависли над нами, питают повсеместно распространенное сомнение в цивилизации. Конец XX века возносит на гребень волны негативный футуризм. "Возможность самого скверного уже учтена", ему осталось "всего лишь" случиться.
Я хотел бы поначалу ограничить рассмотрение темы неудовлетворенного Просвещения одним пунктом: вопросом о том, какими силовыми средствами располагает Просвещение по отношению к сознанию противника. Ставить вопрос о силовых средствах в некотором роде уже некорректно - ведь при Просвещении речь идет, в сущности, о свободном согласии. Оно есть то "учение", которое не желает быть обязанным внеразумному нажиму при своем воплощении в действительность. Один из его полюсов - это разум; другой полюс - свободный диалог стремящихся к разуму. Суть его метода и в то же время его моральный идеал - это добровольный консенсус. Тем самым подразумевается, что сознание противника расстается со своими прежними позициями только под воздействием весомых просвещающих аргументов, но ни под каким иным нажимом.
Речь идет о процессе, который происходит исключительно мирно - о процессе, в результате которого, под давлением веских резонов, покидаются позиции, которые уже невозможно удерживать и отстаивать. Тем самым Просвещение заключает в себе, если позволительно так выразиться, утопическую первосцену: мирную теоретико-познавательную идиллию, прекрасное и академическое зрелище - зрелище свободного диалога заинтересованных в познании людей, происходящего без всякого принуждения. Здесь сходятся для диалога непредвзятые, не порабощенные своим собственным сознанием, не угнетенные социальными обязательствами индивиды - сходятся для диалога, направленного на выяснение истины по законам разума. Из истины, которую желают распространять просветители, проистекает вынужденное - без применения силы - присоединение к более твердым основаниям. Этот шаг протагонист или открыватель просветительской идеи осуществил и сам, только несколько раньше по времени, что, возможно, потребовало и от него пожертвовать своим ранее существовавшим мнением.
Процесс Просвещения, в соответствии с этим, имеет две стороны: присоединение к лучшей позиции и расставание с ранее существовавшим мнением - предрассудком. Здесь налицо амбивалентность чувств: радость обретения и боль утраты. Утопия исполненного любви критического диалога предвидит эту трудность. Боль утраты становится переносимой от сознания того, что на нее идут совместно и добровольно, платя такой ценой за обретение общности. "Проигравший" вправе считать себя на самом деле выигравшим. Таким образом, просветительская беседа, в сущности, есть не что иное, как рабочая борьба мнений и исследовательский диалог между персонами, которые a priori следуют правилу поддержания мира, потому что они могут закончить свою встречу только как выигравшие - выигравшие в познании и в солидарности. Потому-то и решаются расстаться с ранее существовавшим мнением - ведь это вполне можно вынести.
Это, как уже было сказано, академическая идиллия и в то же время регулятивная идея всякого Просвещения, которое не желает отказываться от перспективы примирения и братания. То, что действительность выглядит иначе, вряд ли кого-то удивит. В конфронтации Просвещения с ранее возникшими установками сознания речь идет о чем-то совсем ином, чем истина: о властных позициях, о классовых интересах, о незыблемых точках зрения школ, об устремлениях и желаниях, о страстях и о защите "тождественности", о борьбе за сохранение существующего положения. Эти исходные данности столь сильно меняют форму просветительского диалога, что было бы более уместно вести речь о войне сознаний, чем о мирной беседе. Противники не выполняют договор о мире, о котором они условились заранее,- скорее, они ведут конкурентную борьбу, нацеленную на вытеснение и уничтожение; и они не свободны от тех властных сил, которые велят их сознанию говорить так, а не иначе.
Перед лицом этих фактов, открывающихся трезвому взгляду, модель диалога можно предлагать, только сознательно греша против реализма. Она признает лишь весьма ограниченное значение за архипрагматичным правилом: primum vivere, deinde philosophari *; ведь, насколько известно, сплошь и рядом возникают ситуации, где "философствование" - это единственное, что помогает жить дальше.
Возникает искушение позубоскалить над "методологическим антиреализмом" идеи диалога; и действительно, часть этой книги посвящена тому, чтобы утвердить право смеяться над всякой формой глупого идеализма; но когда все противоречия будут сняты, произойдет возвращение к этому началу - разумеется, с сознанием, которое прошло через все адовы круги реализма. Сохранить в силе целительную иллюзию свободного диалога - вот конечная задача философии.
Несомненно, само просветительство ранее, чем что бы то ни было, обнаружило, что с одним только рациональным и вербальным
диалогом "дело не вытанцовывается". Никто не мог почувствовать острее, чем оно, возникновение заминок, искажения жизненных предпосылок, появление внезапных перерывов, неудачу диалога. Ведь началу критики идеологий сопутствует удивление тому, насколько туг на ухо оппонент, удивление, которое быстро уступает место реалистическому освобождению от иллюзий. Тот, кто просто не желает слушать, способен дать почувствовать это другому. Просветительство вспоминает о том, с какой легкостью открытый разговор может привести в лагерь и в тюрьму. Властвующие силы не так-то просто позволяют говорить с собой и не садятся добровольно за стол переговоров со своими противниками - они считают, что будет лучше, если те сядут за решетку. Но и традиция - если позволительно будет столь аллегорически выразиться о ней - в первую очередь не чувствует никакого желания предоставить просветителям право говорить вместе с собой. С незапамятных времен для всего человеческого восприятия старое считается истинным, а новое - сомнительным. Это "архаическое" чувство истины должно быть подавлено Просвещением прежде, чем новое покажется нам истинным. Раньше считалось само собой разумеющимся, что политические и духовные властвующие силы объединяются в консервативный фронт, который отвергает все нововведения. Там, где происходили духовные реформы (я имею в виду прежде всего монашеские движения Средневековья и религиозные перевороты XVI века), они понимали себя как "консервативные революции", которые повиновались стремлению вернуться к истокам. Наконец, некоторую третью - после властвующих сил и традиций - инстанцию, мешающую прислушаться к призывам в духе просветительских новаций, являют собой всегда до отказа забитые всякой всячиной головы людей. Они встречают Просвещение сопротивлением инертных привычек и тщательно оберегаемых воззрений, которые оккупировали все пространство сознания и которые только в исключительных ситуациях можно заставить услышать другой разум, отличный от традиционного. Но сосуд знания не может быть заполнен дважды. Просветительская критика видит во всем, что "уже наличествует" в головах, своего исконного внутреннего врага; она дает ему свое презрительное название - предрассудки.
Полемика на три фронта: критика власти, борьба с традициями и атака на предрассудки - представляет традиционный образ Просвещения. Все три фронта - это поля сражений с противниками, не желающими диалога. Просвещение намерено говорить с ними о вещах, о которых власти и традиции предпочитают молчать: разум, справедливость, равенство, свобода, истина, исследование. Молчание лучше гарантирует сохранение существующего положения. Разговор может завести далеко, к непредсказуемому будущему. Просвещение идет на этот диалог почти с голыми руками, вооружившись только хрупким предложением свободно соглашаться с тем аргументом, который окажется лучше. Если бы оно могло добиваться своего силой, оно было бы не Просвещением, а способом разнообразить несвободное сознание. Итак, что же остается делать, если обычно люди руководствуются правилами, установленными отнюдь не на "разумных" основаниях?
Просвещение пытается выжать из этой ситуации максимум возможного. Так как ему все дается с боем, оно почти с самого начала наряду с мирным приглашением к диалогу занимает вторую, воинствующую позицию. Ему наносят удары, следовательно, оно должно отвечать ударом на удар. Иной обмен ударами продолжается столь длительное время, что было бы бессмысленно задаваться вопросом, когда он начался. История критики идеологий представляет собой по большей части историю этого второго полемического жеста - историю великого ответного удара. Такая критика - как теория борьбы - служит Просвещению двояко: как оружие против закосневшего консервативно-самодовольного сознания и как тренинг для поддержания себя в форме. Отказ противника от просветительского диалога является столь важным фактом, что он превращается в теоретическую проблему. Тот, кто не желает участвовать в Просвещении, должен иметь на то свои причины - и, вероятно, не те, которые он приводит. Само сопротивление становится предметом исследования Просвещения. Таким образом из противника создается "клинический случай", из его сознания - объект. Если он не желает говорить с нами, нужно говорить о нем. Но с этого момента, как и при всякой настроенности на борьбу, о противнике начинают думать не как о некоем Я, а как об аппарате, в котором отчасти открыто, отчасти скрыто действует механизм сопротивления, который делает его несвободным и который повинен в возникновении ошибок и иллюзий.
Критика идеологий означает полемическое продолжение неудавшегося диалога другими средствами. Она объявляет войну сознаний - даже там, где она еще подает себя серьезно и "неполемично". Принцип поддержания мира в соответствии с действительным положением вещей уже лишен силы. Тут-то и обнаруживается, что нет такой интерсубъективности, которая не была бы точно так же и интеробъективностью. В нанесении и получении ударов обе стороны становятся друг для друга субъективными объектами.
Говоря точнее, критика идеологий желает не просто "наносить удары", но производить точные операции, как в хирургическом, так и в военном смысле этого слова: заходить противнику во фланг, раскрывать его, обнаруживать его намерения. Разоблачить - означает выставить на свет механизм ложного и несвободного сознания.
В принципе, Просвещение знает лишь две причины, по которым возникает неистинность: заблуждение и злая воля. Пожалуй, последняя может считаться субъектом - ведь только если противник лжет сознательно, "ложное мнение" связывается с неким Я. Если же кто-то находится во власти заблуждения, то ложное мнение имеет свою основу не в Я, а в механизме, который искажает правильное мнение. Только ложь обладает собственной ответственностью, тогда как заблуждение, будучи механическим, сохраняет относительную "невинность". Но заблуждение быстро распадается на два различных феномена: простое заблуждение, основанное на логической или смысловой ошибке, которая относительно легко может быть исправлена, и упорное, систематическое, цепляющееся за собственные жизненные основы заблуждение, которое теперь называется идеологией. Так возникает классический ряд форм ложного сознания: ложь, заблуждение, идеология.
Любая борьба с необходимостью приводит ко взаимному превращению субъектов в нечто вещественное. Поскольку Просвещение не может отказаться от своего притязания утвердить лучшее знание вопреки сопротивлению блокирующего себя сознания, оно вынуждено в конечном счете "производить операции" на том, что находится за сознанием противника. Поэтому критика идеологии приобретает жестокий характер, который она - если вообще признает свою жестокость - полагает лишь реакцией на жестокости "идеологии". Здесь лучше, чем где бы то ни было, обнаруживается, что "философская" критика идеологий в действительности есть наследница великой сатирической традиции, в которой мотив срывания масок, разоблачения, выставления в голом виде использовался как оружие с незапамятных времен. Но современная критика идеологии - таков наш тезис - роковым образом отделила себя от мощных смеховых традиций сатирического знания, которые в философском плане уходили корнями в античный кинизм. Новейшая критика идеологии выступает уже в парике серьезности, и даже в марксизме, а в психоанализе и подавно, надевает строгий костюм и галстук, чтобы не утратить буржуазной респектабельности. Она отказалась от своей жизни в качестве сатиры, чтобы завоевать свое место в книгах в качестве "теории". От живых форм горячей полемики она отступила на позиции холодной войны сознаний. Генрих Гейне был одним из последних писателей классического Просвещения, которые в открытой сатире отстаивали право критики идеологий на "оправданную жестокость" - и общественность в этом не последовала за ними. Обуржуазивание сатиры с превращением ее в критику идеологии было столь же неудержимым, сколь и обуржуазивание общества вкупе со всеми его оппозициями.
Критика идеологий, став серьезной, подражает в своем подходе хирургии: она стремится вскрыть пациента скальпелем критики и, надлежащим образом все продезинфицировав, оперировать. Противника следует препарировать на глазах у всех до тех пор, пока не обнажится механизм, вызывающий его ошибки. Тонко и осторожно отделяются и препарируются эпидермис заблуждения и нервные пучки "подлинных" мотивов. Произведя это, Просвещение, правда, не достигает того, чего намеревалось достичь, но оказывается лучше вооруженным на будущее, сохраняя упорство в осуществлении собственных притязаний. В деле критики идеологии речь уже не идет о том, чтобы перетянуть подвергнутого вивисекции противника на свою сторону; интерес представляет его "труп", критически препарированные идеи, которые отныне хранятся в библиотеках просветителей и по которым без всякого труда можно проследить, насколько они ложны. То, что при этом не происходит приближения к противнику ни на шаг, совершенно очевидно. Оппонент, ранее не позволявший вовлечь себя в Просвещение, теперь и подавно не хочет этого, коли противник препарирует его и разоблачает. Само собой, просветитель таким образом одержит победу, по меньшей мере, по логике игры: рано или поздно он заставит заговорить своего противника, вынудив его защищаться.
Выведенный из себя нападками и "срыванием покровов", противник просветителя в один прекрасный день начинает, в свою очередь, заниматься "просвещением" по отношению к просветителям, чтобы диффамировать их в человеческом плане, а в социальном плане поставить на одну доску с преступниками. И тогда он в большинстве случаев начинает называть их "элементами". Само это слово непроизвольно было хорошо выбрано: ведь стремление бороться с "элементами" не бесперспективно. Неизбежно получается, что властвующие силы, занимаясь встречной критикой, рано или поздно начинают выбалтывать то, о чем им следовало бы молчать. Все более и более раздражаясь, они выдают кое-что из своих тайн; от общепринятых высококультурных идеалов при этом изощренно отрекаются. Остается только продемонстрировать, как принуждение к признанию выведенных из равновесия властей становится одним из оснований, обеспечивающих структуру современного цинизма.